Kitabı oku: «Черное сердце», sayfa 4
4. Рассказ Айталын Куо, Красоты Неописуемой14, младшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о ее похищении одним дураком
И сразу стало темно.
Нет, не сразу. Это я поторопилась. Я всегда так: тороплюсь, а потом алатан-улатан, и приходится обратно возвращаться. Какой дурак так устроил? Лучше бы иначе: я тороплюсь, а все за мной бегут, догоняют. Ну ладно, ладно, начну с начала. Вы же все равно не побежите, правда?
Сначала мы кушали. Юрюн давным-давно ускакал, Баранчай – а я знаю, что его зовут Баранчай! – давным-давно убежал. Мама поплакала и успокоилась, и сказала:
– Давайте кушать!
Еды она наготовила – ужас! То есть, радость. Когда еды много, это ведь радость? А когда кусок в горло не лезет, это как? Я его пихаю-толкаю, глотаю-стараюсь, а кусок спрашивает: «Где сейчас Юрюн? Где Зайчик? Такой красивый Зайчик? Такой хороший, такой глупый Зайчик? И даже такая вредина Жаворонок – где она, а?» Поди теперь, проглоти его! Ничего, справилась. Беру второй кусок, а он: «Где Юрюн? Где Зайчик? Что с ними?!»
Сижу голодная, носом хлюпаю.
И сразу стало темно. Нет, еще не темно. Еще светло. И мама тоже носом хлюпает. Мы хлюпаем, Нюргун чавкает. Перестал чавкать, задумался.
– Защищать, – говорит. – Буду защищать.
И еще:
– Не бойтесь.
– Я не за себя боюсь, – объясняет мама. – Я за Юрюнчика.
– И я за Юрюнчика! – обижаюсь я. – И за Зайчика! А за себя я нисколечко не боюсь! Чего мне за себя бояться? Дурак ты, Нюргун, ничего ты не понимаешь!
Он кивает. Он всегда кивает, когда я его дураком обзываю. Другие злятся или смеются, а он кивает, серьезно так. Совсем неинтересно его дураком обзывать. И даже совестно, если по правде.
– Юрюнчик, – мама гнет свое. – Ты как думаешь, Нюргун, он справится?
Нюргун кивает.
– С Уотом? Он ведь здоровила, этот Уот… Мне Мюльдюн рассказывал.
Не удержалась я, прыснула в ладошку. Притворилась, будто мне соль в нос попала. Мюльдюн ей рассказывал! Мюльдюн у нас рассказчик, это да! Мама ему: «А каков-таков Уот Усутаакы?» А Мюльдюн ей: «Ого-го!» Мама ему: «Что, прямо-таки ого-го?» А Мюльдюн ей: «Угу!» А мама ему: «Большой? Сильный? Могучий?» А Мюльдюн ей: «Ага!» Чистое тебе сказание дедушки Сэркена, хоть бери и народу пой!
– Справится? – голос у мамы дрожит, трескается. Вот-вот черепки посыплются. – Справится, да? Юрюн? С Уотом?
Нюргун ее за руку взял:
– Юрюн сильный. Самый сильный.
– Сильней тебя? Сильней Мюльдюна?
– Да.
– Значит, справится?
– Да.
– Точно?
– Да.
Я его слушаю, смотрю, а уже пятый кусок подъедаю. И молчат они, куски-то! Не пристают с вопросами. Уверенный он, Нюргун, убедительный! Правильно я его тогда спасла. Когда? Ну тогда, когда его от столба домой забрали. Помните, я к нему прилетела и спасла? Уморил бы его Юрюн без меня, это я вам точно говорю!
Вот тут темно и стало. Нет, еще не темно.
Громко стало:
– Кур-гын! Куур-гыын15!!!
Я думала: дом рухнул. А что? Взял и рухнул, просто я еще не до конца заметила. Стены дрожат, посуда валится, по полу скачет. Кровля над головами пляшет. Дом у нас крепкий? Крепкий. Места много? Много. Вот по всему дому и громыхает. Где погром, где эхо – не разобрать. И опять:
– Ку-у-у-р! Гы-ы-ы-нннн!
Четыре раза подряд. Нет, дом стоит. Мы сидим. Мы с мамой, значит, сидим, а Нюргун встает. Большой такой встает, широченный, аж глазам страшно.
– Пойду, – говорит. – Посмотрю.
И еще:
– Не люблю.
А кто любит? Я вот ни капельки не люблю, если кур-гын! И мама не любит. Бледная она, мама, губы дрожат.
– Иди, – соглашается. – Посмотри. И быстро назад.
Это она Нюргуну, да? Как маленькому!
Я к окну – прыг! Зачем? Ну, чтобы первой все увидеть. Обидно будет, если Нюргун первый. Наружу я идти не боюсь, просто не хочу. Я ничего не боюсь! И маму нельзя одну бросить. Она со страху умрет, если без меня. А за окном – пылища! А за окном – вихрь-ураган! Помните про темно? Вот оно и делается темно: мрак-мрачище! Только и вижу, что лесного деда. Ну, так вижу, не очень. И дед как бы не дед. Лохмы, космы, сам бурый, черный, в колтунах. Лапы врастопырку, башка чурбаном. Здоровущий! – вроде скалы-утеса. На двор – кур-гын! С высоты высоченной, как с неба соскочил. И осколками, брызгами во все стороны – хлобысть!
Был, и нет его.
– Что там? – спрашивает мама.
– Кто там, – отвечаю. – Нюргун.
А там и правда Нюргун. Стоит в пыли, озирается. Панцирь на нем сверкает. Солнца нет, а панцирь сверкает. Представляете? И меч сверкает. И еще что-то сверкает. Даже развиднелось чуточку. Это оно зря. Лучше бы пыль, лучше бы я этого гадкого восьминога и видеть не видела, и знать бы не знала.
– Нюргун! – кричу. – Вон он!
– Бей! – кричу. – Бей его!
А если ой-боой кричу, так это не потому что испугалась. Просто на язык подвернулось. Вам и не то еще подвернется, если восьминог! Три головы: пасти скалятся, слюни текут. Сам в чешуе, из брюха лапа торчит. Толстенная, жирнющая, в узлах. А из нее восемь плетей ногастых по земле: шлеп-шлеп! И когтищами: шкряб-шкряб! И не пойми чем: шур-шур!
Я в доме, за стеной, а слышно!
– Мамочки!
Это мама. Свою маму вспомнила, мою бабушку. Рядом встала, в окно глянула – тут кто хочешь родню помянет! Я бы много чего помянула, да при маме стыдно. А восьминог извернулся, спиной вниз, тут она с него и свалилась. Кто? Глыба. Глыбища! Мерзость, безобразие. Скорлупа – бздыннь! Вторая скорлупа – бздыннь! Третья…
Я вам говорила, что он в три скорлупы спрятался? Кто он? Ну, это позже, не сейчас. Сейчас я и не подозревала, кто он, и вам не расскажу.
– Не надо, – говорит Нюргун. – Не люблю.
Третья скорлупа – бздыннь! Восьминог – фр-р-р-р! Нет его, улетел. Надо же, крыльев нет, а летает. Взвился в воздух и падучей звездой за край небес… Всё, короче. Сгинул.
А Нюргун свое долдонит:
– Не надо. Не люблю.
Кому это он? Нет, не вижу. А, вижу. Пыль клубится, Нюргун сверкает, а по двору три тени шастают. Бойкие такие, оружием грозят. Вроде как три боотура на солнышко вышли, тени отбросили, а те возьми и начни своевольничать. То сбоку зайдут, то в лоб.
– Не надо.
– Эй, девчонка! Иди сюда…
– Это я девчонка? Дурак! На себя посмотри!
Так, опять вперед забежала. Возвращаемся, хорошо? То есть ничего хорошего, если он стоит и ухмыляется. На дворе пыль, на дворе Нюргун, на дворе тени скачут, а он в доме и зубы скалит. Мелкий, тощий, плюгавый. На вид лет десять, может, одиннадцать. Молокосос! Девчонка я ему!
– Это я дурак?
– Ты!
– Я не дурак! Я Эсех Харбыр!
– Эсех он! Харбыр он! Дурак!
– Дура!
– Сам дурак!
– Ну все! Надоела!
Вот скажите, если я ему надоела, зачем меня хватать? Мама в крик, Нюргун в дом, тени врассыпную, только поздно. Этот Эсех большой сделался, в доспехе. Хвать меня поперек! На плечо вскинул и дёру!
Нет, не помню. Дальше ничего не помню. Затылком ударилась.
Песня третья
Ах ты, бесстыдница с бледным лицом!
Ах ты, дерзкая!
Как осмелилась ты
Так говорить с отцом?
Мне дороже жизни троих детей
Эти три моих волоска…
Ни одного не отдам!
«Нюргун Боотур Стремительный»
1. Дорога в Нижний мир
Рассказ дяди Сарына занозой сидел в моей голове – как бы она, родимая, ни расширялась. Будто не Мотылек, а я ту пластинку съел. Перевал? Усыхаем, осматриваемся. Утро. Солнце за спиной. Под горой – алас. Все верно, с пути не сбились. Вперед! И да будет стремительным наш полет!
Чужой алас мы с Мотыльком промахнули, не заметили. Вихрем пронеслись! Местные только рты нам вслед разинули. Перекресток? Восемь дорог? Девять? Без разницы! На запад!
Да будет стремительным…
Дорога кончилась, когда солнце уже валилось за горы. Была и нет, юркнула змеей в траву. Ну да, в траву. В аласе еще снег до конца не сошел, а тут – зелень под копытами. На полторы ладони вымахала. Лес кудрявится: почки лопнули, листва наружу прёт. Чудеса! Весна быстрей коня мчится!
Весна, не весна, утро, вечер – я готов был скакать день и ночь. Ну почему я не могу, как Уот, махнуть прямиком в Нижний мир? Сказал: «Провалиться мне сквозь землю!» – раз, и уже на месте!
Несправедливо!
Ага, бездорожье. Вижу, еду. Нет, не еду. Спешился. Молодая травка – это кстати. Отличный ужин для Мотылька. С утра, да с новыми силами – оно быстрей выйдет, чем на ночь глядя через чащу ломиться. Пасись, Мотылек, я на опушке посижу. Костер? Обойдусь. Теплынь стоит небывалая! Перекушу всухомятку, запью водой из ручейка – и спать.
Обычное дело.
Что, говорите? Волки? Лесной дед? Не завидую я тем волкам, что решат закусить Мотыльком! Видел я, как он волчью стаю гоняет: любо-дорого посмотреть! И с лесным дедом, если один на один… Обо мне и речи нет. Я, конечно, слабак, но не настолько же!
Ночь. Утро. Я в седле.
Да расширится моя голова!
Стена. Справа, слева. Две стены. Деревья. Мелькают. Сливаются. Уносятся прочь. Быстро. Очень быстро! Скачем. Несемся. Спешим. Хруст, треск. Подлесок под копытами. Завал, бурелом. Впереди. Позади. Скачи, Мотылек! Перескакивай! Лучший в мире конь. Кэр-буу!
Лес. Где лес? Нету леса.
Кончился.
Болото: хлюп-хлюп, чуп-чуп. Кочки, бочаги. Грязь, брызги. Блестят, сверкают. Солнце светит. В глаза светит. Было в спину. Вечер? Ну, вечер. Мотылек, ты устал? И я нет.
Скачем.
Жаба! Большущая. Больше меня. Жаба – прыг! Мотылек ее – тресь! Шмяк! Летит. Жаба летит. Кувыркается. Хыы-хыык! Гыы-гыык! Смешно! Хлюп! Утонула. Еще жабы. Еще больше. Глаза вылупили. Квакают. Прыг? Нет, не прыг. Боятся.
Умные жабы!
Нет солнца. Ночь. Небо. Черное. Звезды. Время. Горит в звездах. Кто сказал? Забыл. Гори-гори ярче! Сильнее! Быстрее! Доскачу, Жаворонка вызволю! Моё! Моя! А-а, буйа-буйа-буйакам! Спасу! Отберу!
Никому не отдам!
Мчимся.
Под копытами – ковер. Упругий, пестрый. На зелени – лазурь. Желтизна, багрянец. Тундра! Цветет. От края до края. Весна. Совсем весна. Ветер в лицо. Мёдом пахнет.
Хорошо! Люблю!
Солнце. За ним! Нет, не догнать. Закатилось, спряталось. Ночь. День. Ночь. День. День. Крутится. Над головой. Крутится-вертится. Блестит. Обод! Обод Небес. Помню. Видел. Край. Край Осьмикрайней.
Добрались! Усохни, балбес!
Усыхаю.
Этот вход в Нижний мир был похож и в то же время ни капельки непохож на Елю-Чёркёчёх. Круглая дыра в земле, шагов сто в поперечнике. Никакой засохшей крови – камень, шершавый и ноздреватый, унылого серого цвета. Здесь все, что ни есть – серятина и уныние. Голодный паучище выпил, высосал из мира живые соки, живые краски. Стальной Обод Небес над головой, камень-пепел под ногами. Ни былинки, ни кустика. Хоть бы ржавчина лишайника! И ступени, грубые ступени уходят вниз крутым уклоном. Я спешился, повел Мотылька в поводу. Бедняга спускался боком – не для коней высекали эти ступени, ох, не для коней!
Ничего, справимся.
Мрак сгущался. В глубине земной кишки вздыхали, стонали. На уши давил шорох невидимых крыльев. Кажется, над нами кружила целая стая илбисов, чуя скорую поживу. Не дождетесь! Не будет вам поживы! Слышите?
Прочь летите!
Проход сузился, вильнул вправо, влево, сделался пологим. Ступени сгладились, Мотылек приободрился. Я взобрался в седло, и мой конь пошел рысью. Дробный стук копыт бился в стены, улетал, возвращался ударами колотушки о бубен, сам на себя не похожий.
– До Уотова жилища еще далеко, – вслух сказал я. – Авось, не услышит.
Накликал, услышали. В прорве завыло, засвистело. По лицу хлестнула ледяная плеть ветра. Наверное, метель-вьюга притаилась до поры в Нижнем мире, а теперь решила вырваться наружу, заморозить распоясавшуюся не ко сроку весну.
Ха! К вьюгам нам не привыкать. Я лишь доху запахнул и шапку поглубже нахлобучил. Вот когда мы Нюргуна в Кузню везли, тогда буран был! Зверь-буранище! А это так, баловство. Ну, воет. Ну, холодно. Холодно. Очень холодно. Зато снега нет, и видно все, пусть и темно кругом. Череп, например, я отлично вижу. И второй череп. И третий. Четвертый. Сколько черепов ни есть, все вижу. Высохшие, серо-желтые, с черными провалами глазниц. Вихрь крутил их мертвецким хороводом, костяной трещоткой. Черепа с сухим стуком ударялись друг о друга и разлетались – нет, не в куски, просто в разные стороны.
По бокам, ближе к стенам, белели старые кости. Человеческие: ребра, позвонки. В отличие от черепов, они лежали смирно и никуда не летели. Сколько ж тут народу полегло? И от чего, спрашивается? Нет же ни души!
– Эй! Кто здесь?
Тьма ответила. Заклубилась, уплотнилась: облако? грозовая туча! В сердцевине мрака начали роиться смутные тени. Ко мне потянулись когтистые лапы, клювы в зазубринах, клешни, измазанные гнилой кровью. Юрюн-боотур живо пробудился и полез наружу: рубить-кромсать вредную пакость. «Угомонись! – гаркнул я на него. – Морок, наваждение!» Юрюн-боотур оказался недоверчив, подкатил к самому горлу: «Враги! Убью!» Но я ехал и ехал, а чуды-юды тянулись и тянулись, и все никак не могли дотянуться до меня. Ерзали лапы, щелкали клювы, стылый ветер вонял падалью и тленом.
Я чихнул, и ветер выдохся, и Юрюн-боотур задремал.
Много позже, когда все закончилось – к добру, к худу ли – я не раз вспоминал эту дорогу. И знаете, что? В конце концов я решил включить путь в Нижний мир в число своих немногочисленных, а если честно, еще и сомнительных подвигов. Точно вам говорю! Думаете, легко было не восстать оружным боотуром, не наброситься на призраков? Легко всю дорогу самого себя в стальных клещах держать, крепче мастера Кытая? Куда легче – кырык! Меч свистит, воздух пластает, лапы-клешни сечет: вззы-вззы! Колотушка черепа дробит: бум-хрясть! А они лезут и лезут: мрака в подземной кишке навалом, до скончания времен хватит. Боотур счастлив: битва, великая битва! Один против всех, все против одного, кэр-буу! Уже и забыл, зачем ехал, куда спешил…
Там бы и лег, когда силы кончились. Кости к костям, череп к черепу. Да, подвиг. Как сумел – ума не приложу. Скажу вам по секрету: мне все Нюргун за плечом мерещился. Нутром чуял: здесь он, со мной! Только руку протяни. Оборачиваюсь – нет никого. А рядом, и всё тут. «Ты зови, – молчит. – Я услышу. Приду.» Ага, молчу. Надо будет, позову. Позже. Сейчас не надо. «Не надо, – соглашается он. – Люблю.» И на сердце теплеет.
А что? Обычное дело.
2. Муус-Кудулу
Море торжествующе гремело.
Я вспомнил стылый простор, открывшийся мне в детские годы, на пути к Елю-Чёркёчёх. Простора хватало и здесь. Дальний берег терялся в туманной мгле. Зябкий холод пробирал до костей. Брызги жгли каплями пылающей смолы. Грохотали, сталкиваясь, льдины-великанши; меж них к мутным, вихрящимся небесам взлетали столбы жидкого огня. У моря было много общего со взглядом Первого Человека, когда я прятался в ложбине, а они пронеслись надо мной: мороз и жарынь, рука об руку.
Лед и пламя. Муус-Кудулу.
Залив Лэбийэ.
Могучие валы с яростью били в утес, словно желали сбросить меня с вершины. Вода – грязная сталь, увенчанная шапками пены. Черный гранит содрогался под ногами. Обогнув скалу, волны выплескивались на каменистый берег и откатывались обратно со змеиным шипением, едва различимым в грохоте прибоя. На берегу оставались куски ледяной шуги, дохлая рыба, водоросли, чьи-то обточенные до блеска позвонки. Мусор вспыхивал чадным пламенем, оставляя на гальке жирные потеки копоти.
Куда дальше? Я тронул коня за шею, потерся лбом о его лоб.
– Давай, друг, выручай.
Мотылек еле слышно загудел. С этим же урчанием он съел медную пластинку дяди Сарына. Дорогу вспоминает? Я хотел забраться в седло, но тут Мотылек выдохнул с таким шумом, что перекрыл грохот прибоя. Из конских ноздрей изверглось облако пара, но не рассеялось, а повисло в воздухе, загустело кислым молоком. Ветер силился его порвать, унести прочь – куда там! Облако не шелохнулось. По нему прошла рябь, и облако превратилось в дыру. Сквозь дыру я рассчитывал увидеть море, но видел совсем другое.
Гора: огромная, черная. Она извергала бурый дым, плевалась искрами в мглистое небо. Когда гора сдвинулась с места, приближаясь, я отступил на шаг. Испугался? Нет, просто не хотел, чтобы жгучий плевок угодил в меня.
А вы бы хотели? То-то же.
Отчаянно заржал Мотылек. Я вздрогнул, но нет, Мотылек рядом со мной не издал ни звука. Он ржал там, в дыре-облаке, укрытый в недрах черной горы. Конское ржание превратило гору в железный дом. Крыша шелушилась ржавчиной, блестела граненая труба. Кузня! Жилище мастера Кытая! Стены Кузни ринулись на нас, как всадники на врага, расступились, истаяли, и вот я уже внутри. Нет, снаружи. Я стоял на утесе, обнимая за шею своего коня, которого била мелкая дрожь – и в то же время я был в Кузне. В детстве я не видел, как кузнец ковал Мотылька, только слышал.
Вот, увидел.
Исполин-молот взлетает к потолку. Я взлетаю вместе с молотом. Не потолок – небо: вихрится тучами, полыхает зарницами. Гром! Молния! Молот рушится на наковальню, на Мотылька. Конь визжит. Я крепче обнимаю его за шею. Я – бесплотный невидимка – смотрю, как молот крушит плоть и кости Мотылька.
Я лечу. Лечу под грозовым небом, над сталью бесноватых волн Муус-Кудулу. Я в седле. Три Юрюна, три Мотылька. На утесе, в Кузне, над морем. Кто настоящий? Прошлый? Будущий?! Кузня – утес – полет: прошлое, настоящее и будущее! Мы не объедем залив, мы его перелетим!
Молот трудится. Надвигается темный берег, изрезанный устьями рек. Грохот прибоя. Лязг железа. Мотылек ржет в небе. Ржет в Кузне. Храпит у меня над ухом. Неужели иначе – никак?! Мой конь, почему ты должен снова пережить боль и ужас?!
Никак, храпит Мотылек. Иначе ничего не выйдет.
Море остается позади. Внизу громоздятся серые валуны. Впереди вздымаются пестрые горы. Скачем? Летим? Пылает горн. Под ударами молота шкура Мотылька лопается. Вместо белых костей и красного мяса наружу проступает блестящий металл. Сумрачные склоны покрыла увядшая трава. Частоколом замер обугленный, мертвый лес-сухостой. Мастер Кытай берет молоток поменьше. На лице кузнеца играют отсветы пламени. Горн? Море? Пенится, бурлит река. Над водой нависли заросли ивняка. На высоком берегу, на зеленом лугу – нарядная юрта. Полог откидывается…
Падаю, падаю – во мрак, в бездну Елю-Чёркёчёх! Где ты, добрая нянюшка Бёгё-Люкэн? Встречай! Мотылек ослаб, у него нет сил лететь со всадником на спине. Падаем вместе. Правое ухо коня мерцает тусклым серебром, дергается. Что в нем? Запускаю руку внутрь. Под пальцами – живое, теплое, пушистое. Птенец!
Орленок.
…стою на утесе. В руке трепыхается птенец. Разевает клюв, пищит; растет – не удержать. Да уймись ты! В сказках, помню, волшебных тварей следовало охаживать плетью – тогда сделают, что попросишь.
У меня есть плеть!
Держу. Хлещу. Будешь меня слушаться?! Будешь?! Птенец большой. Большой. Очень большой. Врешь, не вырвешься! Писк превращается в гортанный клекот. В глотке птенца – да какой ты птенец?! орёл! орлище! – лязгает. С противным скрипом орёл-орлище распахивает клюв: шире, еще шире. Проглотить меня надумал? В эдакую прорву я и верхом въеду!
Орёл замирает. Кажется, даже не дышит. Вместо нежного пуха тело орла покрывают жесткие серо-черные перья. На ощупь они твердые, как гранит. Окаменел, что ли? Заглядываю в разинутый настежь клюв.
Бай-даа!
Внутри клюва – целый мир. Трава колышется, ручьи звенят. Веет теплый ветерок. А вдалеке – мерцает, блестит, подмигивает.
– Жди здесь. Я быстро!
Сигаю в клюв – и бегом по медвяной траве. Зря, что ли, Мотылек птенца из уха рожал? Ага, две коновязи: медные, высоченные. На одной верхушке – жёлтое яйцо, на другой – кустик растет. Нежный, кудрявый, сочный. Слыхал я про Желтую Благодать, а вижу впервые. Чудесный кустик – для Мотылька, Жёлтая Благодать – для меня. Иначе нам моря не перелететь. Кланяюсь в пояс, возношу благодарность хозяевам здешних мест, кто бы они ни были – и несусь обратно, пока орлище клюв не захлопнул.
С него станется!
* * *
Я несся по небу верхом на Мотыльке. Под блеск зарниц, над яростью волн ледовитого моря. Будущее стало настоящим и обернулось прошлым, исчезло за спиной. Сказка кончилась. Пронизанный солнцем мир, спрятанный в клюве, подергивался голубой дымкой, таял в моей памяти. Жёлтая Благодать на вкус оказалась как желток с мёдом. Чуп-чуп, уруй-туску! Объеденье! И сил вдесятеро прибавилось – я едва не забоотурился на радостях. Не знаю, каким на вкус был чудо-кустик, но, судя по Мотыльку, ему тоже понравилось. Залоснился, красавец, глаза загорелись – так и рвался взлететь!
Орла я загнал обратно коню в ухо. Вдруг еще пригодится? Отхлестал орлище плетью, он и уменьшился до птенца. Пока я с птицей возился, Мотылек от нетерпения бил в утес копытом. Едва не раскрошил! – утес, в смысле, не копыто. Уже и трещины пошли. А когда я вскочил в седло – тут же прянул в небо.
Берег близко. Устье реки, серые валуны, пестрые горы. Склоны, горелый сухостой. Говорят, многие хотели бы знать будущее. Ну вот, знаю. Скучное это дело – всё наперед знать. Хорошо, что знание мое сейчас закончится, и дальше опять пойдет новое-интересное.
Вот и дивная юрта на зеленом лугу.
Полог откидывается…
