Kitabı oku: «Распеленать память», sayfa 3

Рижский десант

Осенью 1969 года мы втроем – я, мой муж Юрий Карякин и поэт Наум Коржавин – совершили десант в Ригу с тайной надеждой заработать какие-нибудь деньжата, жили почти впроголодь. Карякина вышибли из партии, не печатали, едва не уволили из Института рабочего движения, где он числился на ничтожной ставке младшего научного. Эмка скитался по Москве бездомный и ждал свою любимую Любаню из Молдавии. И вдруг какие-то либерально мыслящие рижские интеллектуалы пообещали устроить поэту Коржавину и публицисту Карякину встречи в литературных кафе.

У Коржавина к тому времени вышла книжка стихов «Годы», а до этого его стихи были опубликованы в знаменитых «Тарусских страницах». Впрочем, в списках по Москве, Ленинграду вообще ходило немало его стихов. Коржавина знали и любили. Да еще в 1967 году в Театре им. Станиславского поставили его пьесу «Однажды в двадцатом». Успех был ошеломляющим. Ну а когда Алов и Наумов сняли Эмку в своем фильме «Бег», пусть и в мизерной эпизодической роли, тот решил, что пришла пора отправляться на гастроли. Честь выпала городу Риге.

Карякин не мог соперничать с Коржавиным на литературном поприще. Но его фраза о Сталине «Черного кобеля не отмоешь добела», сказанная им публично на вечере памяти Андрея Платонова в Москве (в январе 1968-го), распространилась по городам и весям благодаря сарафанному радио. И ее автор, исключенный за эту фразу и за кое-что еще из партии, стал популярен в узком кругу нашей интеллигенции.

Я как сопровождающий отвечала за материально-финансовую часть поездки. Но был у меня и свой интерес – познакомиться с двоюродными сестрами Лучией и Амалией. Последняя, старшая жила в Риге. А младшая Люся, как называла ее моя мама, – на хуторе недалеко от городка Огре. Когда мама приезжала к ней, Люся всегда весело и дружелюбно принимала ее, поила молоком, угощала чудесной сметаной и творогом.

Люся очень хотела познакомить меня с Амалией. Но было у меня какое-то странное предчувствие, что в Риге мы не будем желанными гостями. И уж не знаю, каким чутьем учуяла я, что между сестрами было напряжение.

Забегая вперед, признаюсь, что десант наш потерпел полное фиаско. Встречи в кафе были какие-то странные, без публики. Денег никаких мы не заработали и в конце концов даже заподозрили, что пригласивший нас парень, никогда не смотревший прямо в глаза, – Господи, упаси меня от греха! – был провокатором.

Для меня же полным поражением стало знакомство с моей старшей двоюродной сестрой Амалией.

Вот мы вчетвером – Коржавин, Юра, я и приведшая нас Люся – стоим перед дверью в добротном доме в центре Риги. Люся звонит. Дверь открывает высокая красивая женщина средних лет, элегантная, взгляд внимательный и строгий. Обращаясь прямо ко мне, сразу, почти без приветствия, – по-видимому, она ждала нас, – говорит на неплохом русском, но с акцентом: «Если ты не говоришь по-латышски, я тебя в мой дом не пущу».

Я растерялась. Не знаю, что ответить. Люся тут же горячо принялась ее стыдить: «Ты что говоришь, Мура! Это наша единственная сестра, и ты не хочешь ее знать, потому что она не говорит по-латышски. Но откуда ей говорить! Она же всю жизнь прожила в Москве». Потом, уже обращаясь по-русски к моим мужчинам, она постаралась объяснить нашу размолвку.

Эмочка, как поэт, первым почувствовал неловкость ситуации и, слегка присвистнув, дрогнул: «Атас, ребята! Отступаем». Но Карякин спокойно стоял за мной и с интересом наблюдал за развитием ситуации.

Словесная дуэль сестер продолжалась. В этот момент я увидела в проеме двери, как по коридору прошел высокий мужчина и что-то негромко сказал по-латышски. Это был приказ жене, приказ, который мы потом с Люсей растолковали так: «Пусти их и проведи на кухню. С русскими надо быть вежливыми и осторожными. Пусть дочка Беатриса угостит их чаем».

Амалия гордо удалилась вслед за своим мужем, инженером Якобсом Пуке, а выскочившая нам навстречу миловидная молодая девчушка, их дочь Беатриса, радостно провела нас на кухню, напоила чаем и на прекрасном русском языке объяснила, что она очень рада таким гостям из Москвы. Сама она работает корректором в издательстве, любит книги и ей так приятно познакомиться с настоящим поэтом.

Посидели, немного поговорили. Разочарованный Карякин приговаривал, цитируя своего любимого поэта Давида Самойлова: «Давненько не пил я в гостях чаю». Выпить и закусить ему не обломилось. Разговора тоже не получилось. Люся явно была смущена. Вскоре мы ушли несолоно хлебавши. А у меня осталась обида, что нас принимают за тех, кто отвечает за все те беды, что обрушились на латышей с приходом советской власти. Мы-то тут при чем? Впрочем, я сама еще мало знала об этих бедах и уж вообще ничего не знала, как пострадали от репрессий и высылки наши родные в латгальской семье. Но тогда я уже почувствовала, что многие латыши русских лишь терпят, побаиваются и тихо ненавидят. И стала я понемногу, а с годами все с большим интересом разбираться.

Настоящий жених

– Салька, иди домой, – кричит из окна дома Перцова ее брат Саша, – скоро придет настоящий Тонькин жених. Наверное, опять принесет шоколадных зайцев.

Сестренка стремглав мчится домой и, запыхавшись, взбегает на пятый этаж.

– А ты почем знаешь, что этот старикан – настоящий жених?

– Знаю. Вчера вечером сам слышал, как отец сказал Антонине про ее Изидора: «Вот этот – настоящий жених, дочка. Будешь за ним как за каменной стеной. Тебя любит, нас с матерью уважает. Человек серьезный, дело у него – надежное. Не раздумывай, соглашайся, а всех этих полячишек, что вьются вокруг вас с Мэлей, – вон!»

Изидор Ранцанс, латгалец, был сыном богатого хуторянина, совладелец большой конфетной фабрики в Петербурге. Во время войны занимал ответственную должность в продуктовом управлении Петрограда. Появился он в семье Антона Дементьевича Паукса недавно. В дом он никогда не приходил с пустыми руками: приносил шоколадных зайцев, конфеты, да и просто очень нужные семье продукты.

Шел к концу 1918 год. Было голодно и страшила холодная зима. Хлеб распределялся по нормам «классового пайка». И хотя Антон Паукс был главным электриком Мариинского театра, получить паек рабочего ему не удалось, он числился служащим. Когда за стол садились шестеро голодных ребят, мама Лёся, не зная, чем накормить, пускалась в свой обычный зудёж. Как всегда, доставалось и мужу, но все больше – этой чертовой новой власти, которая Бога не боится.

В последнее время Антон Дементьевич стал прихварывать, жаловался на сердце, но продолжал работать везде, где предлагали. Электрики были нужны. Очень тревожился, как сложится судьба детей. Спешил отдать свою старшую дочь Антонину (ей шел двадцать первый год), красавицу, образованную, знавшую языки, замуж за хорошего человека, каким виделся ему Изидор Ранцанс. Ну что ж, что был он старше ее на четырнадцать лет, что не очень-то нравился дочери. «Стерпится – слюбится», – думал этот насквозь уже обрусевший латгалец. А может, оба уедут на родину. Об этом не раз заводил с ним разговор Изидор. Рассказывал, что отец его владеет хорошим хутором, недалеко от Лудзы на востоке Латгалии. Земли много, больше ста гектаров. Много коров, раньше неплохо шла торговля, хотя теперь, с этой чертовой войной, не знает, как там отец и старший брат. Но уверен, что помогут, если они с молодой женой приедут. В родном городе живет очень много евреев, так как городок входит в черту оседлости, у Ранцансов хорошие связи с еврейскими обитателями города, есть у кого одолжить денег, пусть и под проценты. Да и у Изидора есть деньги, акции – так что он не пропадет.

Был и еще один сильный аргумент у «настоящего жениха» – его младший брат Язепс Ранцанс учился в Императорской Римско-католической духовной академии, послужил два года капелланом в Российской армии, теперь каноник у недавно назначенного епископа Риги. На хорошем счету в епархии, и говорят, что рижский епископ хочет послать его в Ватикан с докладом о положении в Католической церкви в Латвии. Такие новости грели сердце маме Лёсе, которая очень почитала Католическую церковь и искренне радовалась, что породнится со священником.

Все так и получилось, как задумал Антон Деменьевич. Антонина вышла замуж за Ранцанса и вскоре ждала ребенка. Но тут поджидала их беда. Собственно, на всех валились тогда беды.

В августе 1920 года Советская Россия заключила с Латвией мирный договор. Осенью Изидор пересек границу, бывшую в те годы довольно условным понятием, и добрался до Лудзы, а оттуда – к своим родным на хутор. Отец поддержал намерение сына вернуться домой, но сказал прямо: «На землю не рассчитывай, дробить не буду, хозяином останется твой старший брат. А ты перебирайся в Резекне. Там сейчас вакансий много. Дом купить можно, дело наладить».

Но на обратном пути Изидора схватили. Его обвинили в том, что он – «немецкий шпион», и посадили в тюрьму, а потом арестовали и его беременную жену. В доме Пауксов не знали, как вызволить дочь и зятя. От горя слег Антон Дементьевич и вскоре умер, не дожив до шестидесяти. Несколько недель продержали Изидора Ранцанса и его беременную жену в тюрьме, но, разобравшись, отпустили. Была у нас в доме легенда – я в нее не верю, – что разобрался сам товарищ Дзержинский.

Но так или иначе, арестованный «шпион» и его жена вернулись домой. Родилась дочь Амалия. Для Изидора стало очевидно, что дальше жить в Питере нельзя. И в 1924 году, сразу после рождения второй их дочери, Луции, они уехали. А через год к ним перебралась младшая сестра Антонины – Александра. Когда она уезжала, мама Лёся рассчитывала, что потихоньку они все переберутся на родину. Но судьба решила по-другому. Да и подраставшие дети уже считали своей родиной Ленинград и никуда из Страны Советов уезжать не собирались.

Новая жизнь в Латгалии

В 1924 году Изидор Ранцанс с молодой женой и двумя маленькими дочурками приехал в Резекне. Осмотрелся, купил дом, устроил семью, в доме были кухарка и няня для детей. В 1927 году у них родился сын Станислав.

Сперва Изидор был занят в кооперативном движении. В 1928-м получил должность начальника уезда. Как уж он управлял уездом, сочинять не буду, но знаю, что оставил по себе добрую память: построил первую городскую больницу. Она действует по сей день. Но через несколько лет сам заболел, поехал в Ригу, там пришлось срочно лечь на операцию по поводу воспалившейся почки. Умер на операционном столе в 1930 году сорока семи лет от роду.

Антонина осталась молодой вдовой с тремя детьми: старшей дочери Амелии исполнилось девять лет, Лучии – шесть, а сыну – три года. Семья Ранцанса и после смерти Изидора не бедствовала, но Антонина чувствовала себя покинутой. Дамы образовавшегося вокруг нее «светского круга» поохали, посочувствовали и как-то растворились. Настоящих друзей и родных не было. Антонина зачастила в костел, подолгу молилась.

В своем траурном наряде была она очень хороша. И вот стала замечать, что на нее внимательно посматривает какой-то молодой офицер. На нем была форма айзсарга¹.

Это был Илия Анцанс. Он давно заприметил привлекательную и богатую вдовушку и стал ее добиваться. Был он моложе ее на семь лет. Но вспыхнула страсть. Может быть, впервые Антонина влюбилась. Ее ничто не могло удержать. Избранник не просто ослепительно красив, как ей казалось, он к тому же – образованный человек (закончил сельскохозяйственную школу), умеет ухаживать, польстить, успокоить и приголубить. Антонина сдалась и поехала в Ригу просить разрешения на второй брак и второе венчание у брата своего умершего мужа, Язепса Ранцанса, который к этому времени стал уже епископом.

Мудрый и добрый Язепс выслушал сноху с пониманием и только спросил не без лукавства:

– Как зовут твоего сердцееда?

– Илия Анцанс, – ответила Антонина.

– Ну что ж, была ты Ранцанс, станешь Анцанс. Одну буковку потеряешь, зато, может, счастье найдешь.

Так в 1935 году в нашу латгальскую семью вошел айзсарг Илия Анцанс.

Антонина отправила дочерей учиться в католическую школу при монастыре, что был недалеко от Резекне. На руках остался только маленький Стасик, он много болел, требовал материнского внимания. Но несмотря на это, в первые годы нового брака Антонина была счастлива.

Илия получил место преподавателя в сельскохозяйственной школе Резекне. Были у него и частные ученики – дети вставших на ноги новых фермеров, которым хотелось поставить свое хозяйство на европейский уровень. Анцанс был сторонником партии «Крестьянский союз». Ее лидер Ульманис, сын зажиточного крестьянина, с детства привязанный к земле, нутром своим понимал, что в Латвии основой всего может быть только сельское хозяйство, а его опорой – крестьянство, фермеры, зажиточные хуторяне. Его смешной и наивный лозунг – «Наше будущее – в телятах» – для добродетельного латыша-селянина звучал убедительно.

Как и все айзсарги, Анцанс поддержал переворот 1934 года, разгон парламента и партий, считая как истинный патриот, что политическая грызня в сейме лишь ослабляла страну. Активно участвовал в сборах и военной подготовке 17-го Резекнеского полка. Все чаще уезжал в Ригу. Антонина редко видела своего молодого мужа и чувствовала, что теряет его.

* * *

Наступил столь памятный и страшный для моих подросших сестер 1940 год.

Собственно, все началось раньше. В августе 1939 года был подписан Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом, известный как пакт Молотова – Риббентропа. Три прибалтийских «вождя» – Карлис Ульманис, Антанас Сметона (Литва) и Константин Пятс (Эстония) предпочли спрятаться от надвигающейся угрозы за щитом политики нейтралитета, надеясь, что это спасет их от готовых сжаться челюстей двух агрессоров – Германии и СССР, заключивших временный союз. Да и что могли им противопоставить маленькие прибалтийские страны, у которых и настоящих армий не было. Никто из них не хотел ни воевать, ни умирать.

Люди в Латвии продолжали жить обычной жизнью. В семье Антонины жизнь тоже шла своим чередом. Лучия покинула католическую школу, ей была невыносима дисциплина и занудство сестер-наставниц. В 1939 году она поехала на год учиться в Германию, но скоро вернулась. Амалия оставалась в католической школе и училась на медсестру.

На Рождество и встречу нового 1940 года в Резекне приехал из Риги епископ Ранцанс – навестить отца, старшего брата и семью своей золовки Антонины. Он был явно в тревоге и долго говорил с Илией и его женой. Его опыт службы в епископате Риги и в сейме, куда он был избран депутатом, подсказывал, что разделом Польши дело не кончится. Скоро придут русские, – уверял он, – и это может обернуться катастрофой. Недаром правительство Германии в прошедшем октябре призвало всех фольксдойче, то есть немцев, проживающих за пределами Третьего рейха, «вернуться домой». И балтийские немцы, а их в Латвии было больше 50 тысяч, начали продавать имущество и уезжать в Германию.

Илия горячился: «Польшу поделили, теперь возьмутся за нас. Но у нас нет ни оружия, ни людей. Что можем мы, айзсарги? А Ульманис всех успокаивает. Вот увидите, он нас предаст».

Язепс не мог ему возразить, сам понимал, что короткая передышка, полученная латышами, скоро кончится и, вероятнее всего, опять большой кровью. Но своим родным он сказал твердо: если придут русские безбожники, всем нам будет плохо. Вы можете лишиться крова. Надо уезжать. Понимаю, что на отъезд трудно решиться и куда? Я сам буду в Риге. Но если нависнет угроза над вашим домом и – не дай бог – над жизнью, – спрячьтесь в лесу у моего друга, сельского священника в лесном хозяйстве. Он поможет, если наступят совсем плохие времена.

Антонина поглядывала то на мужа, то на деверя, ставшего таким важным в католическом епископате, и ей не хотелось верить, что тяжелые времена настанут. А мои сестренки – и серьезная Мура (ей исполнилось 19 лет), и веселая и легкомысленная Люся (скоро 17!) отнеслись ко всем этим предостережениям спокойно. Им было интересно – какие эти молодые русские солдаты? Хотелось поскорее на них посмотреть. Ждать оставалось недолго.

17 июня 1940 года советские войска вошли в Латвию. Президент выступил с обращением к народу и заявил: «Оставайтесь все на своих местах, а я остаюсь на своем». Население пассивно отнеслось к вступлению русских войск. Никакого сопротивления им оказано не было.

…Мои сестрички с утра торчали у окон. Ждали, что вот-вот придут русские. Немцев они уже видели. А русские какие?

Они были разочарованы, когда из танков посыпались курносые коротышки, на их взгляд, плохо подстриженные. Особенно сестер поразило, что вместо ремней шинельки солдат были подвязаны веревками…

Поначалу никакой опасности от прихода русских жители Резекне не ощутили. Офицеры и солдаты, расположившиеся на базах, вели себя скромно, вежливо. Правда, местных удивляло, как много скупают советские офицеры всякой одежды и других товаров и отправляют домой.

Насторожило другое: вскоре на улицах Резекне (а в Риге – еще активнее) начались демонстрации. Это были свои, латыши и латгальцы, и они требовали установить советскую власть. Илия Анцанс объяснял жене и падчерицам, что организуют всё коммунисты, которые в конце Первой мировой войны бежали в Петроград и Москву и стали там начальниками, а теперь вот вернулись. Некоторые вооруженные участники митингов попытались даже захватить полицейское управление в Резекне. Айзсарги не допустили.

Однажды Илия взорвался: «Назначили на четырнадцатое – пятнадцатое июля выборы в Народный сейм, а голосовать можно только за один список: от „Блока трудового народа“, за коммунистов и их голытьбу. Да и Ульманис хорош! Готов во всем идти на уступки. Вот посмóтрите, он нас предаст», – твердил он в отчаянии.

21 июля 1940 года Ульманис добровольно ушел в отставку и обратился к советскому правительству с просьбой о пенсии и выезде в Швейцарию. Наивный и легковерный человек, с кем имел дело! Мышка попалась в мышеловку.

Когда стали поговаривать о национализации крупных землевладений, Антонина и ее муж насторожились. В сентябре власти добрались до хутора Ранцансов. У отца Изидора и его старшего брата земли было больше 100 га, в то время как установленная норма владения не превышала 30 га.

А вскоре и обитатели нашего дома в Резекне попали в списки неблагонадежных. Информаторы, как официально назначенные новой властью, так и добровольные, донесли, что первый муж Антонины и хозяин этого дома был начальником уезда, значит, из «бывших», значит, прислужник «фашистского режима» Ульманиса. А второй ее муж – офицер, из айзсаргов. Новая советская власть определила организацию айзсаргов как «фашистскую», и она официально была распущена. Многих ее командиров и активных членов арестовывали, расстреливали или осуждали на длительные сроки. Илия Анцанс знал, что руководители их организации в Резекне арестованы. Ему пришлось прятаться. Антонину и детей пока не трогали.

Но однажды весной 1941 года один из информаторов, молодой человек, давно симпатизировавший Лучии, предупредил ее, что вся их семья – в списке на выселение. И хотя сам информатор точно не знал, что значит «выселение», он посоветовал своей подружке где-нибудь спрятаться.

Когда Люся сказала матери, что в школе допрашивали учительницу обо всех учениках, в том числе уже и кончивших, что ее приятель советовал ей спрятаться, Антонина поняла, надо бежать в лесное хозяйство к священнику, адрес которого оставил епископ. И они бежали. Люся рассказывала мне, что бросили все, взяв самое необходимое. На столе остались недопитые чашки чая, будто хозяева вот-вот вернутся. Это бегство спасло им жизнь.

Несколько месяцев они прожили в лесном хозяйстве, расположенном вдали от хуторов. Туда, как и предвидел мудрый епископ Язепс Ранцанс, когти НКВД не дотянулись. Жили в постоянном страхе. Антонину зачислили бухгалтером, она была хорошо образованна, быстро и точно считала. Люсе пришлось заняться кухней и домом. Конечно, после стольких лет жизни в городском комфорте, с кухарками и горничными, всем было нелегко, но здесь, в отдаленном лесном хозяйстве, они были в безопасности.

А вот старшего брата отца моих сестер, дядю Винцента, «раскулачили» и вместе со всей семьей (жена, трое сыновей, две дочери) сослали в Сибирь. Винцент умер в дороге. Жена его тоже умерла, уже в Сибири. Старший сын Франц и две сестры вернулись в Латвию после смерти Сталина. Дети Франца живут в Нью-Йорке. Судьба остальных мне неизвестна.

В 1941 году волна репрессий прокатилась по всей Латвии и Латгалии. Мирная жизнь латышей кончилась. А жизнь моих родных в Латгалии за считаные дни перевернулась с ног на голову. «Красного террора» латыши не забудут никогда, как не забыли его в моей латгальской семье, хотя старались об ужасах того года не рассказывать мне, русской из Москвы. Однако даже сегодня можно слышать, как они, поругиваясь, порой кричат вместо «иди к черту» – «чтоб тебя в Сибирь отправили».