Kitabı oku: «К берегам Тигра», sayfa 4
– Это можно. Какую прикажете, вашбродь? – обратился он ко мне.
– Какую хочешь. Только, Сухорук, смотри не пой до конца, а то напугаешь доктора, – указывая на Ирину Петровну, сказал я.
– Не извольте беспокоиться, вашбродь, не подгадим. А я думал, что вы сестриця, – улыбнулся он, глядя на лаборантку. – Больно не похожи на докторицю.
Ирина Петровна весело и звонко смеется:
– Почему же? Почему не похожа?
– Да как сказать… Больно молодые и красивые. А докториця, по-нашему, извиняюсь, должны быть старые, да и лицом как бы не вышедши.
Хохот казаков слился со звонким смехом «докторици».
Сухорук польщен. Ирина Петровна жмет ему руку и благодарит за забавный и приятный комплимент.
Казаки запевают старинную песню об Иване Грозном и буйном Тереке. Они поют вдумчиво и вдохновенно. Давно прошедшей вольностью и удалой жизнью казацких ватаг веет от этой древней песни. Мы взволнованно слушаем ее. Наконец певцы смолкают.
Мы идем дальше. Нам вслед несутся дробные, частые звуки разудалой плясовой песни, слышатся лихие «ухи» и «охи» пляшущих трепака казаков. Хор заливается, быстро перебирая и прищелкивая:
Скыну кожух да палыцю,
Сама пиду на улыцю.
Хай кожух валяется,
За мной хлопци гоняются…
– Какие они милые, хорошие, – говорит Ирина Петровна, – ласковые, простые люди. Ведь я раньше вовсе не знала их. Вы первые казаки, с которыми мне приходится встретиться так близко.
Гуляем по шоссе. Отошли уже довольно далеко. Огоньки Аб-Герма остались позади, песня и гиканье неясно долетают до нас. Мне невыразимо уютно и тепло с этой милой, простой и умной женщиной. Говорим о стихах Блока. Она декламирует «Незнакомку» и, не закончив, переходит к последней строфе «На железной дороге»:
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно…
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена… все больно.
Голос Ирины Петровны звучит проникновенно и задушевно.
Мы молча проходим еще несколько шагов. Мне радостно идти с нею, хочется молчать и слушать ее нежный, мелодичный голос. Ничего дурного, ничего пошлого. Только чувство разделенного одиночества сближает нас. Я понимаю ее состояние. На далеком, заброшенном этапе, среди сотен проходящих мужчин, интеллигентная, с богатым духовным миром женщина тоскует о жизни, к которой она привыкла. Город, общество, любимая наука, книги, театр. Как от всего этого далеки темные, окружающие Аб-Герм холмы!
– Вы тоскуете здесь? – спрашиваю я.
– Вообще да, но два обстоятельства заставляют забывать о скуке – работа и чувство долга. Народ так мучается, так страдает на этой войне, что нам, тыловикам, стыдно думать о себе.
Признаюсь, я не ожидал такого ответа. Мне казалось, что я услышу от нее горькие жалобы на забросившую ее в эту глушь судьбу.
– Вот только принесут ли эти страдания ему пользу? – медленно, как бы думая вслух, говорит Ирина Петровна.
Я не понимаю, о чем говорит она.
– Несомненно! Слишком великие жертвы принесла Россия, и немыслимо, чтобы они пропали даром. Да иначе и не может быть. Ведь теперь не тысяча девятьсот пятый.
Ирина Петровна крепко жмет мне руку. Ее глаза сияют.
– Как вы сказали? Теперь не тысяча девятьсот пятый год? – взволнованно повторяет она.
– Конечно. Война многому научила нас. Мы тоже стали разбираться в жизни.
– Значит… значит, – почти вплотную приближая ко мне свое лицо, говорит она, – казаки в случае… не будут стрелять в народ?
– Вы хотите сказать: в случае революции?
Она молча наклоняет голову.
– Ни в коем случае! Девятьсот пятый год не повторится.
Она пристально смотрит мне в глаза испытующим взглядом, потом тихо и ласково целует в лоб и нежно, очень трогательно проводит ладонью по моей щеке.
– Спасибо, – еле слышно говорит она. Потом, тесно прижав к себе мой локоть, поворачивается, и мы медленно идем назад к Аб-Герму.
Встретившая нас в коридоре сестра милосердия лукаво улыбается:
– Хорошо прогулялись?
– Да! – коротко отвечает моя спутница.
Попрощавшись с нею, иду к себе. Нежность и большая благодарность к этой еще недавно незнакомой и так внезапно ставшей мне близкой женщине охватывает меня. Я не чувствую более одиночества. Как, в сущности, немного надо тепла людям, когда они лишены его. Я оборачиваюсь и с благоговением смотрю в сторону дома, где светятся окна сестер. Потом иду в отведенный нам флигель.
– Ну что, поженихались? – слышу я сбоку вкрадчивый, любопытствующий голос Химича.
– Что вы! Просто гуляли, говорили о литературе, – отвечаю я, раздеваясь.
Дурацкая фраза прапорщика грубо врывается в мое восторженное, лирическое настроение.
– Ну да, лите-ра-тура! – недоверчиво тянет Химич. – Небось повезло?
Я поднимаю голову. На меня глядит освещенное луной круглое, с подкрученными вверх усами лицо прапорщика. Оно выражает такое неудержимое любопытство, что я обозленно говорю:
– А ну вас к бесу!
Химич молчит. Потом, видя, что я лежу, зарывшись в подушки, сердито сопит и, считая меня заснувшим, бомочет:
– Гарбуза получил, а на других злится. Ухажер! – И, сонно позевывая, укладывается спать.
На рассвете двигаемся дальше. Проходя мимо пункта, я с сожалением бросаю взгляд на белые занавески в окне. Вчера я еще не знал о существовании Ирины Петровны, а сегодня мне кажется, что я распростился со старым, хорошим другом. Сколько таких коротких дорожных встреч хранит моя память!..
Идем. Следующая остановка в Корре. Незаметно добираемся до него. Снова чай, короткий отдых. И опять в дорогу под горячим, палящим солнцем.
Эту ужасную жару я начинаю ненавидеть, и, если бы не благодатный ветерок, набегающий с отрогов Синджарских гор, мы давно истекли бы морем пота. Медленно и однообразно ползет время. Кажется, что солнце остановилось на месте. Его диск окутан беловатой пеленой. Прямые злые лучи больно жалят незащищенные лицо и руки. Воздух колеблется и переливается в степи знойным маревом, смутно похожим на волнующуюся кружевную завесу. Рукоятки шашек и стволы винтовок нагрелись. Высокая трава не шелохнется, застыв под голубым палящим небом.
Но вот белая пелена все сильнее окутывает солнце. Его лучи тускнеют, теряют свой нестерпимый блеск. Колеблющиеся темные пятна поднимаются на горизонте. Казаки с облегчением вскидывают головы.
– Быть дождю, – поглядывая на небо, говорит Химич.
– Должон быть. Не иначе как накроет нас в степу, – подтверждает вахмистр.
– Давай бог! Измаялись вконец, – слышатся голоса, и все с надеждой устремляют взоры на быстро мрачнеющий горизонт.
Через полчаса половина его уже покрыта свинцово-серой громадой туч, свесившейся над землей и плывущей нам навстречу. Солнце еще раза два пытается прорваться через эту завесу, но в конце концов безнадежно тонет в ее черной гуще. Сразу темнеет. По долине пробегает ветер; его порывы теребят поникшую траву. Кони усиливают шаг, тревожно прядут ушами. Снова порыв ветра и глухой, неясный гул. Тучи опускаются совсем низко и накрывают степь своим черным крылом. Казаки расторачивают бурки, нахлобучивают папахи, надевают башлыки. Через минуту вся сотня превращается в вереницу черных теней.
– Ну и климат! – восклицает Химич. – То сдыхаешь от жары, а то кутаешься, как от морозу.
Черную мглу прорезает огненный зигзаг молнии. На какие-то доли секунды ее вспышка освещает дорогу. По равнине гулко и раскатисто несется удар грома. Молнии следуют одна за другой. Грохочет гром. Дождь хлещет во всех направлениях. Его струи падают и сверху, и с боков, подхлестываемые быстрыми и сильными шквалами ветра. Небо точно взбесилось. Кажется, что наверху прорвалась какая-то гигантская плотина. Мой башлык намок, за бешмет просочилась вода. Бурка тяжело повисает на мне. Под ударами ветра и от резких, больно бьющих в глаза капель кони останавливаются. Мы подгоняем их. Казаки примолкли и, в тщетной надежде спастись от дождя, кутаются в бурки.
Вдруг туча раскалывается. Одна половина ее уплывает вперед, а вторая разрывается на ряд отдельных небольших островков. Эти островки белеют и проплывают мимо. В провалах между ними показывается солнце. Его лучи пробегают по земле радостными, игривыми зайчиками. Оно смелеет, с минуту словно раздумывает, а затем, как бы вспомнив свое назначение, гонит прочь побежденные разбегающиеся облака. Ветер стих. Трава поднимает стебельки и тянется к солнцу. На ее изумрудной зелени блестят мириады капель.
– Побрызгал малость и айда домой, – шутят казаки.
– Спать пишов до жинки.
Бурки и башлыки скатаны и снова приторачиваются к луке. Через десять минут долина принимает прежний вид, и только прибитая к земле дорожная пыль еще напоминает о промчавшемся ливне.
– А ну, песенники, вперед! – кричит Гамалий.
Казаки неохотно тянутся из рядов.
– Станичную, чтоб дома не журылысь! – приказывает командир.
Уж ты са-ад, ты мой сад…—
тянет высоким тенором запевала.
Сад зеленый, виноград…—
подхватывают остальные, и тягучая, заунывная песня, воскрешающая в памяти дорогие сердцу станичные левады, звенит и несется над чужой, персидской равниной.
Откуда-то вновь появились стрижи, и жаворонки опять звенят над степью.
– Собрать сотню, Лукьян! – приказывает Гамалий. – Господам офицерам быть на своих местах!
Вахмистр идет исполнять приказание. Мы уже часа два как пришли в Диз-Абад. Люди пообедали и сейчас, покуривая крученки, валяются на траве и ведут «балачки».
– Что вы собираетесь им сказать? – спрашиваю я.
– Хочу объяснить казакам цель нашего рейда. Люди, идущие на неизвестность, должны хотя бы немного знать о трудностях, которые ожидают их.
Горнист играет сбор. Его труба заливается, и я вижу, как отовсюду – из-за кустов, из пункта, от коновязей, – вскакивая с земли, бегут к вахмистру казаки. Наконец сотня в сборе. Она стоит развернутым фронтом лицом к дороге и ожидает офицеров. Мы подходим и становимся по местам. Показывается Гамалий. Я командую: «Смирно!» – и на его приветствие сотня рявкает десятками голосов.
– Справа и слева заходи! – командует есаул, и оба фланга быстро загибают полукольцо вокруг него.
Мы находимся внутри образовавшегося круга.
– Вольно! Садитесь! – говорит Гамалий.
Все усаживаются, и есаул начинает:
– Ну, братки, время пришло, и я должен рассказать вам, куда идет сотня. Ни вчера и ни позавчера я не имел права говорить: было еще рано…
– Да мы и так знаем, вашскобродь, – перебивает его из толпы чей-то голос.
– Цыть! Не мешай! – несутся негодующие голоса, и некстати заговоривший казак робко умолкает.
– Да… А теперь уже можно рассказать, куда и зачем мы идем. Идем мы через степь, что вон за теми горами. По ту сторону степи – река, за рекой опять степь, а за нею пустыня. Может, слыхал кто про пустыню? – оглядывает он напряженно слушающих казаков.
Кое-кто кивает головой.
– Но пустыня эта особая, нестрашная. С садами, деревнями и с холодной водой. Живут там люди – арабы – и не тужат. Все под рукой – и скот, и хлеб, и вода. И вот мимо них, мимо деревень арабских…
– Оазосы! – радостно кричит, высовываясь вперед, Востриков. – Оазосами прозываются, вашскобродь.
– Да, оазисами… Так вот через них пройдем и мы и за ними уже встретимся с нашими союзниками – англичанами, к которым посланы. Мы непременно должны соединиться с ними, потому что через две-три недели начнется совместное наступление против турок. Отсюда – мы, оттуда – они. Они уже ждут нас. Им сообщили туда по беспроволочному искровому телеграфу, и нам навстречу будут посланы конные части. Конечно, когда мы вернемся назад, то нас встретят как героев, и после этого похода я обещаю вам, всей сотне, месячный отпуск домой. Вернетесь в станицы георгиевскими кавалерами, с деньгами и подарками, и будет чем порадовать стариков дидов, когда будете рассказывать им об этом знаменитом походе. С завтрашнего дня, братики, как только перейдем позиции, мы уже считаемся в заграничной командировке, и каждый из вас, рядовых, будет получать от меня по рубль двадцать пять копеек золотом в день, приказные – полтора рубля, младшие урядники – по рубль семьдесят пять копеек, старшие – по два рубля, а вахмистр – по три рубля. Таким образом вы соберете и деньги на отпуск.
Казаки заулыбались, и какая-то шутка пробежала по толпе.
– В чем дело? – спросил Гамалий.
– Да кто вернется живым, деньгу здорово зашибет, – ухмыляясь, говорит Карпенко.
– А кто нет? – лукаво поддержал его Сухорук.
– А тому крест в поле да чикалки20 над ним.
– Ну, не нюнить! На то и война, чтобы воевать. А здесь что, лучше, что ли? Разве завтра нас не могут бросить в бой? Не те же пули, не то же самое? А тиф? А лихорадка? Что там говорить! Казаку горевать не о чем. Сел на коня – так уж неси службу честно. Недаром о нас слава за моря бежит.
– Да уж звестно: слава казачья, да жизнь собачья, – вздыхает кто-то рядом, и дружный смех бежит по рядам.
– Кто деньги загребет лопатой, а над кем землю лопатой сгребут, – говорит урядник Скиба и грустно смотрит на меня.
Ему сорок лет, и рядом с ним, в его же взводе, бок о бок, служит его сын Данило, да еще в станице осталось трое детей.
– Ничаво, папаня, авось дойдем, – ухмыляется сын.
Гамалий оглядывает казаков. Глаза его вспыхивают, и он похож на большого разъяренного быка.
– Так… хорошо… очень хорошо! Бабы вы, вот вы кто, а не казаки! А вдруг не «вернэтесь»… Так що ж с того? – Он злится и переходит на украинский язык: – Ну що ж, як вы не вернэтесь, то думаете, сгине Россия, сгинуть казаки? Ни! А то колы вы будете лякатысь, як мали диты, то и вы, и казацство, и слава сгинуть. Хиба тут краще? А ну, побачимо? Кажный день в караули, в нарядах, в розъиздах, в фуражировке, а тут що хиба не можно знайти смерть? Можно, скильки хочешь. А тут не мае опасности? Ще бильш! И так, браты мои, з мисяця в мисяць, з рока в рик. Так що ж, кажу я вам, чи в новину нам, казакам, таки дила? Ни! Мы звычни до них. Як батьки наши привыкали на Кубани, як диды-горюны в Запорожской сичи. Але гирко слухаты, що казаки злякалысь, гирко бачиты, що воны струхнулы. Бабы в станыци засмеють нас: пишлы, та не дийшлы! Ай ты все, однако, пидэм, бо хто не пидэ, того расстреляють як собаку. Важко, дуже важко буде иты, але треба. И мы пойдем, и мы соединимся. А потом вернемся обратно и всей же сотней поедем на родную Кубань!
Гамалий замолкает. Его возбужденная, взволнованная речь подействовала на казаков.
– Та що ж, вашскобродь. Мы разве отказываемся аль що? Хочь не хочь, все, одначе, пидэм. Тилько мы казалы, що трудно, – раздались голоса.
– Иван Андреич! – раздвигая толпу и выходя вперед, говорит старый Пацюк, всеми любимый и уважаемый казак.
Ему уже пятьдесят три года, но он еще крепок и бодр. В 1904–1905 годах он под начальством Мищенко21 сражался на полях Маньчжурии. В эту кампанию он добровольцем пошел на фронт, как он сам говорил, «добуты золотого Егория, аль бо деревянного». Пацюк был из той же станицы, что и Гамалий, и даже приходился ему каким-то родственником.
– Иван Андреич, не гнивайся, що хлопцы балакають в сердцях. Не дуже гарне воны гуторять, та що зробишь, казацька душа така! Языком бреше, що та собака, а сердцем каже – «ни». Чи впервой тоби слухать ци балачки, так и наши диды и батьки, колы ходылы на туркив пид Сулин тай Плевну, балакалы. А що выйшло? Балакалы, а потом йшлы и былысь и рубалысь як львы. Так и мы. Кажем, що сумно та гирко, и то правда. А що не сумно? А чи богато з нас кто вернэться до дому? Чи богато казакив побачуть ридну Кубань та жинок с дитками? Ни, дуже мало. Бильше поляжуть тут, у цьому степу, – одни от пули, други от жары. Но, Иван Андреич, не сумуй. Треба, так мы пидэм, и так ще пидэм, що небу жарко будеть! А що з нами станется, не будем гадаты, бо то одному Богу звистно.
Простая, искренняя речь «дида» Пацюка взволновала казаков.
И, уходя, они запели свою любимую песню:
Ты, Кубань, ты наша родина…
В восемь часов вечера в Диз-Абад из Хамадана прибыл штабной автомобиль; в нем приехали майор Робертс, полковник Каргаретели и какой-то молодой армянин. Все трое уединились в комнате коменданта. Туда же был вызван и Гамалий.
Я остался с казаками. Беседа с командиром не прошла для них без пользы. Узнав о трудностях похода, они тщательно проверяли и чистили оружие; кузнецы осматривали копыта у коней; пулеметчики смазывали свои машины; гранатчики вместе со мною занимались пробным метанием холостых гранат. Химич, на которого было возложено наблюдение за хозяйством сотни, метался по пункту, добывая у неповоротливых интендантских чинуш консервы, фураж и спирт.
На мой вопрос, на что ему «огненная влага», он хитро ухмыльнулся:
– Для смазки ран.
Пузанкова и Горохова тоже охватила горячка. Они пихали в тюки все то, что можно было оставить здесь. Мы пойдем налегке. Весь колесный обоз остается при пункте до нашего возвращения.
Зуев выглядит грустным и с утра ходит сам не свой. На мой вопрос, что с ним, он как-то неловко улыбается и виновато бормочет:
– Меланхолия.
Диз-Абад выглядит типичным, близким к позициям тылом. Здесь сосредоточены пехотные резервы, подвижные артиллерийские парки, несколько лазаретов, штаб боевого участка и еще десятка два различных учреждений. По шоссе все время проносятся автомобили и мотоциклетки, с грохотом катятся двуколки, скрипят присланные из России громоздкие молоканские фуры. Где-то пехотная гармошка весело откалывает барыню. Сверкая новенькими пиками, важно разъезжают верхами нижегородские драгуны, считающие себя привилегированной частью, чем-то вроде «местных гвардейцев».
На пункте завывает рожок, сообщая о том, что ужин готов. Отовсюду тянутся люди, вооруженные мисками и котелками. По шоссе, в сторону Маньяна, удаляются санитарные повозки с очередной партией раненых и больных солдат. Над головой гудит аэроплан. Он пересекает позиции и низко проплывает над нами, возвращаясь в Хамадан. Самолетами мы не богаты. На этом фронте их всего шесть штук, из которых летают лишь три; остальные три никуда не годятся и ржавеют в авиационном парке под Шеверином.
Поздно ночью возвращается Гамалий. Он приводит с собою гостя. Это маленький, с умным, выразительным лицом, черненький армянин, которого штаб корпуса посылает с нами в качестве переводчика. Одет по-военному, но только без погон. На боку у него изящная кобура с новеньким браунингом, на груди «ученый» значок. Он очень прост, но это простота умного, знающего себе цену человека. Он сразу же внушает к себе доверие и уважение. Джеребьянц, как зовут этого господина, окончил Лазаревский институт восточных языков, затем служил драгоманом в русских консульствах в Адене, Бейруте и Бендер-Бушире. Он несколько раз бывал в Багдаде, хорошо знает английский и арабский языки, отлично владеет турецким и многими местными туземными наречиями. Держится наш новый спутник скромно, но с достоинством. В нашем рискованном путешествии такой человек нам положительно необходим. Гамалий назначает ему вестового из казаков и приказывает вахмистру отобрать для мосье Джеребьянца лучшего заводного коня.
– Кстати, господа, вы знаете последнюю неприятную новость? – говорит Джеребьянц.
– Нет. В чем дело? – спрашивает Гамалий.
– Только что получено сообщение о том, что генерал Таунсхенд со всем своим корпусом капитулировал в Кут-эль-Амаре.
Мы ошеломлены. Правда, англичане еще в конце прошлого года потерпели тяжелое поражение при Ктезифоне, а затем были окружены в Кут-эль-Амаре, на нижнем течении Тигра, но английские сводки до сих пор категорически утверждали, что войска Таунсхенда вот-вот будут освобождены посланными им на помощь из Басры крупными подкреплениями. У самого Таунсхенда было не менее девяти тысяч солдат в строю, и, принимая во внимание слабые боевые качества турецких войск, о капитуляции никто не думал. Теперь, по сведениям Джеребьянца, спешившая на выручку осажденным английская армия быстро откатывается к Басре.
– Позвольте! – говорит Гамалий. – А как же мы посланы на соединение с англичанами, если они отходят? Где же мы их найдем?
Джеребьянц разъясняет, что отступила только восточная английская колонна, западная же, занявшая в прошлом году Кербелу за Евфратом, пока держится северо-западнее Багдада, где нет значительных турецких войск. И все-таки это английское поражение крайне осложняет нашу задачу. А вдруг англичане, испугавшись за свои коммуникации, отступят и от среднего течения Тигра, не дожидаясь нас? Что тогда?
Аветис Аршакович оказался культурным и начитанным человеком. Он привез с собою много свежих новостей и слухов, которые если и доходили до нас, то превращались в дороге в малодостоверные сплетни. Перед назначением в эту командировку Аветис Аршакович был в резерве чиновников-переводчиков Министерства иностранных дел и около шести месяцев прожил в столице. Он рассказывает нам, что недовольство войной растет, поражения на западе колеблют веру в победу, а истории с Распутиным и бесконечная министерская чехарда возмущает не только народ, но даже и придворные круги.
– Распутин сам ничто, просто хитрый мужик; но он орудие, ловкое и опасное орудие, в руках немецкой партии при дворе, – говорит Джеребьянц. – И что особенно страшно – сам государь целиком во власти этих фредериксов, ниловых, воейковых и им подобных.
– А императрица? – спрашиваю я.
Джеребьянц молчит и затем тихо отвечает:
– Ее величество возглавляет эту партию.
Гамалий крякает и многозначительно говорит:
– А бис их разбере, хто на кому иде – чи поп на батькови, чи попадья на дядькови. Наше дело маленькое: поменьше политики, побольше пороху.
– Да, но ведь это доведет Россию до революции, – Аветис Аршакович при последнем слове снижает голос до шепота.
– Ну и что ж? – не без иронии спрашивает Гамалий.
– Как «что ж»? Это значит – поражение на фронтах и бой с народом.
– Воевать с народом не будет никто, ибо сам народ на войне. Запомните это, друг мой. Сейчас не армии воюют, а народы. А насчет чего прочего, – Гамалий тихонько смеется про себя, – невелика беда. А теперь, орлы, спаты, спаты, бо на зори в дороженьку.
Мы ложимся на разостланном на земле душистом сене.
После Диз-Абада мы должны свернуть к шоссе и, не доходя до позиций, перейти фронт у Кемгевера по одному из ущелий массива Джебель-Синджар. Гамалий приказывает подтянуть вьючный обоз: позиции недалеко, и отрываться от сотни рискованно.
Идем горами. Узенькое ущелье скрывает наш маленький отряд от нескромных глаз. Громады скал, брошенных рукою неведомого исполина, теснятся, лезут друг на друга и в беспорядке свисают над нами. Между ними высоко вверху узенькой полоской голубеет небо. По дну ущелья бежит буйная, говорливая речушка. Она бьется о камни, сверкает алмазными брызгами и спешит куда-то вниз. Десятки таких же быстрых и шаловливых, но меньшего размера ручейков вливаются в нее. В ущелье сыро. С угрюмых камней каплет просачивающаяся вода. По утесам сбегают струйки и плещутся крохотные водопадики. Позиции остались далеко позади, вернее, в стороне. Было совсем еще темно, три часа утра, когда мы прошли мимо наших фланговых постов и проникли на неприятельскую территорию. В предрассветном сумраке дошли до горы Джебель-тау, откуда по плану и должны двигаться вперед по любому из многочисленных горных проходов. Идем молча. Впереди, саженях в двухстах от нас, маячит взвод Зуева, высланный дозором. От него в стороны пущено наблюдение – по три пеших казака, скрытно бредущих между скалами. Часто останавливаемся. Во-первых, спешить некуда, так как днем нам все равно не следует выходить из ущелья, а во-вторых, дозор часто вводит нас в смущение, неожиданно останавливаясь на пути.
Вся сотня подтянулась. Казаки серьезны. Вьючный обоз не отрываясь идет посреди отряда. Бок о бок со мною едет переводчик, с другой стороны – Химич; его стремя позванивает о мое. Гамалий сосредоточен.
В его руке зажат компас, глаза все время бродят по вделанной в полевую сумку десятиверстке. Сейчас главное – не сбиться с направления и не уклониться в сторону от намеченного пути. Дозоры опять остановились. Остановились и мы. Зуев спешивается. Видно, как он о чем-то советуется с казаками и, поддерживая шашку, лезет с урядником на скалы. Мы слезаем с коней. В ущелье темно. Теснина здесь еще уже, и небо едва видно. Прохладно и сыро. Казаки тычут шашками в неглубокую воду, пугая стаи краснобоких форелей. Мы следим, как прапорщик с Сухоруком добираются до верхушки одной из высоких скал и, припав на колени, ползут по ней.
– Что они там увидели? – ни к кому не обращаясь, спрашивает Гамалий.
Видно, как Зуев прикладывает к глазам бинокль и долго водит им по ущелью. Наконец он что-то говорит Сухоруку, и тот быстро спускается по круче вниз.
Через минуту один из казаков скачет к нам.
– Ну что у вас там? – говорит Гамалий.
– Пыль, вашскобродь, за горою стоит. Прапорщик Зуев просят обождать, пока воны не вызнают, откудова вона.
Гамалий с минуту думает, затем обращается ко мне:
– Борис Петрович, поезжайте-ка и разузнайте, в чем там дело, что за пыль.
Я подгоняю Орла. Он неохотно отрывается от общества других коней. Мой вестовой Дерибаба трусит за мной.
Дозор стоит у высокой скалы. Казаки спешились и равнодушно оглядывают ущелье. Я отдаю коня Дерибабе и лезу по покатой круче вверх, к Зуеву, ящерицей распластавшемуся на серой скале. Сзади меня пыхтит Сухорук. Мелкие камни срываются из-под ног.
Наконец добираемся до прапорщика, подающего нам рукой какие-то таинственные знаки. Утес, на котором мы лежим, высотою с десятиэтажный дом и, наверно, весит не менее пятнадцати тысяч пудов. На его серо-желтом угреватом фоне нас невозможно заметить, мы лежит пластом и не отрывая глаз смотрим вперед. Наши бинокли шарят по простирающейся внизу равнине, где над полоской пересекающей ее дороги столбами клубится пыль. Что взбудоражило и взметнуло ее, трудно разглядеть. Может быть, это обоз или артиллерия, а может быть, и просто интендантский скот, перегоняемый турками к тылам своих позиций.
Я переползаю сажени четыре, снимаю папаху и, прячась за выступ скалы, осторожно бросаю взгляд вниз. Пыль приближается. Теперь уже ясно видны конные фигуры и длинные серо-зеленые ящики, быстро катящиеся по дороге. Итак, совсем близко от нас, в какой-либо полуверсте от притаившейся в ущелье сотни, спешит на позицию неприятельская батарея. Ее конвоирует пол-эскадрона подтянутых, щеголеватых сувари22.
Их пики поблескивают на солнце; четко видны выкрашенные в защитный цвет орудия. Пушки и их эскорт с лязгом и шумом рысью проносятся мимо нас и исчезают в вихре поднятой ими пыли.
– Вот бы их атаковать! – страстно шепчет мне Зуев. – В два счета пушки стали бы наши.
– Пушки от нас не уйдут, а вот продвигаться вперед надо, – говорю я и по примеру урядника сползаю вниз.
Дозор вновь движется вперед и исчезает за поворотом. Я машу рукой, и сотня медленно приближается ко мне. Докладываю Гамалию о батарее.
– Это хорошо. Если здесь так свободно гуляют пушки, почти без прикрытия, значит, турки пока и не подозревают о нашем рейде.
Я выражаю свое удивление: откуда они могли бы это знать?
– Источников много. Во-первых, военная разведка; во-вторых, болтовня наших начальников, местных жителей да, наконец, перехваченное и расшифрованное радио. Ну и мало ли еще что. Во всяком случае, надо тщательно скрываться еще дня три, а потом фронтовая зона врага останется позади, и в Курдистане нам уже будут не страшны турки. Там придется иметь дело с курдскими вождями.
Ущелье становится похожим на штопор. Оно все состоит из сплошных поворотов, изгибов и зигзагов. Мы упорно и настойчиво преодолеваем этот лабиринт и медленно идем вдоль реки. Постепенно скалы раздаются. Уже видна не тоненькая полоска неба, а большая синяя лазурь. Появляются кусты, зеленеет трава. Река расширяется и замедляет свой стремительный бег.
– А ну, Дерибаба, скачи до прапорщика и кажи йому, щоб дали не ходив. Пусть спешится и стоит дозором до приказания, – говорит Гамалий.
Мой Дерибаба подхлестывает кобылу и мчится к дозору.
– Переждем здесь до ночи: днем идти опасно. Можно нарваться на людей и обнаружить себя.
Я соглашаюсь. Слезаем. Кони жадно тянутся к траве. Казаки ослабляют подпруги, некоторые лезут в кусты.
– Не распускать коней! – кричит Гамалий.
Дозоры прилегли по краям ущелья и сливаются с серыми скалами. Казаки жуют сухари и еще какую-то снедь. Мы в свою очередь закусываем крутыми яйцами, запиваем их водой из ручейка. Солнце стоит высоко в небе. Полдень. В этой яме предстоит провести еще не менее семи-восьми часов. Насытившись, казаки заваливаются спать, кроме немногих сторожащих стреноженных коней. Несколько самых завзятых рыболовов рыщут между камнями и пытаются колоть кинжалами бесчисленных форелей, стаей мелькающих в голубоватой воде. Этот способ охоты не очень удачен, и рыболовы переходят на другой: бросают тяжелые камни на камни, торчащие из воды, затем отворачивают их, и из-под них беспомощно, сверкая белыми брюшками, выплывают полумертвые, оглушенные рыбки. Добыча чуть крупнее мизинца, но это не расхолаживает ловцов. Спустя час ко мне нерешительно подходит Пузанков, один из главных инициаторов и участников этой оригинальной ловли.
– Вашбродь, ребята рыбаки хочут сварить, ушицы похлебать. Разрешите в пещоре огонек раздуть.
– В какой «пещоре»?
– А вот туточки пещора есть, – он указывает пальцем на кусты.
– А ну пойдем взглянем!
Иду, раздвигая кусты. В скалах на самом деле чернеет дыра какого-то грота, к нему ведет узенькая, еле заметная тропа. Это открытие не радует меня. Значит, ущелье с этим дурацким гротом посещается людьми. Зажигаю одну за другой несколько спичек. Они слабо вспыхивают и мерцающим светом озаряют высокую круглую пещеру со свисающими вниз гранитными сталактитами. Кое-где валяются остатки соломы и овечьего помета; видны следы догоревших костров. Стены закопчены дымом.
– Пастушеская пещера, где укрываются от непогоды стада, – решаю я. – Ну, дело еще не так плохо. Можно, варите уху, только не разводите большого огня.
Казаки пускаются на розыски хвороста, а я от нечего делать иду наверх к дозору. Но и дозорные, разморенные теплом и горным ветерком, прикорнули на согревшихся камнях и мирно, безмятежно похрапывают. Только часовой и подчасок бодрствуют, оглядывая бескрайнюю степь, простирающуюся за выходом из ущелья. Присаживаюсь к ним, даю закурить, и мы молча всматриваемся в синеющий простор. Степь, холмы, ложбины, снова степь – и так без конца и без края. Кое-где вьется столбом пыль, крутятся и играют шаловливые смерчи, колышется трава и курятся сизые дымки. Мы видим, как далеко в стороне от нас тянется темная колонна, вероятно, обоз. За одним из холмов черной точкой выныривает и исчезает мотоциклет. Моментами до нас еле слышно доносится рокот его мотора.
Меня берет истома. Ложусь на спину и засыпаю.
Просыпаюсь часа через три. Солнце уходит на запад. Внизу в кустах копошатся люди. Стреноженные кони подскакивают и прыгают по траве. Я слезаю вниз. Здесь уже ждет нас чудесный обед. Пузанков ставит на траву котелок, полный горячей дымящейся ухи. Не беда, что рыбешка вся разварилась и вместо нее в мутной жиже плавают какие-то малюсенькие кусочки, зато уха вдоволь наперчена и густо посолена. Мы с наслаждением хлебаем ее, причем Гамалий умудряется выловить из котелка целую рыбешку. Химич отобедал раньше нас и теперь пьет чай, блаженно сопя. Зуев спит. Скитания по скалам утомили его. Уху сменяет холодная курица, после чего следует живительный чай с неизменным шоколадом.
