Kitabı oku: «Размышления о Дон Кихоте», sayfa 2

Поэтому понимание для меня – не противоположность морали. Извращённой морали противостоит всеохватывающая мораль, для которой понимание – прямой и первейший долг. Благодаря ей бесконечно ширится круг наших сердечных привязанностей, а стало быть, и наша способность быть справедливыми. Стремление понять – концентрированный акт веры. Если говорить о себе, то я, должен признаться, каждое утро, открыв глаза, произношу краткую древнюю молитву, одну строку «Ригведы», которая состоит вот из таких крылатых слов: «Господь! Пробуди нас в радости и дай нам силы понять мир». И только после подобной подготовки погружаюсь в светлые или мрачные часы наступившего дня.

Но, может быть, это требование понять – слишком тяжёлое бремя для человека? Разве это не самое меньшее, чего от нас вправе ждать каждый, – понимания? И кто из нас, не лукавя перед собой, утешится тем, что сделал большее, а пренебрёг меньшим?

В этом смысле философия для меня есть общая наука любви: в мире интеллекта она воплощает высший порыв к всеобъемлющему слиянию. А потому понимание в ней никогда не смешивается с простым знанием. Сколько всего мы знаем, не понимая! Всё фактологическое знание, строго говоря, внеположно пониманию, и оправдать его можно, только введя в рамки теории.

Философия – полная противоположность учёности, эрудиции. Последнюю я вовсе не презираю, учёные познания были, как известно, разновидностью науки, но в своё время. В эпоху Юста Липсия, Юэ, Казобона¹³ филолог не располагал надёжными средствами, чтобы под лавиной исторических фактов разглядеть сквозное единство смысла. Познание не могло быть прямым познанием единства, скрытого за явлениями. И другого выхода, кроме случайной отсылки ко всему возможному многообразию учёности, хранящейся в памяти индивида, тогда не существовало. Придав учёности хотя бы внешнее единство – теперь его называют «всякой всячиной», – можно было надеяться, что одни сведения невольно свяжутся с другими, откуда и прольётся некий свет. Вот это единство фактов – не самих по себе, а в сознании субъекта – и есть эрудиция. Возвращаться к ней сегодня значит отбросить филологию назад, всё равно что вернуть химию ко временам алхимии, а медицину – к векам магии. Мало-помалу простые эрудиты стали встречаться всё реже, и недалёк час, когда последние мандарины исчезнут у нас на глазах.

Поэтому эрудиция есть центробежная составляющая науки, она ограничивается накоплением фактов, тогда как философия – её центростремительная составляющая, чистый синтез. При накоплении факты попросту собраны, и каждый в этой груде утверждает свою независимость, свою самостоятельность. При синтезе же факты, напротив, исчезают, как хорошо усвоенная пища, остаётся лишь их изначальная жизненная мощь.

Венец устремлений философии – выразить в едином суждении всю истину. Так тысяча двести страниц гегелевской «Логики» – только подготовка, чтобы в конце концов могла быть во всей смысловой полноте произнесена фраза: «Идея есть абсолют». На первый взгляд бессодержательная, эта фраза, тем не менее, несёт в себе неисчерпаемые глубины смысла. Если мыслить как подобает, все заключённые в ней сокровища открываются разом, и вся громада мироздания высвечивается у нас перед глазами. Эту полноту озарения я и называю пониманием. Та или иная формула, даже все испробованные формулы могут оказаться ошибочными. Но из развалин философии как доктрины непобедимо возрождается философия как устремление, как порыв.

Сексуальное наслаждение состоит в мгновенной разрядке нервной энергии. Эстетическое наслаждение – в мгновенной разрядке пробуждённых, но сдерживаемых эмоций. Точно так же философия – это мгновенная разрядка интеллектуальных сил.

На страницах нижеследующих «Размышлений», не отягощённых эрудицией (даже в лучшем смысле этого слова), мной движет неудовлетворённость философа. И тем не менее я буду признателен, если читатель не станет возлагать на мои опыты излишних надежд. Перед ним не философия в смысле науки. Перед ним просто эссе. Эссе – то же познание, но за вычетом развёрнутого доказательства. И дело интеллектуальной чести автора – не писать в таком случае ничего, требующего доказательств, если их у него нет. Наоборот, он имеет полное право стереть в им написанном самомалейшие следы аподиктичности, лишь косвенно указав на возможные подтверждения своей мысли, с тем чтобы желающий мог подобрать их сам, а с другой стороны – чтобы не утерять по пути к читателю того внутреннего жара, без которого вообще не бывает никакой мысли. Ведь сегодня даже книги, явно научные по замыслу, уже стараются писать, смягчая назидательность, а добиваясь краткости и удобства, по возможности обходясь без постраничных примечаний и топя жёсткий механический каркас доказательства в более живом, подвижном и личном высказывании.

И это самое разумное в эссе, подобных моим, где взгляды, составляющие для автора предмет его научной убеждённости, не навязываются читателю в качестве окончательных истин. Я предлагаю всего лишь modi res considerandi¹⁴, возможные способы по-новому посмотреть на мир. Приглашаю читателя применить их к себе: пусть попробует, открывают ли они новые, плодоносные горизонты, и на собственном, безусловном для него самого опыте убедится, истинны они или ложны.

В написанном ниже я ставил перед собой не строго научную, а гораздо более скромную цель: не добиваться, чтобы мои соображения усвоили, а просто пробудить в братских умах их собственные братские мысли, даже если эти братья – мои враги. Всё это лишь предлог и призыв к самому широкому сотрудничеству идей в размышлениях над нашей национальной реальностью.

Наряду с высокими предметами я буду касаться вещей самых незначительных. Постоянно держать перед глазами подробности испанской природы, речь крестьян, склад народных танцев и песен, краски и линии одежды или утвари, особенности языка, – короче говоря, любые мелочи, в которых раскрываются глубинные свойства каждого народа.

Заботясь о том, чтобы не смешивать великое и малое, всегда и везде утверждая необходимость иерархии, без которой космос обращается в хаос, я, тем не менее, считаю самым насущным обращать наши аналитические способности, нашу мысль на то, что находится вокруг нас.

Каждый из нас достигает максимума возможностей, когда во всей полноте осознаёт окружающие его обстоятельства. Взаимодействовать с миром он может только через них.

Об-стоятельство! Circum-stantia! Бессловесные предметы, которые у нас под рукой! Рядом, совсем рядом теснятся их молчаливые лица с написанными на них робостью и тоской, словно у бедняков, вручающих дары и, вместе с тем, пристыженных явной скромностью своих подношений. А мы проходим сквозь них, даже не бросив взгляда, сосредоточенные на своих отдалённых планах, думающие о завоевании нездешних, призрачных городов. Мало что из книг трогает меня так, как эти истории, где напористый и непреклонный герой стрелой устремлён к блистательной цели, не видя, что рядом безымянная девушка с застенчивым и умоляющим лицом втайне любит его и несёт в безгрешной груди сердце, которое полно им одним, разгораясь ярким огнём, когда окружающие кадят фимиам в его честь. Так и хочется подать герою знак, чтобы он хоть минуту задержался взглядом на цветке любви, распустившемся у него под ногами. Все мы в той или иной мере герои и пробуждаем в ком-нибудь такую стыдливо таимую страсть.

 
В этом мире был я человеком,
По-другому говоря, бойцом,
 

вырвалось у Гёте. Мы – герои, которые день за днём сражаются во имя далёких целей и, не замечая, топчут вокруг себя душистые фиалки.

В эссе «Об ограниченности» автор с неторопливым удовольствием уже размышлял на эту тему. Я вполне серьёзно считаю, что одно из самых глубоких отличий нашего века от предыдущего состоит в совершенно ином отношении к окружающим обстоятельствам. Не знаю, что за тревога неотвратимо завладела умами в прошлом столетии (прежде всего – в его второй половине), но она как будто принудила их пренебречь в жизни всем непосредственным, всем непостоянным. Чем более обобщённый, целостный вид придавало прошлому веку это стремление к отдалённым целям, тем ясней проявлялась его сосредоточенность на политической сфере. В девятнадцатом столетии человек Запада прошёл приготовительную школу политики – образа жизни, до той поры закреплённого исключительно за министрами и узкими советами придворных. Благодаря демократии озабоченность политикой, иначе говоря, мысль и деятельность в интересах общества, стала достоянием миллионов. Яростно борясь за привилегии, на первое место вышли проблемы социальной жизни. Всё остальное, и жизнь индивида, отодвинули в сторону как вопрос мелкий и несерьёзный. В высшей степени замечательно, что единственным, кто всеми силами боролся за права индивида, был в девятнадцатом столетии так называемый «индивидуализм», доктрина опять-таки политическая, то есть социальная, и что вся его борьба свелась к заклинаниям не уничтожать индивидуальность. Кому тогда могло прийти в голову, что совсем скоро это покажется невероятным?

Все запасы серьёзности мы потратили на управление обществом, на усиление государства, на социальную культуру, социальную борьбу, науку, понятую как техника и опять-таки обогащающую коллективную жизнь. Любой из нас счёл бы непростительным легкомыслием посвятить часть своих лучших сил – а не только их остаток – на то, чтобы укрепить вокруг себя дружбу, упрочить высшую любовь, увидеть в удовольствии от повседневных мелочей то измерение жизни, которое следует самыми совершенными способами развивать. А вместе с ним развивать множество потребностей частного человека, которые без этого пристыженно таятся по углам души, поскольку им не предоставили публичных прав, иначе говоря – не наделили культурным смыслом.

Я считаю, что каждая потребность, набирая силу, рано или поздно создаёт новое культурное пространство. И пусть человек всегда остаётся верен высшим ценностям, которые известны по сей день: науке и праву, искусству и религии. Придёт время, и на свет появятся Ньютоны удовольствия и Канты честолюбия.

Культура предоставляет нам – но уже в очищенном виде – то, что когда-то было безотчётным и непосредственным, а сегодня благодаря трудам рефлексии кажется свободным от пространства и времени, от порчи и произвола. Эти предметы очерчивают особую зону идеальной и отвлечённой жизни, паря над отдельным существованием каждого из нас, всегда случайным и недовершённым. Индивидуальная жизнь, область непосредственного, обстоятельства – всё это разные названия одного и того же: тех участков жизни, из которых ещё не извлечён заключённый в них дух, их «логос».

А поскольку дух, логос, это и есть «смысл», связь, целостность, то всё индивидуальное, непосредственное, окружающее кажется ему случайным и бессмысленным.

К социальной жизни, как и к формам культуры, мы приходим только через ту или иную индивидуальную жизнь, через непосредственное, – вот что нам предстоит понять. И то, что мы теперь воспринимаем в ореоле высокого, должно было в своё время гнуться и съёживаться, чтобы пройти через сердце человека. Признаваемое сегодня истиной, образцовой красотой, высшей ценностью однажды появилось на свет из духовных недр индивида, неся на себе родильные следы его прихотей и настроений. Важно не обожествлять приобретённую культуру, повторяя заученное, вместо того чтобы его приумножать.

В полном смысле слова культурное действие – это акт творчества, когда человек извлекает смысл, «логос» из того, что ещё вчера было бессмысленным, «алогичным». Приобретённая культура – лишь орудие и ступень для новых завоеваний. Поэтому всё, чему мы научились, в сравнении с нашей непосредственной жизнью выглядит слишком отвлечённым, общим, схематичным. И не только выглядит: оно и впрямь таково. Что такое молот? Обобщённая сила каждого из многомиллионных ударов.

Всё общее, готовое, унаследованное в культуре – только тактическая уловка, на которую мы идём, чтобы вновь обратиться к непосредственному. Живущие поблизости от водопадов не слышат их рёва. Необходимо расстояние между непосредственным окружением и нами, чтобы обнаружился смысл.

Египтяне верили, что долина Нила – это весь мир. Подобная сосредоточенность на окружающем чудовищна и, вопреки видимости, бесконечно обедняет его смысловые богатства. Есть такие слабые души, которые не в силах чем-то увлечься, пока себе не внушат, что в их предмете сосредоточено всё или всё самое лучшее на свете. Нужно вытравить из себя этот вязкий, ребяческий идеализм. Есть только частичное; любая целостность – лишь абстракция составляющих её частей и вне их не существует. Ровно так же не может быть первого без множества равных, и только наш интерес к каждому делает для нас одного среди них действительно первым. Что за командир без солдат?

Когда же мы поймём, что существо мира – не материя, не душа, не то или иное определённое содержание, а перспектива? Бог – это перспектива и иерархия: сатанинский грех – в нарушении перспективы.

А перспектива тем богаче, чем она многосоставнее, чем точней мы реагируем на каждый её уровень. Предвосхищение высших ценностей обогащает наше отношение к ценностям более низкого порядка, а любовь к ближайшему и незаметному придаёт реальность и действенность всему высокому. Если же малость – не пустяк, то и великое видишь поистине великим.

Нужно отыскать для своих обстоятельств – и именно в их ограниченности, в их своеобразии – надлежащее место в широкой перспективе всего мира. Не пребывать в вечном экстазе перед священными ценностями, а завоевать среди них особое место для своей отдельной жизни. Говоря короче: снова вобрать в себя собственные обстоятельства – вот в чём состоит конкретный долг каждого человека.

Для меня выход в мир открывается через перевалы Гвадаррамы и просторы Онтиголы¹⁵. Эта часть обступающей меня реальности – моя вторая половина: только в союзе с ней я способен воссоединиться и полностью быть собой. Современная биология¹⁶ исследует живые организмы в единстве их тела с особой средой, так что процесс жизнедеятельности состоит не только в адаптации тела к среде, но и в адаптации среды к телу. Чтобы как следует схватить предмет, рука старается принять его форму. Но и в каждом предмете скрыто предварительное сродство с той или иной рукой.

Я – это я вместе с моими обстоятельствами, а без них нет и меня. Benefac loco illi quo natus est¹⁷, – сказано в Библии. А платоники видели задачу любой культуры в том, чтобы «спасти видимое», мир явлений. Другими словами, найти смысл окружающего.

Приучая глаза к карте мира, нужно время от времени возвращаться взглядом к Гвадарраме. Может быть, там не увидишь ничего особенно глубокого. Но, по крайней мере, будешь уверен, что эта ущербность и слепота – свойства не самого мира, а твоего зрения. У Мансанареса есть собственный «логос»: эта мельчайшая речка, эта обернувшаяся водой насмешка, подтачивающая основы нашего города, без сомнения, несёт среди считанных капель своей влаги и ту, которая питает твой дух.

Потому что нет на земле вещи, через которую не проходила бы некая божественная жила. Трудность в том, чтобы её найти и заставить сократиться. Друзьям, мешкавшим на пороге кухни, где они его застали, Гераклит крикнул: «Входите! Боги повсюду». Гёте писал Якоби из одной своей ботанико-геологической экскурсии: «Лазаю по горам и ищу божественное in herbis et lapidibus»¹⁸. Известно, что Руссо ухитрился собрать гербарий в клетке своей канарейки, а рассказавший об этом Фабр¹⁹ написал книгу о насекомых, обитавших в ножке его письменного стола.

Ничто не требует такого героизма – иначе говоря, решимости духа – как верность отдельным подробностям жизни. Нужно, чтобы возможность геройского поступка скрыто жила во всём, и чтобы каждый, кто, не зная уныния, мотыжит землю в своём саду, надеялся: вот сейчас из неё ударит родник. Для Моисея любая скала водоносна.

А для Джордано Бруно est animal sanctum, sacrum et venerabile, mundus²⁰.

Среди наших национальных обстоятельств есть два важнейших: Пио Бароха и Асорин, – каждому из них я посвятил отдельный очерк²¹. Асорин заставляет задуматься и, после только что сказанного, посмотреть на окружающие мелочи и на саму ценность прошлого другими глазами. Если говорить о первых, то пора, наконец, покончить со скрытым лицемерием в характере современного человека: он делает вид, будто интересуется лишь избранным кругом священных установлений вроде науки, искусства, общества, и лишь незначительную часть души, да и то втайне, уделяет пустякам, включая физиологию. Совсем наоборот: на последнем пределе безнадёжности, когда во всём мире нет уже, кажется, ничего, на что смог бы опереться, глаза невольно обращаются к мелочам обыденной жизни, – так умирающие вдруг припоминают в последнюю минуту самые ничтожные подробности пережитого. И тогда видишь, что на краю жизни тебя удерживает вовсе не грандиозное – неимоверные наслаждения, невероятные страсти, – а вот это минутное тепло зимнего очага, долгожданный глоток спасительной влаги, поступь встреченной девушки, в которую ты не влюблён и которой даже не знаешь, выдумка, которую самым обычным голосом рассказывает тебе скорый на выдумку друг. По-моему, бедняга, который в отчаянии решил повеситься на дереве, но уже с верёвкой на шее почувствовал аромат розы, раскрывшейся у подножья, и вернулся к жизни, поступил очень по-человечески.