Kitabı oku: «Наука в современном российском обществе», sayfa 4

Глава 3
Расслоение научного сообщества

Неравное равенство

Науковедческие статьи о состоянии современной российской науки в 1990‐е годы обычно писались в жанре, который один несентиментально настроенный ученый окрестил «плач Ярославны», и строились по стандартной схеме. Они начинались с сетований о том, как резко снизилось ее финансирование в постсоветские годы. Затем в еще более трагичной тональности описывались основные симптомы ее кризиса: разрушение материально‐технической базы научных исследований, понижение престижа научного труда, интенсивная «внешняя» и «внутренняя» утечка умов, снижение общей продуктивности научных разработок, а также практической отдачи от них в виде ежегодно патентуемых открытий и изобретений и т.п.

После перечисления основных симптомов кризиса нашей науки обычно следовали алармистские рассуждения о том, что, если не принять срочных мер по ее спасению, она разрушится полностью (приводились, например, данные, согласно которым, если в течение 10 лет финансирование науки не превышает 1% ВВП, национальный научный потенциал разрушается окончательно и бесповоротно, и другие подобные выкладки). А венчали апокалиптическую картину прогнозы касательно того, какие катастрофические последствия разрушение науки будет иметь для нашей страны в виде утраты ее боевой мощи, а вместе с нею и самостоятельности, превращения в сырьевой придаток развитых стран и т.д.

Эту схему, конечно, трудно оспорить, поскольку в своей констатирующей части она была, безусловно, верна, а в своей прогностической части, как минимум, очень похожа на правду. К тому же в 1990‐е годы науковедческие статьи писались в аналитически лоббистском жанре, который предполагает сгущение красок и изображение ситуации несколько худшей, нежели она является на самом деле, что вполне понятно и оправданно. Вместе с тем обращает на себя внимание, во‐первых, унылое однообразие «плача Ярославны»:

все авторы «плакали» на один манер. Во‐вторых, списывание всех бед нашей науки на ее убогое финансирование, в то время как за ними стоит куда более глубокий и серьезный кризис ее взаимоотношений с нашим обществом. В‐третьих, вынесение ей диагноза методом определения «средней температуры по больнице»: речь идет о российской науке вообще без учета различий в состоянии ее составляющих и в положении различных групп ученых. Если первые два обстоятельства снижают общий уровень науковедческого анализа, то последнее препятствует формированию объективной картины, которая с необходимостью должна быть дифференцированной, поскольку национальная «наука вообще» – это абстракция. Необходимость такой дифференциации сопряжена и с тем, что в 1990‐е годы происходило не только разрушение отечественной науки, но и ее стратификация, расслоение научного сообщества, в котором с неизбежностью отобразилось расслоение российского общества в целом.

Когда предпринимаются попытки дифференцировать общую картину состояния отечественной науки, обычно рассматривается относительная тяжесть потерь, понесенных ее различными звеньями, и в результате такого сопоставления «кризисное состояние чаще всего отмечается в сельскохозяйственных и технических науках, в отраслевом (ВПК) секторе, сравнительно редко – в общественных и медицинских науках, в вузовском секторе» (Голов, 1996, с. 21). С этим тоже трудно спорить, но все же более наглядны различия в нынешнем состоянии таких двух секторов науки, как естественная и социогуманитарная¹⁵, чуть ли не противоположные картине, которая наблюдалась лет тридцать назад, когда лишь естественные и технические науки считались у нас «настоящей» наукой, а социогуманитарные дисциплины – их не слишком полезным и выполняющим весьма сомнительные (в основном идеологические) функции придатком.

Если естественные науки действительно переживают в нынешней России все основные признаки упадка и призванное подбодрить наших ученых запоздалое присуждение российским физикам Нобелевской премии служит слабым утешением, то целый ряд социогуманитарных наук, прежде всего экономика, право и политология, оказались на взлете, что выражается во впечатляющем приросте численности выпускников вузов, аспирантов, докторантов и т.п. (см.: Шиянова, 2001; Кемеров, 2001; Дежина, 1999; и др.).

К описанным выше тенденциям, наблюдающимся в сфере высшего образования, воспроизводства, а точнее, производства научных кадров (появление политологов или культурологов, равно как и их чудесная метаморфоза, например, из научных коммунистов или историков партии, вряд ли можно считать воспроизводством – даже при всей марксистской широте этого термина), следует добавить и еще более очевидные явления. Скажем, то обстоятельство, что «сейчас на общественной трибуне тон задают экономисты и политологи» (Филатов, 1993, с. 95), едва ли нуждается в доказательствах, а количество политологов, выступающих в наших СМИ, равно как и количество обладателей ученых степеней среди нашей экономической элиты говорит само за себя.

Перераспределение общественных интересов в пользу социогуманитарной науки получает и соответствующее идеологическое оформление. Если раньше в ходу была марксистская идеологема о превращении науки, под которой имелась в виду, прежде всего, наука естественная и техническая, в «непосредственную производительную силу», то теперь предпочитают говорить о том, что «гуманитарное образование становится производительной силой общества» (Кемеров, 2001, с. 88). Нередко звучит и мнение о том, что основные проблемы нашего российского общества – экономические, социальные и психологические, а не те, которые решаются с помощью естественных и технических наук, и что для всего человечества XXI в. станет веком гуманитарной науки (Степин, 1996).

В общем можно констатировать переключение отечественной науки с прежней, «космической», на новую, «политическую», траекторию развития. Если отличительными признаками первой были 1) явный приоритет естественных наук над социогуманитарными; 2) преобладание физики в системе естественных наук; 3) доминирование оборонных проблем, на разработку которых тратилось более 70% общих расходов на науку, в структуре проблематики, которую изучала физика, то ключевыми особенностями второй стали 1) гораздо больший общественный интерес к социогуманитарной науке, чем к естественной или технической; 2) наиболее высокий авторитет экономики, права и политологии в семье социогуманитарных наук; 3) преимущественное решение практических проблем и разработки прикладных технологий в структуре проблематики этих дисциплин (Юревич, 1999). Подобное изменение общей траектории развития можно смело считать разновидностью научной революции, но не «внутренней», а «внешней» – революционным изменением отношения общества к науке, вылившимся не в изменение когнитивной парадигмы, а в радикальную трансформацию соответствующей «социодигмы». И было бы односторонним видеть в происходящем с современной российской наукой только ее разрушение, не замечая глубоких структурных изменений, разрастания, подчас гипертрофированного, одних частей нашего научного организма на фоне атрофирования или истощения других.

Неоднородность социогуманитарного сообщества

Отечественная социогуманитарная наука, в свою очередь, тоже переживает расслоение. Как отмечалось выше, опрос, проведенный РОМИР в наших университетах, продемонстрировал, что социогуманитарные дисциплины по их практической востребованности в современном российском обществе, популярности среди студентов и абитуриентов и другим подобным признакам можно разделить на три группы. К первой относятся «дисциплины‐лидеры»: экономика и право. Ко второй – «перспективные дисциплины», к которым принадлежат социология, психология, международные отношения и политология. К третьей – «дисциплины‐аутсайдеры», среди которых, да не обидятся их представители, оказались филология, история, культурология, педагогика и философия (Белов, Плотникова, 2001)¹⁶ (таблица 14).

Любопытно, что в нашем научном сообществе формируется своего рода солидарность «против преуспевающих» – экономистов, правоведов и особенно политологов, которых иногда считают порождением нездоровой конъюнктуры сегодняшнего дня, представителями не настоящей, а «сиюминутной» науки, что проявляется в выражениях типа «существуют наука, лженаука и политология». Однако, несмотря на попытки подобного коллективного остракизма, наблюдается интенсивная «внутренняя» миграция научных кадров из менее востребованных дисциплин, таких как история, философия, страноведение, в более востребованные, например, в ту же политологию. А некогда главенствовавшая в нашем семействе социогуманитарных наук философия, напротив, явно лишилась своего привилегированного положения, и наши философы, в особенности те, которые не переквалифицировались в политологов или культурологов, болезненно переживают это.

Таблица 14

«Стратификация» социогуманитарных дисциплин в современной России (по данным исследования РОМИР)

Нетрудно наблюдать и «внутривидовые», т.е. внутридисциплинарные размежевания нашего социогуманитарного научного сообщества, которые, впрочем, являются современным отображением давно заложенных традиций. Например, Е.Б. Шестопал констатирует, что в нашей политической науке сложились такие группы, как «западники» и «почвенники», отмечая, что если первые пытаются включить российскую гуманитарную науку в некий международный контекст концептуальных моделей и методологических подходов, то вторые исходят из того, что западные модели неприменимы к нашей российской действительности, и предпринимают попытки построения некой «особой» российской науки (Шестопал, 1999). В нынешних «западниках» и «почвенниках» трудно не различить идейных наследников тех западников и славянофилов, споры между которыми не утихают со времен Петра I.

Достаточно выражены и различия в том, что можно назвать парадигмальными ориентациями наших ученых‐социогуманитариев. Так, например, отмечается, что в исторической науке наблюдается «противостояние экономической истории и истории людей, в социологии оппозиция функционализма и феноменологии, в психологии дуализм натуралистических и гуманистических установок» (Кемеров, 2001, с. 85), да и в других социогуманитарных науках творится нечто подобное. Причем если западная социогуманитарная наука привыкла к противостоянию парадигм (или того, что им соответствует в «мягких» науках), то для отечественного обществоведения, приученного шагать в ногу под знаменем марксизма, эта ситуация довольно непривычная.

Как и всегда в реальной науке, противостояние парадигмальных идей выливается в противостояние людей, которые эти идеи отстаивают, а противоборство парадигм происходит так, как описано Т. Куном,– в виде противоборства группировок ученых, сильно напоминающих политические партии (Кун, 1975). В результате парадигмальное расслоение отечественной социогуманитарной науки выливается в еще один вид расслоения нашего научного сообщества.

Если вынести за скобки традиционные и неизбежные виды размежевания этого сообщества, т.е. его деление на мужчин и женщин, естественников и гуманитариев и т.п., можно констатировать, что оно переживает новое, происходящее по нетрадиционным признакам и очень интенсивное расслоение, охватывающее уровень доходов, способы и результаты адаптации к отечественному варианту рыночной экономики, психологическое состояние, идейно‐политические ориентации и т.п. В результате от нашей некогда монолитной массы научных сотрудников остались лишь соответствующие термины: «научный персонал», «научные кадры» и др., а характеристики российских «ученых вообще» напоминают описания таких абстракций, как абсолютно гладкая поверхность или абсолютно черное тело.

Отношение к этому расслоению, как и ко всему, происходящему в современной России, естественно, очень разное, что выражается, например, в поведении руководителей научных подразделений. Одни одобряют и стимулируют это расслоение, полагая, что наши ученые должны жить по‐разному в зависимости от их способностей и научной продуктивности, и платят более одаренным в несколько раз больше. Другие сохраняют верность советской «уравниловке». Третьи придерживаются «собесовской» стратегии, выражаемой формулой: «Пожилых надо поддержать, а молодые сами о себе позаботятся». В результате расслоение нашего научного сообщества усугубляется еще и дифференцированным отношением к этому процессу, что порождает еще более серьезные последствия.

Расхождение иерархий

Расслоение российского научного сообщества находит выражение и в расхождении «вертикалей» власти, что позволяет говорить о комплексном характере этого процесса, протекающего как на индивидуальном, так и на институциональном уровне, охватывающего как отдельных ученых, так и научные институты. Отмечается, что «сохранение видимости системы научных учреждений (и видимости зарплаты) амортизировало реструктурирование академического сообщества: отныне статусная стратификация (за немногими исключениями, связанными с доступом к уникальному экспериментальному оборудованию) уже не определяет профессиональную карьеру и индивидуальные вклады научного сотрудника» (Батыгин, 2005б, с. 327). Если раньше в отечественной науке существовала всего одна властная и, соответственно, статусная иерархия – та самая, первой ступенью которой был стажер‐исследователь или мэнээс, а высшей – академик, то теперь их несколько, и они заслуживают того, чтобы описать их ключевые разновидности.

Иерархия I – традиционная, или «академическая». В ее основе лежат традиционные ценности нашей научной карьеры и та система социально‐статусных отношений, которая воплощена в РАН. Сейчас в значительной мере она обесценена дефицитом денег в этой структуре, «космополитическими» ориентациями значительной части современных российских ученых, ориентированных на научную карьеру не в нашей стране, а за рубежом, и другими подобными обстоятельствами.

Иерархия II – «вузовская». Отчасти тоже носит традиционный для нашего общества характер, но приобретает новый вид в связи с такими тенденциями, как внедрение платного образования, тем обстоятельством, что, по некоторым подсчетам, в нашей системе образования сейчас обращается порядка 2 «теневых» миллиардов долларов в год, возрастанием самостоятельности отечественных вузов, возникновением на их основе коммерческих структур и т.п. Набирает все больший вес вследствие постепенного «накачивания» системы высшего образования деньгами, постоянно происходящим начиная с 1994 г. ростом спроса на высшее образование и т.д.

Иерархия III – «фондовская». Не только нетрадиционна, но и абсолютно нова для нашей науки. Обусловлена расширением деятельности отечественных и, главным образом, зарубежных научных фондов. Охватывает три основных локуса нашего научного сообщества: а) грантополучателей (грантосоискателей)¹⁷; б) экспертов научных фондов; в) управленческий аппарат этих фондов.

Иерархия IV – «независимая», в том смысле, что она образована так называемыми «независимыми» исследовательскими центрами, которые – и это выражение успело стать трафаретным – в последние годы «возникают, как грибы после хорошего дождя» (Шульгина, 2000; и др.), но исключительно в области общественных наук. Советских аналогов не имеет. Сопряжена с патологической политизацией современной России и, соответственно, с патологически высоким спросом на все, что связано с политикой. А соответствующая иерархия (точнее, сумма иерархий, поскольку в каждом «независимом» аналитическом центре существует и своя «независимая» иерархия) в наименьшей степени пересекается с тремя другими, поскольку «независимые аналитики» сформировали свое собственное сообщество, цементированное через СМИ и мир политики, редко публикующееся в научных журналах и вообще имеющее минимум точек пересечения с основной частью нашего научного сообщества.

Существуют также и квазииерархии, например образованные так называемыми «доморощенными» академиями¹⁸, яркое соцветие которых украшено и такими образцами, как, скажем, академии парапсихологии или оккультных наук. Впрочем, подобные квазииерархии «неконвертируемы», в том смысле, что, как правило, не признаются научным сообществом. Если значительную часть наших доверчивых сограждан можно убедить, скажем, в том, что некий президент Академии оккультных наук является членом научного сообщества, то для самих членов этого сообщества он – просто шарлатан. Отмечается и то, что «жесткую иерархию устоявшихся институтов вытесняет неформальная коммуникация виртуальных “незримых колледжей”, “клик”, члены которых используют свою технологическую мобильность, профессиональные навыки и технические средства в качестве инструмента для перераспределения трансэпистемических ресурсов, в первую очередь капиталовложений в научно‐исследовательскую деятельность, и регулирования финансовых потоков» (Арефьев, 2005, с. 263). В результате «на смену традиционной интеллектуальной элите приходит новая, более продвинутая в технологическом плане элита виртуального пространства с известным стремлением к реинституционализации отношений для закрепления достигнутых социальных позиций» (там же, с. 263). Отмечается также, что «сформировался новый образ научного работника. Это человек, финансово свободный от руководства института, более или менее регулярно посещающий основное место работы для бескорыстных занятий любимым делом, для обсуждений с коллегами» (Егерев, Юшин, 2007, с. 15). В этих высказываниях научные институты предстают как своего рода «клубы», где служебная иерархия и материальная стимуляция играют небольшую роль, а научная деятельность в таких условиях напоминает науку, какой она была до ее превращения в деятельность профессиональную.

Сосуществование иерархий порождает разнообразные виды статусных расхождений. Например, кандидат наук может возглавлять богатый научный фонд и в результате по своей известности и весу в определенных кругах превосходить доктора наук и даже академика. А в наших академических институтах сейчас немало людей, «внешний» статус которых – за пределами родного НИИ – выше, чем «внутренний». Нет нужды говорить о том, что такие люди мало зависят от происходящего в этих НИИ и практически неуправляемы их директорами. Возникают также рассогласования между статусным положением ученых внутри научного сообщества и за его пределами, что тоже очень характерно для «турбулентных» обществ. Так, раньше слово «академик» звучало одинаково весомо и внутри науки, и за ее пределами, а обладатель этого почетного звания часто фигурировал в советских кинофильмах в качестве эталона социального успеха. Сейчас звание академика, если это, конечно, не академик вышеупомянутой Академии оккультных наук и ей подобных, невысоко котируется за пределами научного сообщества. Зато руководители «независимых» исследовательских центров хотя и не имеют высокого статуса и вообще сколько‐нибудь определенного положения в научной среде, благодаря своим тесным связям со СМИ и с миром политиков обладают весомым социальным статусом. В целом же возникает классическая ситуация: деньги и новые ценности против традиционного статуса, эта ситуация в свое время вынуждала носителей громких дворянских титулов чувствовать себя беспомощно на фоне набиравшего силу нового социального слоя.

«Новые русские ученые»

Один из самых важных видов расслоения, переживаемого нашим научным сообществом,– расслоение по уровню доходов. То, что это сообщество вместе со всем нашим обществом переживает нелегкий процесс имущественного расслоения, констатировалось уже в середине 1990‐х, хотя при этом отмечалось, что поскольку и в советской науке зажиточные академики уживались с малообеспеченными «мэнээсами», данная проблема не оказалась абсолютно новой (Авдулов, Кулькин, 1996).

На первом этапе развития наших специфических рыночных отношений это была в основном проблема взаимоотношений ученых, живущих на одну зарплату, и их коллег, имеющих заработки на стороне, причем неприязнь первых ко вторым существенно тормозила распространение новых форм организации научной деятельности, таких как, например, научные парки (см.: Юревич, Цапенко, 2001). Затем имущественное расслоение нашего научного сообщества приняло больший размах и приобрело большее разнообразие. Тем не менее все это разнообразие можно выстроить вдоль континуума, один полюс которого составляют научные сотрудники, живущие на одну зарплату или на зарплату, дополненную пенсией, другой, новый для нашей науки (и для страны в целом) феномен,– «новые русские ученые».

Если первое явление нам всем хорошо знакомо, то обсуждение второго нуждается в предварении историческим контекстом. В 1998 г. психолог А. Г. Шмелев (не путать с его однофамильцем‐экономистом) провел исследование, которое увенчалось выделением различных страт этого сообщества, в том числе группы молодых и достаточно обеспеченных научных сотрудников, среднедушевой доход в семьях которых составлял 300–600 долларов в месяц (См.: Юревич, Цапенко, 2001). Он дал и социально‐психологическую характеристику этой группы, отметив, в частности, что для нее характерно не меньшее субъективное недовольство невостребованностью науки, снижением престижа научного труда и вообще происходящим в нашем обществе, чем для менее обеспеченных групп. Вместе с тем оказалось, что данная страта ученых обнаружила вполне оптимистическую позицию в отношении будущего нашей страны и своего личного будущего (там же).

В российской науке начала XXI в. эта наиболее благополучная страта научных сотрудников стала еще более заметной, расширившись и укрепив свои позиции. Отдавая дань известной терминологической традиции, ее можно назвать «новыми русскими (хотя правильнее было бы, конечно, не русскими, а российскими) учеными», выделив в качестве ее системообразующих признаков следующие:

• уровень доходов порядка несколько тыс. долл. в месяц;

• разнообразие источников доходов, работа одновременно в разных местах (при очень типичном расхождении местонахождения трудовой книжки и основного источника доходов);

• соответствующая имущественная база – наличие собственной квартиры, дачи, автомобиля и т.п.;

• приличное знание, по крайней мере, одного иностранного языка и его регулярное использование;

• высокий уровень востребованности, регулярное получение предложений о работе, публикациях и т.п. из разных мест и дефицит свободного времени;

• современный уровень технической подготовки – использование компьютера, Интернета, электронной почты и др.;

• получение грантов отечественных и зарубежных научных фондов, также сотрудничество с ними в качестве эксперта;

• совмещение научной деятельности с включенностью в систему высшего образования, преподавание в каком‐либо вузе, причем, как правило, в известном, а не в заштатном или «доморощенном»;

• регулярные поездки за рубеж и известность в мировой науке;

• выступления в СМИ и сотрудничество с различными общественными организациями в качестве эксперта, аналитика и т.п.;

• умеренно либеральные политические взгляды, сочетание прозападных ориентаций и нежелания возвращаться в советское прошлое с некоторой ностальгией по нему и достаточно критичным отношением к Западу.

В принципе, эти признаки можно дополнить и такими, как современный внешний вид, соответствующий возраст, независимое поведение, однако и перечисленных характеристик, по‐видимому, достаточно для того, чтобы очертить портрет новой социальной группы. К ней, разумеется, можно принадлежать и не обладая всеми перечисленными признаками, причем некоторые из них (например, владение компьютером, электронной почтой и выход в Интернет) являются более обязательными, нежели другие (например, регулярные поездки за рубеж¹⁹), а отдельные признаки, как показывают различные исследования, коррелируют друг с другом²⁰. Возможны, впрочем, и расхождения между этими характеристиками, в том числе между первой и всеми прочими, т.е. можно работать в разных местах, много публиковаться, знать иностранные языки, ездить за рубеж, иметь современные политические взгляды и т.д., но мало зарабатывать, и наоборот. Однако все перечисленное прокладывает путь к неплохим заработкам и сопутствует им, а, например, получая гранты зарубежных фондов, трудно оставаться бедным в силу приличного размера этих грантов.

Пути в «новые русские ученые» разнообразны, и, соответственно, существуют различные категории этого нового вида научных сотрудников, которые могут быть выделены на основе традиционных классификаций ученых. Такие классификации разрабатывали еще Аристотель, Ч. Дарвин, У. Максвелл, А. Пуанкаре, И.П. Павлов, Л. де Бройль, В. Оствальд, с увлечением систематизируя своих собратьев по профессии. Затем эстафету у них приняли профессиональные науковеды, выделив такие типы людей науки, как «эрудит», «пионер», «фанатик», «техник», «эстет», «диагност», «методолог», «независимый» (Х. Гоу, Д. Вудворт), «адапторы» и «новаторы» (М. Киртон), «ассимиляторы» и «исследователи» (Дж. Кауфман), «генераторы идей», «критики» и «эрудиты» (М.Г. Ярошевский) и др. (см.: Юревич, 2001). Но, пожалуй, наибольшую известность приобрела классификация, в шутку разработанная Г. Селье (в чем ее автор не раз признавался впоследствии) и насчитывающая 72 типа, таких как «большой босс», «нарцисс», «женщина, высохшая в лаборатории», «мыслитель», «исполнитель», «книжный червь» и др. (Селье, 1987).

Эти систематизации действительно помогли упорядочить личностное разнообразие ученых, сведя их к нескольким базовым типам. Однако, будучи разработаны с опорой в основном на общую логику исследовательского процесса, все они характерны для «нормальной» – и в терминах Т. Куна, и в общепринятом значении этого слова – науки, в то время как для «ненормальной» или «турбулентной» (термины могут быть и другими) науки более адекватны систематизации, опирающиеся преимущественно на социальные факторы. Так, например, Г.С. Батыгин выделил 3 типа современных российских ученых:

администраторы, исследователи и брокеры (См.: Мазлумянова, 2005). Н.Я. Мазлумянова в современной отечественной науке описывает 4 основных направления, или «директории», научной карьеры: 1) развитие научных идей (собственно научная деятельность); 2) пропаганда научных идей (преподавание, издание журналов, организация семинаров и т.п.); 3) административный рост (управленческие функции); 4) бизнес в науке (продажа научного продукта) (Мазлумянова, 2005, с. 192). У. Корнхаузер выделил 2 типа ученых – «местников» и «космополитов», охарактеризовав первых как живущих в основном в пределах своей организации, а вторых как ориентированных на внешнюю по отношению к ней среду (Kornhauser, 1963). И хотя Корнхаузер создал свою классификацию на материале высоколобых, работающих в американских корпорациях, трудно избавиться от ощущения, что она разработана специально для современной российской науки.

Одна из главных демаркационных линий в современном российском научном сообществе пролегает именно между «местниками» и «космополитами»: если первые живут в пределах своих институтов и редко проникают во внешнюю научную среду, то вторые обитают в основном за пределами alma mater, с которой подчас бывают связаны лишь местом нахождения своих трудовых книжек. Наиболее специфический для современной российской науки подтип «космополитов» – это космополиты в прямом смысле слова, т.е. ученые, ориентированные, как и вышеупомянутые «западники», на зарубежные стандарты производства и распространения знания либо вообще на эмиграцию. Причем, как показывают исследования, ориентация на эмиграцию отнюдь не сразу выливается в реальную, поведенческую эмиграцию, а существует в виде «установки на эмиграцию», которая для воплощения в соответствующие действия требует определенных условий. Так, например, согласно результатам различных опросов, от 50 до 90% живущих в России ученых отвечают, что хотели бы уехать на длительную работу за рубеж и готовы это сделать, как только предоставится соответствующая возможность (Юревич, Цапенко, 2001). Выезд же ученых на ПМЖ за границу происходит не единомоменто, а готовится в течение 1–3 лет, которые требуются для «вызревания» этого психологически очень непростого решения (Красинец, 1997). В результате «установка на эмиграцию» не только создает этому процессу немалый потенциал, несмотря на оптимистичные разговоры о том, что сам процесс постепенно сходит на нет, основанные на соответствующих цифрах²¹, но и порождает в нашей науке очень внушительный слой «космополитов» не в метафорическом, а в прямом смысле слова.

Наблюдается, впрочем, и обратный процесс – возвращение в Россию ученых, обучавшихся или прошедших стажировку за рубежом, причем соответствующий слой нашего научного сообщества быстро разрастается. Пока, к сожалению, нет надежных статистических данных о его численности, хотя отмечается, что «если ограничить наше суждение областью социальных наук, то численность научных сотрудников и преподавателей, получивших в той или иной форме поддержку западных фондов и университетов с 1994 по 1999 г., составляет 500–700 человек» (Батыгин, 2000, с. 76)²². Зато даны психологические и социологические характеристики этого слоя, не оставляющие сомнений в том, что он набирает силу и создает свою собственную субкультуру. Вот, например, как характеризует его Г.С. Батыгин: «К 2001 г. прозападный контингент превратился во вполне распознаваемую часть профессионального сообщества (российского.– А.Ю., И.Ц.) В определенном отношении они являются замкнутой группой и образуют свой круг общения, маркированный внешним видом, стилем письма, в том числе символическим цитированием и профессиональным жаргоном, а также независимым поведением,– определенный хотя бы тем обстоятельством, что их научные работы публикуются на иностранных языках» (там же, с. 76). А одно из обследований отечественных социологов, осуществленное в начале 2000‐х годов, показало, что в изученной выборке обладатели ученой степени, полученной за рубежом (PhD и т.п.), составляли 5%, и примерно треть опрошенных стажировались за границей (Климов, 2005). Нет нужды уточнять, пропасть какого размера разделяет эту группу российских ученых с противоположной ей группой – наиболее консервативной частью «почвенников». Воспроизведем пример, который приводит Г.С. Батыгин. В 1999 г. в одном их наших периферийных университетов защищал докторскую диссертацию российский выпускник Манчестерского университета, работа которого была посвящена полемике по поводу концепции власти, разработанной М. Вебером. Почти никто из местных мэтров не понял, о чем идет речь. Но всех выручил председатель Диссертационного совета – усталый седой обществовед, который спросил с укоризной: «А как Вы относитесь к принципу партийности?» Диссертант остолбенел и от отчаяния попытался примирить принцип партийности с легитимным господством (Батыгин, 2000, с. 76).