Kitabı oku: «Вспомните, ребята!», sayfa 3

Друзья

После отъезда из Ассиновской Юры Байтмана моим ближайшим другом и соседом по коммуналке стал Славик Потоцкий. Мы ходили в одну группу детсада, а затем стали одноклассниками и на протяжении 5-ти лет учебы сидели за одной партой. Расстались после моего отъезда в Георгиевск.

Мать Славика, Потоцкая Нина Никифоровна, фельдшер заводского здравпункта, приехала с Урала, спасаясь от голода. Нина Никифоровна рассказывала, что вытаскивала угасавшего Славика с того света внутривенными уколами глюкозы. Отец Славика погиб на фронте.

В свободное время Славик совершали походы по окрестностям заводского поселка, ходили купаться на Ассу или на устроенный в двух километрах восточнее завода пруд, где самостоятельно научились плавать «по-собачьи». Купались, как принято, до синевы и «зубариков» – мелкого клацанья челюстями. Ревизовали заброшенные станичные сады, переходящие в лесной массив. В них попадались замечательные по вкусу груши и яблоки. А далее, в лесу, встречались мушмула и орешки-чинарики. Плоды чинар собирались жителями станицы на продажу. Стакан поджаренных чинариков продавался у заводской столовой старушками по цене двух стаканов семечек подсолнечника. Там же на самодельных прилавках стояли стаканы табака-самосада.

Мушмулу, яблоки-кислицу, груши и ужасно горькую дикую черешню завод принимал у жителей за наличный расчет. Эти плоды, кроме мушмулы, несъедобные в натуральном виде, использовались при изготовлении варенья, джема и повидла в качестве природных ароматизаторов и средств желирования.

Время от времени заводская администрация и совхоз приглашали учеников начальных классов, за поденную плату вспомогательные работы. Думаю, руководство рассчитывало возместить недостающее нам умение числом «тружеников». На заводе мы вырезали заточенными обломками ножовочных полотен внутренности болгарского перца для консервов «Перец фаршированный». В совхозе собирали в ящики вишню и черешню.

Дневного заработка едва хватало на кино. Главным стимулом было сознание причастности к совместной всамделишной работе. Рядом трудились описанные Приставкиным детдомовцы. Когда один из них погиб, сорвавшись в ванну с кипятком (как он к ней пробрался, уму непостижимо) детей на заводские работы допускать перестали.

По пути к месту купаний мы иногда забредали в совхозный сад. Охранял его ни разу не встреченный верховой объездчик. Среди сверстников существовало убеждение, что есть фрукты, не вынося за пределы сада, не запрещается.

Прогулочная одежда, как правило, ограничивалась трусами. Майки надевали в тех случаях, когда ожидалась добыча, которую можно положить за пазуху. Случались промашки. Однажды я загрузил в майку золотисто-прозрачные сливы ренклод, которые растеклись по животу медовым содержимым.

Летние прогулки совершались преимущественно босиком. Правда, приходилось внимательно смотреть под ноги из-за колючек, в первую очередь, соединенных плетями «арбузиков», щетинившихся острыми иглами. В случае недосмотра приходилось вытаскивать из подошвы целое семейство этой напасти.

В школьные годы Славик стал удивительным по меткости мастером стрельбы из рогатки. Эти приспособления он изготавливал сначала, как и все, из полос белой резины противогазных масок (их было великое множество, в том числе от противогазов для лошадей). Затем перешел на резиновые трубки фонендоскопа, которые заимствовал в заводском здравпункте. В числе охотничьих трофеев Славика помню самых неожиданных птиц, включая кобчиков, ворон и соек. Раненых пернатых он заботливо лечил и выпускал на волю, над убитым воробьем сокрушался. Присутствовал в нем некий инстинкт кошки, играющей с мышью.

Пару раз, во время наших походов в лес, Славик пытался подбить коршунов, пикирующих на колхозных цыплят. Птичник располагался на огороженной поляне между южной стеной завода и заброшенными садами. Высмотрев пернатых грабителей, птичницы сгоняли рассыпавшихся цыплят в кучу, отпугивая пикировщиков визгливыми «шу-г-у-у-у…». Коршунов эти крики пугали слабо. Временами хищники уносили очередного цыпленка чуть ли не из под рук колхозниц. Попытки Славика наказать наглых разбойников птичницы одобрили. Однако подбить их на лету (на землю представители соколиных не садились) Славику оказалось не под силу.

Однажды рогатка Славика, использованная с виртуозным мастерством, сыграла роль нашего орудия возмездия. Но об этом далее.

Я больше интересовался огнестрельными приспособлениями в виде самопалов (по-тогдашнему, «поджиг» или «поджегушка»). Сначала выменивал поделки у старших ребят. Позже изготавливал сам. Порох (стаканами) добывали у странствующих тряпичников, которые возили на тележках массу других интересных вещей. У них были шаровидные на палочках конфеты цветов радуги, краска с которых мгновенно переходила на язык, и капсюли для охотничьих патронов, которые с треском разбивались на камнях. Иногда «поджиги» разрывались из-за чрезмерного заряда. Некоторые из старших ребят пострадали. Меня Бог миловал.

В пятидесятых годах мать Славика, Нина Никифоровна, вышла замуж вторично. Отчимом Славика стал наш бывший сосед, вдовец Михаил Александрович Виноградов. Участник борьбы с басмачеством и Великой Отечественной войны, награжденный орденом Красной Звезды, который он носил на командирской гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем. Одно время Михаил Александрович возглавлял пожарную охрану завода, но после случившегося в овощном цехе в выходной день пожара, приговора за халатность (на некоторых противопожарных стендах не было топоров, а имевшиеся ведра протекали) и годового пребывания в лагере, стал заведующим заводской столовой. В 50 с лишком лет он был удивительно сильным физически, большим мастером кулинарного дела и энтузиастом приготовления еды не только на работе, но и дома.

Однажды Михаил Александрович заболел малярией приступы которой валили с ног и мучительно терзали этого сильного человека. Надо сказать, благодаря профилактическим мерам эту болезнь ликвидировали в наших краях за пару лет.

Получив образование в объеме 4-х классов церковно-приходской школы, Михаил Александрович играючи «щелкал» наши трудные задачи по арифметике, был начитан и занимался фотографией на профессиональном уровне. Большинство моих детских снимков сделаны его «ФЭДом» или «Фотокором» (со стеклянными пластинками-негативами размером 9 на 12 см.).

Как опытный солдат, Михаил Александрович учил нас со Славиком наматывать портянки, придирчиво проверяя результаты. Эта наука оказалась кстати.

Ко всему сказанному, Михаил Александрович удивлял способностью не спеша прикуривать папиросу от раскаленного древесного уголька, лежащего на собственной ладони. После второго замужества Нины Никифоровны у Славика появилась сводная сестра Мила (дочь Михаила Александровича), с которой я дружил еще до приезда Славика. Она была старше на 4 года и по мере взросления наша дружба увяла.

Виноградовы приехали в станицу из Москвы по смутным причинам. Не исключено, чтобы не попасть «под раздачу» конца 30-х годов.

Помню, Мила рассказывала, что ее покойная мама Людмила Ивановна, работала машинисткой в Кремле и видела самого Сталина. Вождя, по словам Людмилы Ивановны, сопровождал охранник с пронзительным взглядом.

Среди друзей присутствовал Коля Ем из корейской семьи, занимавшей 3-х комнатную квартиру на 1-м этаже нашего подъезда. Его старшие сестры и брат трудились рабочими в тарном цехе завода.

Одну из сестер Николая звали Креча. Некоторое время считалось, что это имя корейского происхождения. Впоследствии выяснилось, что оно выбрано в честь парохода «Керчь», на котором родилась Креча по пути семьи из Кореи в СССР (мать Николая до старости не научилась внятно произносить русские слова). Видно, работников ЗАГСа, оформлявших свидетельство о рождении Кречи, этимология и правильное написание имени, интересовали мало.

Славик, Нина Никифоровна и Мила. 1953 год. Берег заводского пруда

Соседями Емов по лестничной клетке были мои приятели Володя Демченко (сын грузчика транспортного цеха) и Стасик (Сталик) Романовский (сын кочегара заводской котельной).

Удивительные отношения сложились с Жангуровым Антоном Кузьмичом, главным механиком завода, занимавшим вместе с женой Марией Павловной комнату на нашей лестничной площадке. Кузьмич, как его все называли, был на 12 лет старше моего отца. Выше среднего роста, худой, с темным вытянутым лицом, подобным лику деревянного идола, он помнил приезд на завод моих родителей. Жангуров попал в действующую армию в ноябре 1941 года и прошел войну рядовым. Побывал в Берлине. Вернулся с трофеями в виде немецкого мундира, переделанного впоследствии в повседневный костюм, алюминиевой солдатской фляги и котелка, утопленного мною в Ассе на совместной рыбалке. Наград у него я не видел. О войне он не рассказывал. Очевидно, по причине отсутствия героических эпизодов. Теперь, когда наградные документы появились в открытом доступе, я узнал, что в 1945 году его наградили медалью «За боевые заслуги». Из размещенного в Интернете наградного листа следует, что подвиг «красноармейца Жангурова» совершался в дивизионной мастерской, где он «организовал бригады по ремонту кухонь и лужению посуды, изготовил агрегат для сушки и дезинфекции обмундирования в дивизионном прачечном отряде в зимний период 1944–1945 годов, руководил мастерской по изготовлению котелков и фляг из консервных банок и отходов железа, помогал частям в организации бытовых условий бойцов».

Детей у Жангуровых не было, и Кузьмич охотно возился со мной. С восьми лет стал брать меня, Славика, а однажды и Колю Ема, в трех-, а иногда четырехдневные лесные походы на рыбалку. Очевидно, для этого использовались дни отпуска или отгулы. Кузьмич, по национальности коми-зырянин, свободно ориентировался в лесу, знакомил нас с азами жизни на природе, обустройством ночевок у костра. Учил варить похлебку из случайно добытого корма, открыл секреты приготовления пойманной рыбы и печеной в золе картошки. Первые впечатления от ее вкуса мне не испортила даже ночь, проведенная в мокром лыжном костюме из байки. В этой одежде я прыгнул перед вечерним чаем в прибрежную колдобину Ассы вслед за сорвавшимся с руки котелком Кузьмича. Увы, военный трофей старшего друга плыл быстрее.

Этой потерей в тот раз дело не ограничилось. Нас сопровождала собака Веста, ирландский сеттер, принадлежавшая заводскому сварщику Орькову. Эту суетливую рыжую красавицу укусила в морду гадюка. В тот день змеи встречались трижды: в бурьяне у дороги, на толстом стволе дерева (Коля Ем зарубил ее обломком ржавого кинжала, приспособленном для рубки хвороста) и даже в реке. На отмели противная тварь проскользнула между ног, когда я хотел зачерпнуть воды. Щеку Весты раздул флюс. Через некоторое время собака исчезла. Домой мы вернулись без нее, сообщив о происшествии Орькову. К нашей великой радости, Веста, до крайности изможденная, но без флюса, самостоятельно вернулась домой через три дня. Кузьмич пояснил, что она лечилась травами.

Врожденная тяга к перемене мест побуждала Кузьмича периодически кочевать по консервным заводам орджоникидзевского треста. Помню тоскливое чувство, когда Жангуровы, погрузив пожитки на полуторку, уезжали из Ассиновской в осетинский поселок – теперь город, Ардон на тамошний консервный завод. Зато не было пределов радости при встрече Кузьмича, вернувшегося через год на прежнюю должность. В следующий раз он отбыл в Орджоникидзе в качестве главного механика стеклотарного завода. В тот год летом по приглашению Жангуровых и с согласия мамы я гостил у них в этом городе в течение нескольких дней. Кузьмич и Мария Павловна жили в центре, в комнате пятиэтажного дома, жильцы которого вечерами прогуливались по огороженной перилами плоской бетонированный крыше. В этом доме я впервые увидел санузел. Мария Павловна показывала городские достопримечательности. Кузьмич провел экскурсию по цехам завода. Поразительно выглядели печи для плавки стекла. Металлический пол вибрировал под ногами от гула вентиляторов. Емкость с расплавленным стеклом просматривалась сверху через специальное отверстие. Выходили из форм и плыли по конвейеру только что отлитые трехлитровые баллоны. Первоначально красные сосуды светлели по мере остывания. В конце пути трехпалая металлическая «рука» аккуратно брала готовые емкости за горло и переставляла в штабель. Один рабочий ловко прикурил от красного бока стеклотары самокрутку. Удивительным казалось поведение трехпалой «руки», совершавшей лунатические движения над конвейером даже отсутствии баллонов. Иногда «рука» промахивалась, и изделие падало на кафельный пол. В этих случаях осколки сбрасывались в печь для повторения цикла.

На заводском дворе Кузьмич позволил исследовать разбитый немецкий танк, из которого, по словам старшего друга, вырезали автогеном куски металла для нужд механического цеха.

Конечной точкой кочевых перемещений Жангуровых стала Республика Коми. Из письма Марии Павловны мы узнали, что Кузьмич умер там в середине 60-х.

Заметное место в детстве занимали няни Вера и Катя Петраченковы. Точнее, нянькой была 14-летняя Вера, напоминавшая лицом васнецовскую Аленушку. Она возилась со мною с грудного возраста до перехода в детсад. Как это сочеталось с яслями, не помню. Очевидно, это было во внеясельное время. Двенадцатилетняя Катя, худенькая лисичка, помогала Вере. Сестры жили с матерью, рабочей завода, в собственной хате в станице. У них имелась корова. Отец нянек, терский казак, погиб на фронте. Иногда девочки приводили меня к себе в гости. В их саманной хатенке наша компания размещалась на лежанке русской печи. Там Вера и Катя рассказывали страшные сказки и «правдешные» истории о ночных прогулках по улице соседки-ведьмы, превращающейся в тележное колесо.

Однако страшнее сказок мне представлялась висевшая в рамке на стене закопченная картина с изображением гордо выступающего петуха. Не могу сказать, почему алый гребень птицы и перья с золотистым отливом вызывали у меня отчаянный крик. Тем более, что живых петухов я не боялся. Няньки не сразу поняли причину испуга. Впоследствии при моих посещениях они демонстративно запирали петуха в холодное горнило печи и закрывали его задвижкой.

Помню рассказы Веры и Кати о злых ингушах, подстерегавших станичников на общественных огородах в предгорьях. О забитых в головы станичников гвоздях, разрезанных животах, напиханных кукурузными початками, и голове соседа, подброшенной к крыльцу погибшего. Эта часть рассказов, к сожалению, была правдой, что подтвердил в упоминавшейся повести А. Приставкин. Наша дружба с семьей нянек сохранялась и после моего перехода в детский сад. Временами сестры приносили в виде гостинца варенец. Мама поддерживала семью девочек, чем могла.

В 16 лет Вера уехала на работу по вербовке. Помню ее приезд в отпуск. Повзрослевшая Катя поступила работать на завод. Очевидно, я оставался для нее младенцем долгое время. Однажды, подчиняясь уговорам, я до тошноты наелся пенки клубничного варенья, собранной из варочных чанов, которые чистила бывшая нянька. Помнится и другой случай. Летним вечером после окончания 1-го класса, я ждал очереди в душевое отделение заводского санпропускника. Половина душа ремонтировалась. Поэтому мужчины и женщины мылись партиями, попеременно. Проходя по коридору мимо ожидающих мужчин, Катя втянула меня в раздевалку вместе с женской партией. Раздались протестующие возгласы нескольких, по тогдашнему представлению, «тетек». Однако Катя, не обращая на них внимания, помыла меня в общей толчее и отправила одеваться. Как бывшая нянька и ее подруги выглядели без одежды, я внимания не обратил.

Возвращение эвакуированных, денежная реформа и отмена продуктовых карточек

Временами времени в нашем поселке появлялись новые, не похожие на окружающих люди. Однажды «белом доме» поселился чех со странной фамилией Ваш, предмет детских розыгрышей на тему «Ваш дядька».

Сразу после окончания Войны в заводском общежитии периодически останавливались партии эвакуированных, возвращавшихся из-за Каспия вглубь России, а то и за границу, в Польшу. Директор завода лично ездил на станцию и приглашал проезжающих поработать в течение сезона, а заодно вволю поесть овощей и фруктов. В отличие от консервов, на «разъедание сырья» администрация смотрела сквозь пальцы. Какое-то время одну квартиру «красного жилдома» занимала семья польских евреев с длинными пейсами, в широкополых черных шляпах. Вечерние моления иудеев в комнате первого этажа слышались во дворе через открытые окна. Среди этих экзотических людей вертелся мальчик Шмуль. Он был старше меня по возрасту на пару лет. Еврейская бабушка звала мальчика домой протяжным криком: «Шмилькэ-лэ!». Шмуль запомнился по совместным играм и жестокому розыгрышу с участием старших ребят. По первоначальной задумке это была игра «в пиво», которая заключалась в коллективном наполнении стеклянной банки мочой. Цвет и пена получились вполне похожими. На этом развлечение следовало считать завершенным. Однако, когда к играющим подошел не догадывавшийся о сути происходящего Шмуль, у участников действа неожиданно возникла идея продолжить спектакль с участием «дядек, которые пьют пиво». На вопрос, будет ли «дядя Шмуль» пить пиво, мальчик ответил утвердительно. Правда, демонстрация умения не состоялась. Когда жертва обмана поднесла банку к губам, из окна коммунальной кухни раздался отчаянный крик бабушки: «Шмилька-лэ! Не пей! Это сцаки! Сцаки!». Не думаю, что со стороны затейников развлечения это был акт жестокости или недоброжелательности. Скорее, так проявлялось продолжение игровых фантазий. Выдумки сверстников реализовывались в самых неожиданных формах. Однажды ребята из младшей группы детсада уложили на траву ощенившуюся дворняжку, по имени Кукла, и усердно вытягивали губами молоко из ее набухших сосков.

И все-таки, несмотря на очевидную нелепость некоторых ситуаций, наши игры были своеобразным средством адаптации к окружающей действительности. Правда, подражая взрослым, мы не всегда осознавали драматизм событий. Запомнилась антипедагогичная игра на тему: «Давай, ты будешь в тюрьме, а я принесу передачу». Как правило, «передавался» «табак» из перетертого сухого листа подсолнечника.

Порой как игра воспринималась и вовсе трагическая ситуация. Летом 1946 года пьяный казак на свадьбе убил ударом топора мужа маминой подруги Василия Сети (больше людей с такой фамилией я не встречал). Мы с Юрой Байтманом играли в похороны, украшая голову лежавшего на кровати дяди Васи, собранными полевыми цветами. Понятие смерти и расставания навсегда в тот момент было еще за пределами нашего жизненного опыта.

Иногда неприятные последствия некоторых «игр» приходились и на мою долю. Однажды зимой я впервые появился у подъезда дома в офицерской шапке-ушанке из белой овчины. До этого за неимением мужского головного убора приходилось пользоваться маминым шерстяным платком. В упомянутой шапке, привезенной с фронта Михаилом Александровичем Виноградовым, раньше щеголяла его дочь Мила. Мне головной убор достался в результате обмена на мамин платок. Увы, первый выход во двор в офицерской шапке обернулся для горькой обидой. Несколько ребят старшего возраста, притворно восторгаясь моим «военным» видом, предложили надеть на шапку услужливо протянутую красноармейскую каску. Я с готовностью согласился, не обратив внимания на внутренность шлема, покрытую липкой массой. Как выяснилось позже, предмет амуниции использовался в качестве емкости для отработанного автола. В результате моей доверчивости шапка мигом потеряла щегольский вид. Отчистить смазку не удалось. Но и другого головного убора не было. Пришлось носить такой. Окружающие на подобные мелочи не обращали внимания. Окружающие ходили, в чем придется. Одна группа эвакуированных женщин выделялась экзотической одеждой – платьями из американских мешков для сахара. Их платья (очевидно, единственные) и белье, помещенные в «вошебойку» – специальную камеру для прожарки, сгорели по недосмотру разгильдяя – прожарщика, пока они мылись в душе. Выйти из санпропускника без одежды пострадавшие не могли. Проблема разрешилась смелым для того времени распоряжением директора. Со склада принесли упомянутые мешки, которые тут же превратились в балахоны с прорезями для головы и рук.

Другое смелое распоряжение директора однажды чуть не обернулось неприятностями для него и моей мамы. Речь шла о решении выдавать кочегарам котельной мясные консервы, остававшихся в банках после взятия проб на бактериологический анализ. Банки числом 5 штук поступали в лабораторию из каждой выпущенной за смену партии. Кто-то донес «органам» о фактах «разъедания» продукции. По установленному порядку содержимое банок после взятия нескольких граммов проб подлежало уничтожению. К счастью, прокурор проявил снисходительность и понимание ситуации. Практика выдачи дополнительного питания работникам тяжелого физического труда продолжилась.

В последний детсадовский год произошло два памятных события: денежная реформа 1947 года и отмена продуктовых (хлебных) карточек.

Замену денежных знаков я воспринял, как исчезновение зеленой трехрублевки с изображением пехотинца и синей «пятерки» с летчиком. Нас с мамой, конфискационные механизмы денежной политики не задели, поскольку, не имея минимальных накоплений, мы жили «от зарплаты до зарплаты». Все наше «состояние» заключалось в облигациях» Государственных займов восстановления и развития народного хозяйства СССР» 1946 и 1947 годов (со сроком погашения 20 лет), на которые инженерно-технический персонал и рабочие завода подписывались «добровольно»⁵.

В те же облигации по «почину» неизвестных энтузиастов обратились также и перечисленные государством на счет Сбербанка (без права снятия), денежные компенсации мамы за 4 отмененных отпуска военной поры. Надо сказать, что упования на возврат заемных денег у большинства окружающих отсутствовали изначально. Об этом можно было судить по тому, что облигации внушительного номинала широко использовались в наших детсадовских играх.

Выплаты по этим государственным обязательствам впоследствии неоднократно переносились «по инициативе миллионов советских людей» (см. доклад Хрущева на 21 съезде КПСС). В итоге астрономические для нас суммы, зафиксированные на красивых бумажках, были деноминированы, и в конце 60-х годов мама получила за все про все около 100 рублей. Ее месячный оклад в то время составлял 120 рублей.

Однако судьбу наших близких друзей реформа исковеркала самым жестоким образом. В лаборатории завода работала мамина подруга – бактериолог Елизавета Антоновна Эриксон, соседка Жангуровых, одинокая деликатная женщина с гимназическим образованием, читавшая на досуге толстенные романы на французском языке. Во время командировок мамы в трест она опекала меня по очереди с женой Кузьмича, Марией Павловной. Родная сестра Елизаветы Антоновны, имени которой вспомнить не могу, была директором Ассиновской опытно-селекционной станции (ОСС) и жила в служебном помещении этой организации. Откуда и при каких обстоятельствах сестры появились в наших краях, не известно. Об их родословной тоже ничего сказать не могу. Иногда мы ходили к сестре Елизаветы Антоновны в гости. Я любил играть с ее овчаркой, которая однажды здорово укусила меня из-за небрежного обращения со щенками. Несмотря на это недоразумение наша дружба продолжалась. Следы укуса сохранились, однако показывать их не рекомендуют правила приличия.

Наши походы в ОСС кончились после приснопамятной реформы. Сестра Елизаветы Антоновны исчезла. Позже, со слов мамы, я узнал о причине происшедшего. Один из сотрудников станции накануне реформы вернулся с Севера, где в течение нескольких лет зарабатывал деньги на приобретение (или строительство) собственного дома. Его «северные» доходы по условиям реформы должны были превратиться в прах.

Горько жалуясь на злую судьбу, коллега упросил сестру Елизаветы Антоновны обменять накопления на пореформенные рубли из расчета один к одному (вместо одного к трем) под видом средств ОСС. В операции участвовала кассир станции, которая незамедлительно сообщила «куда надо». Сестру Елизаветы Антоновны и ее соучастника осудили на 10 лет лишения свободы каждого. Дальнейшая их судьба не известна.

Отмена карточек, ознаменовалась появлением казенного хлеба в детском саду. Отныне продукт можно было есть до отвала. С этого же времени хлеб потерял качество платежного эквивалента при обмене на другую еду и игрушки.