Kitabı oku: «Кумач надорванный. Роман о конце перестройки», sayfa 8

В углу гостиной комнаты, на массивной деревянной тумбе, работал цветной “Горизонт”, но в экран почти не смотрели – программы центральных каналов казались скучны. Медведев, заглушил звук, приволок магнитофон.

Вначале он крутил рок, но девушки, повеселев, затребовали эстраду.

– Хватит уже этих “групп крови”. Давайте другое, веселее, – воскликнула Инна.

Медведев пробовал возражать, но она настояла, чтобы кассету переменили.

Зазвучал слащаво “Ласковый май”. Инна подпевала вначале, вихляя плечами, затем потянула Валерьяна танцевать в проёме между комодом и накрытым столом.

– Белые розы, белые розы, беззащитны шипы… – прикрывала она, обнимая Валерьяна за шею, глаза.

Наташа, не утерпев, выволокла танцевать Сорокина. Несколько минут две пары толкались на тесном пятачке, подначиваемые хмельными возгласами Кондратьева и Витьки. Затем Сорокин неожиданно подхватил Наташу на руки. Та, болтая ногами в воздухе, зашлась в громком, радостном визге.

– На столе давайте, ну! – захохотал Кондратьев.

Сорокин, кружась с заливающейся смехом Наташей на руках, действительно натолкнулся с размаху на угол стола. Она взвизгнула уже от испуга. Защитно выставив руку, попала ладонью в тарелку, сбросила её с дребезгом на пол. Белые комки “столичного” разлетелись по узорчатому паласу.

– Вот и насвинячили, – произнёс Медведев, беззлобно разевая рот.

Сорокин растеряно переминался на месте, не решаясь опустить Наташу на пол. Та даже ноги поджала, боясь пораниться об осколки стекла.

– Аккуратней! Ай! – вскрикивала она.

– Эх, пошла веселуха! – крикнул Кондратьев, тараща дуреющие глаза.

Но незадолго до боя курантов ребята всё-таки притихли, убавили музыку и вновь включили у телевизора звук. Передавали обращение Горбачёва.

– Ну послушаем, чего он там, – со скепсисом сказал Валерьян.

Генеральный секретарь, часто опуская лицо к остающейся вне кадра бумаге, глаголил:

– Дорогие товарищи! Через несколько минут завершиться 1989 год, а вместе с ним завершиться и целое десятилетие. Мы вступаем в новый 1990 год, в последнее десятилетие двадцатого века…

Говорил он, как и всегда, витиевато и длинно, но почти целиком о политике. Похвалил завершивших недавно съезд депутатов, посетовал на хозяйственные трудности и рост межнациональной вражды, пообещал ускорить реформы…

Несмотря на обилие слов, конкретный смысл речи упорно ускользал, точно протекающая сквозь пальцы вода.

– Хорош трепаться, Горбатый! Закругляйся, давай, – нетерпеливо выкрикнул Медведев, посматривая на часы.

– Пусть бы лучше сказал, когда заживём как люди, – бросила Инна, хмурясь.

– Ну, с новым десятилетием! – иронично провозгласил Кондратьев, лишь только куранты начали свой бой.

Выпив по фужеру шампанского, все прильнули к окнам. Обыкновенно в Новый год, сразу после двенадцати, над городскими кварталами неизменно взвивалось несколько ракет, казавшихся им, непресыщенным зрелищами, едва ли не фейерверком.

Теперь ракет взлетело больше, с десяток. Прочерчивая высокие, крутые траектории, они поднимались одна за другой, и были все красного цвета. Затем пара вылетела из-за соседнего дома – и тоже красных.

– А зелёной-то ни одной, – проговорил, озадачиваясь, Сорокин. – С военного склада что ли списанных понадыбали…

Валерьян молчал, наблюдая, как высоко, выше деревьев и крыш, медленно превращаясь из алой звезды в тлеющий уголь, тускнеет, выгорая, последняя.

XVI

Снежными матовыми сумерками Валерьян пошёл провожать Инну к автобусу. На остановке не было ни души. Под начавшим под утро обильно сыпаться снегом картонные хлопушки, пустые бутылки, кожура мандарин – следы вчерашнего суетного веселья – уже с трудом угадывались на неметёном тротуаре округлыми бугорками.

– Поеду, – завидев пробивающие белесую мглу фары раннего автобуса, произнесла Инна.

Голос её стал грустен, словно возвращение домой было для неё неприятной повинностью.

Поцеловав Валерьяна, она поднялась по заледенелым ступенькам в салон, помахала ему сквозь морозно разузоренное окно рукой. Автобус немедленно тронулся, будто бы и остановившись здесь лишь затем, чтобы подхватить её и умчать в густеющий снегопад.

Дома Валерьяна встретили обеспокоенные родители.

– Ты как? – воскликнула в прихожей Валентина. – Всё с тобой хорошо?

Валерьян устало повесил на крюк вешалки шапку, протёр пальцем уголки осоловелых, слипающихся глаз.

– Хорошо… Отметили весело. А вы?

Валентина, однако, заговорила о другом:

– Среди ночи женщина какая-то нам по телефону позвонила. Представилась матерью некой Инны Чупраковой. С тобой поговорить хотела. Прямо настаивала.

В словах матери зазвучал вызов, усиленный и тревогой от странного ночного звонка и накопившимся раздражением от скрытности сына.

Валерьян, сидя на обувном ящике, расшнуровывал ботинки. Огорошенный известием, он ещё несколько секунд продолжал машинально возиться со шнурками, затем замер, соображая, приподнял голову.

– Меня?

От новости и впрямь повеяло недобрым.

– Тебя. Что-то случилось там у неё… нехорошее. Она прямо в трубку рыдала.

– Рыдала? – растеряно переспросил Валерьян. – А…из-за чего?

– Я думала, ты нам это объяснишь.

Отец был более спокоен, потому пояснил:

– Дочь она свою искала. Была уверена, что та с тобой… отмечает.

– Мы у Витьки Медведева собирались. Я ж предупреждал, – забормотал он, соображая, что же могло в эту ночь стрястись. – Много кто там был, не я один…

Телефона в квартире Инны не было. Значит, мать её звонила не из дома. От соседей? Из больницы, где несла дежурство?

– И эта… Инна Чупракова… она тоже была с вами? – требовательно спросил отец.

Валерьян, не желая больше темнить, ответил кратко:

– Да.

Павел Федосеевич, вырвав-таки из сына признание, продолжил мягче:

– Её мать позвонила в начале четвёртого, мы спать только-только легли. Когда мы сказали, что ты не дома, она стала спрашивать, где тебя найти, как связаться. Она была абсолютно уверенна, что её дочь с тобой.

– Всё молчал, таился от нас, негодник. А теперь что вышло? – укорила Валентина опять и прибавила с недовольством. – Что всё это значит?

Валерьян продолжал сидеть на обувном ящике, стащив с ноги один ботинок, но не успев стащить другой. Пустой обледенелый автобус, глубинная, непроходящая грусть в голосе, в словах Инны, вглядывающийся в окна её квартиры пьяница вспомнились с резкой, болезненной яркостью.

“Приключилось чего-то. У неё дома”, – не предположил даже, а уверовал Валерьян.

Он принялся решительно надевать снятый было ботинок.

– Ты чего? Куда ты? – всполошились оба родителя.

Но Валерьян, не ощущая более хмельной сонливости, уже, растворяя дверь, выскакивал за порог.

– Я ненадолго… я скоро, – сбивчиво выкрикнул он, торопливо сбегая по лестнице вниз.

Отец и мать, растеряно моргая и переглядываясь, беспомощно топтались возле порога.

На остановке Валерьян оказался через пару минут. Ему повезло – автобус появился быстро. Но первоянварским утром проезжую часть не расчищали и не посыпали песком, оттого ехал он долго. Нервничающий Валерьян барабанил пальцами по спинке переднего сидения и тёр стекло, желая видеть, далеко ли ещё осталось до поворота на Авиационную улицу.

Сидя в непрогретом салоне утробно гудящего мотором “ЛИАЗА”, Валерьян напряжённо думал, как теперь поступить. К дому Инны его погнал подступивший к сердцу страх, смутный, но сильный. Ждать, когда та даст о себе знать сама, он, предугадывая плохое, заставить себя не мог. Но что будет дальше – ни знать, ни даже толком предположить не мог.

Сойдя на нужной остановке, он недолго потоптался на улице, глазея на дом, словно надеясь проникнуть взором сквозь его стены. Затем направился во двор, всё яснее осознавая нелепость своего прихода в случае, если окажется, что ничего худого не случилось. Но он сейчас соглашался скорее оказаться нелепым, нежели малодушным.

Во дворе, куда он вошёл исполненный тревожного смятения, в глаза сразу же бросился жёлтый милицейский “УАЗ”, приткнутый к самым ступеням подъезда, в котором располагалась квартира Инны. Возле него толклись зеваки-соседи, пожилая тётка в выцветшем зелёном пальто вещала, эмоционально прижимая руку к груди:

– Слышу среди ночи крик дикий из-за стены. И мат-перемат… мат-перемат…

Валерьян ринулся к подъезду.

К квартире Инны ноги привели его сами. Дверь в неё была открыта, а за порогом, в коридоре, в распахнутых настежь комнатах виднелись фигуры людей, в форме и в штатском.

– Вы куда? – грубовато окликнул Валерьяна стоявший на лестничной площадке милиционер.

Валерьян, не отвечая, влетел в квартиру.

– Инна! Инна! – вскричал он.

Милиционер, бросившись сзади, ухватил его за плечо и даже принялся выворачивать руку.

– Стой, говорю! Нельзя, – рявкнул он властно.

Из комнаты выглянул насупленный тип в штатском.

– В чём дело?

Валерьян, вывёртываясь и выдирая руку, изгибал шею, тянясь всем телом в квартиру, вперёд. Но из-за повыскакивавших в узкую переднюю людей он ничего уже не мог там разглядеть.

Типу в штатском его настырность пришлась не по душе. Он приосанился, словно желая ещё более загородить и без того скудный обзор, прогромыхал, багровея:

– В чём дело, спрашиваю?

Валерьян, перестав рваться, утих. Полусогнутый, морщась от боли в заломленной руке, проговорил:

– Я к Инне. Она здесь живёт. Её мать ночью искала.

Штатский прощупал его неприветливым взглядом из-под седеющих бровей, кивнул милиционеру на площадке. Тот, чуть ослабляя хват, подтолкнул его через порог.

– Ну так расскажете, кто кого искал, – хмуро сказал он. – А шуметь на лестнице нечего.

Валерьяна, не дав оглянуться, провели в кухню, тесную и неопрятную, усадили за стол, закрыли дверь. Спросили документы, даже карманы прощупали для верности. Вытащив студенческий билет, раскрыли, прочли вслух фамилию, имя. Штатский, который явно был старшим, уселся напротив. Кладя его документ перед собой, на несвежую, в разводах, скатерть, он начал допрашивать.

– Студент, значит. А прописаны где?

Валерьян назвал адрес.

– Кого из проживающих в этой квартире знаете?

Валерьян понял, что если не станет отвечать обстоятельно и честно, то недоверчивость к нему лишь усилится. Потому подробно, насколько мог, рассказал про новогодний праздник на квартире однокурсника, про то, как проводил утром Инну до автобусной остановки, как по приезде домой родители поведали о странном ночном звонке…

Штатский слушал, иногда чиркая ручкой в блокнот. Переспросил, в котором часу, со слов родителей, звонили по телефону, снова сделал пометку, даже что-то у себя подчеркнул.

– Из семьи Чупраковых, кроме этой Инны, с кем ещё знакомы? – спросил он, когда Валерьян завершил рассказ.

– Ни с кем.

Штатский приобнажил в скептической улыбке прокуренные зубы:

– В квартиру рвались, будто невесту из огня спасать – и ни с кем не знакомы?

Валерьян мотнул головой:

– Нет, не знаком.

– А прежде здесь часто бывали?

– Не бывал.

– И номера своего не давали?

– Номер давал Инне. А как он к матери её попал – не знаю. Наверное, Инна сама ей однажды сказала.

Штатский ухмыльнулся вновь, развязнее в мелочном торжестве.

– Не знакомы…не бывали… А как же в таком случае квартиру нашли?

Валерьян, ёжась под расчётливыми, каверзными вопросами оперативного работника, осознавал, что ночью здесь произошло что-то очень тяжкое.

– Так что здесь случилось? Можете мне сказать? – нервозно воскликнул он.

Штатский поедал его взглядом, впиваясь поочерёдно то ему в лицо, то в руки.

– Здесь тоже Новый год отмечали, – неприятно осклабился он. – Только переборщили чуток.

– Пьяная драка… поножовщина… убийство, – суховато и буднично сообщил человек с погонами офицера, за минуту до того заглянувший на кухню.

– Кого? – голос Валерьян сделался внятен, но тих.

– Соседа, гражданина Павла Карпенко, жильца шестьдесят седьмой квартиры.

Валерьян несколько секунд молчал, устремив взгляд на блокнот оперативника. Потом, превозмогая гнетущее оцепенение, спросил:

– А Инна? Где она?

– Мать к родне провожать поехала, – сказал офицер, словно бы даже с сочувствием. – Та в обморок падала. Уводили – была чуть жива.

Валерьян постепенно начинал угадывать, что же именно произошло в квартире. Скорее всего, отец Инны, сильно перебрав, повздорил с собутыльником. Они разодрались…

Валерьяну вторично за это утро пришёл на ум вчерашний пьяница.

“Не тот ли самый этим Карпенко и был?” – подумал он.

– Вчера, когда Инну во дворе ждал, то видел какого-то… поддатого. Спрашивал закурить. Он, кажется, к ним в квартиру, к отцу её собирался подняться, – сказал Валерьян, смутно ощущая, что может таким признанием чем-то родным Инны помочь.

Штатский и офицер разом вскинули брови.

– Про то, что, оказывается, и вчера сюда приходили, вы нам не говорили, – процедил оперативник, вновь засверлив Валерьяна взглядом. – Почему?

Валерьян почувствовал, что потеет лицом.

– Да я только во дворе был, говорю. В квартиру не заходил.

Оперативник потребовал от него описать внешность встреченного мужичка, его одежду, выпытывал, в котором часу произошла их встреча, заставил слово в слово повторить, что тот сказал.

– А девушка ваша, Инна – она тоже видела этого человека?

Валерьян, тушуясь ещё сильнее, замямлил совсем уж несуразно:

– Инна? Нет… Нет. Я стоял там один… Она дома была, у себя…

Оперативник, учуяв фальшь, выдавливал из него признания, будто зубную пасту из тюбика:

– Но вы же сказали, что этот человек пошёл в подъезд. Значит, она могла встретиться с ним в квартире.

– Не знаю… нет. Она ничего про это не говорила.

– Но может быть, они тогда столкнулись на лестнице?

Валерьян растерянно бормотал, уже не соображая, как лучше и безопаснее для Инны представить дело. Мысль, что этот въедливый, придирчивый тип, усадив Инну напротив себя, примется вот так же выпытывать из неё всякую мелочь, жгла его, заставляя заикаться и отвечать невпопад.

“И чего про того пьяницу сболтнул? Дурак! Вот дурак!” – корил он себя.

– Так, – определил штатский, закрывая блокнот. – Поедете с нами в отделение. Там повторите всё под протокол.

– Зачем? – недоверчиво отстранился Валерьян.

– Полагается, – он встал. – А потом, думаю, проведём опознание. Внешность убитого Карпенко вы описали точно.

Когда Валерьян выходил из кухни, то увидел, как двое, один в форме, другой в обычной, гражданской одежде, продолжают возиться в раскрытой настежь комнате, что-то замеряя, сосредоточено наводя фотообъектив на прилегающий к стене край затёртого, в проплешинах, ковра. На ковре были отчётливо различимы обильные багровые пятна.

Валерьян приостановился, повёл взгляд по густому кровяному следу, прокраплённому через всю комнату к прихожей. Пятна почти все были вытянутой, продольной формы, иные размазанные, будто кляксы, как будто кто-то, истекая кровью, упорно полз к выходу. Дверь с внутренней стороны, до самой ручки, тоже была вымазана красным.

– Не сразу он умер, да? – спросил он, отворачиваясь от залитой кровью комнаты.

– Забирала “скорая” – дышал. А потом позвонили – всё, концы отдал, – всё так же негромко и буднично сказал офицер и тут же, вытянув шею, заворчал на фотографа. – Ты ракурс, ракурс лучше подбирай. А то вечно: принесут снимки – и ни хрена на них не разобрать.

Валерьяна усадили в жёлтый УАЗ, на заднее сидение, в затылок водителю. Забираясь в машину, он сразу наткнулся взором на маленькое зарешёченное оконце камеры, отгороженной от салона металлической стенкой. Вид решётки заставил его отвернуть лицо – он догадался, что в той камере перевозят арестантов.

Отделение в праздничный день было пустынно, только дежурная смена смурно сидела при входе. Валерьяна сразу провели на второй этаж, завели в кабинет, к следователю. Скребя пятернёй всё хуже соображавшую чугунную голову, Валерьян повторил рассказ. Следователь, как и оперативник в штатском, выспрашивал всё в подробностях, фиксируя в протоколе всякую деталь. От казавшихся нескончаемыми дотошных расспросов, от однообразного стука клавиш печатной машинки Валерьян совершенно отупел, и когда следователь, в конце концов, исчерпав все вопросы, протянул ему отпечатанные листы, он расписался, не вникая.

– А теперь на опознание – в морг, – распорядился следователь, укладывая бумаги в папку.

Валерьян попытался вяло отнекиваться, но следователь напористо произнёс:

– Не спорьте – таков порядок. Вы – свидетель. Обязаны.

Он, выходя из-за стола, властным жестом повелел Валерьяну встать, но глянув ему пристальнее в лицо, смягчился:

– Это недолго. Проведём процедуру – и всё, свободны.

В морге действительно всё завершилось достаточно быстро. Труп, покрытый светлой клеёнкой, лежал на столе, и свет ламп отбликовывал от её гладкой матовой поверхности. Понятыми привлекли двух медработников. Следователь сдёрнул клеёнку, обнажая неживое, обнажённое тело до груди. Валерьян всматривался несколько мгновений, сопоставляя в уме подточенные смертью черты осунувшегося лица с теми, что заприметил у мужичка накануне.

– Он, – уверенно подтвердил Валерьян. – Он. Точно.

Домой он вернулся далеко за полдень. Встретили его скандалом.

– Тебя где носило столько времени, а? Убежал, ничего не сказав, точно помешанный! – разгневанно кричала мать.

Отец отчитывал, сердито супя брови:

– Нет, ну кто так поступает? Сидим, как дураки, ждём, нервничаем. Не знаем, что уже и думать!

Валерьян, совершенно разбитый, прошагал в ванну. Тщательно вымыв руки прохладной водой, он низко наклонился над раковиной и, изогнув шею, подставил лицо под струю. Вода растекались по его щекам, скулам, подбородку, заливаясь за воротник, скользя вниз по плечам и груди, но он не ёжился и не вздрагивал в ознобе.

Мать, оставаясь в прихожей, кричала через открытую дверь:

– Так где ты был? Ты хоть это можешь нам сказать или нет?

– В милиции, – ответил он, посвежев. И закрыл кран.

Павел Федосеевич и Валентина ахнули.

XVII

Инну Валерьян увидел на следующий день. Она сама позвонила ему от соседей.

– Как ты? – обеспокоенно спросила она. – Сказали, ты приходил, но тебя увезли в милицию.

– Да в порядке всё, мурыжили недолго, – отбрехался Валерьян и, вздохнув, осторожно спросил сам. – Ты-то как?

– Я? С мамой была. Ей сегодня полегчало чуть-чуть.

После недолгого молчания, Инна глухо проговорила, дыша в трубку:

– Я… я хочу тебя видеть.

Они встретились возле центрального универмага и на счастье сумели быстро разыскать свободное, несмотря на праздничный день, кафе. Морозило ощутимо, и другого места для разговора им было не отыскать.

Инна, вопреки опасениям Валерьяна, не выглядела раздавленной горем, но взгляд её глаз был глубок.

– Посадят его теперь. Надолго, – сказала она, сухо и без слёз.

– Отца?

– Да.

Валерьян в задумчивости подпёр ладонью подбородок.

– Ты знаешь точно, как всё там было? Может тот человек сам на него в драку полез? Первым?

– Да сосед это наш. Видела я его даже тем вечером на лестнице, когда спускалась к тебе. Они с отцом моим уж сколько раз то пили, то дрались, то снова пили…

– Так это вам всё в милиции объяснить надо. В подробностях объяснить. Пусть запишут у себя, в свои протоколы.

Инна безнадёжно пожала плечами:

– Это что-нибудь изменит?

Валерьян ухватил её за предплечье, энергично потряс.

– Конечно, изменит. Для них, как я понял, каждая мелочь важна. Может, большого срока и не присудят.

Инна понуро опустила ресницы.

– Они вдвоём у нас были. Кто ж наверняка разберёт, с чего у них в этот раз всё началось? Сначала пили, потом задрались – соседи слышали крики, шум. Тот его вроде бутылкой огрел. Отец – за нож.

Инна прижала ладонь к глазам Малоподвижное лицо её вдруг, словно сведённое внезапной судорогой, скукожилось.

– Пил, пил, мучил нас, мучил… А теперь вот… человека убил, – утробно хрипя, зарыдала она. – Убил… Взял и убил!

Связный разговор их на том оборвался. Ни у него, ни у нее слова больше не шли с языка.

Валерьян привлёк Инну к себе, топя щёки в её длинных, лежащих по плечам волосах. Она, рыдая, содрогалась сведённым, одеревенелым телом в мучительном страдании…

Нелегко пришлось Валерьяну с домашними. Первоначальная оторопь родителей сменилась негодованием.

– Почему же ты столько времени всё от нас скрывал? Почему до сих пор ничего не рассказывал про эту девушку? – кипятилась мать. – Что, для этого надо было обязательно в грязную историю угодить?

Валерьян тёр пальцем переносицу, сердито сопел.

– Да никуда я не угодил. Записали показания – отвязались…

Павел Федосеевич, скрещивая руки на груди, недобро сужал глаз.

– А я знаю, почему он скрывал. Потому как знал: мы таких отношений не одобрим. Дочка каких-то пьянчуг, папашу за драку с поножовщиной арестовали…

– Неправда! У неё только отец алкоголик, а мать нормальная, непьющая. И сама Инна в нашем университете учиться, на химфаке.

Но Валентина наседала на него неугомонно:

– Лерик, послушай нас! Мы, родители, тебе только добра хотим. Ты на эту девицу не засматривайся. Из-за хороших девушек в милицию не попадают, знай!

– Не хватало только, чтобы тебя теперь ещё по судам таскать начали. Только этого не доставало, – поддавил отец.

Валерьян, внутренне кипя, ещё не оставлял надежды сгладить разговор.

– Я туда к ним поехал, потому что мать Инны нам звонила – сами же и рассказали. Кто мог заранее знать, что там случилось?

Родителей его аргументы не убеждали.

– А зачем ты ей понадобился вообще? Зачем она тебя в эти дрязги пьяные сразу впутала?

– Ничего она не впутала. Она просто дочку разыскать хотела.

– Ты эту семейку повыгораживай ещё! – бросил Павел Федосеевич, уже резче и грубее. – Такие и сами жить по-людски не способны, и другим испортить жизнь норовят.

Он шагнул к окну, быстрым, нервным движением отодвинул занавеску.

– Алкашичьи дети… В университеты ещё лезут, – процедил он, щеря небрежно выбритый рот. – Хоть циркуляр против таких принимай.

– Ты, Лерик, таким не верь, – подхватила Валентина. – Ты просто юн пока и жизни совсем не знаешь. Окрутить тебя хотят, простофилю.

Валерьян вскочил, сжал кулаки.

– Прекратите! Зачем вы так говорите о человеке, который мне дорог?! Которого я люблю!

Павел Федосеевич испустил долгий горестный выдох, а Валентина, собрав в болезненные морщины лицо, вскричала пронзительно:

– Да сам прекрати! Понял?! Любит он… Сил нет глупости твои слушать!

На побелевшей щеке Валерьян вылез, подрагивая, желвачок. Он ринулся из кухни прочь, толкая в сердцах дверь, заглушая гневным возгласом прущее наружу бранное слово.

– Вас, вас сил нет слушать! – восклицал он, мечась взбешенно по своей комнате.

Родители после ссоры с сыном занервничали всерьёз. В последующие дни они между собой не раз возвращались к прежнему разговору, уединившись в комнате или на кухне. Павел Федосеевич, будто стремясь оправдаться за былое благодушие, как правило затевал его первым.

– Нет, я, конечно, понимал, что у него появилась девушка, но что всё обстоит вот так… Дочь алкоголика, убийцы… – он в горьком недоумении выпячивал губу и поджимал плечи. – Не думал, никак не думал, что мой сын с такой свяжется.

– Вот чуяло моё сердце, что там неладно. Чуяло, – повторяла, гордясь и в печали своей прозорливостью Валентина. – Все эти его увёртки, отговорки мне с самого начала не нравились.

– Да я думал, он просто из застенчивости скрытничал с нами. Думал, потом всё сам расскажет. Позже.

– Мы, конечно, подупустили его. Внимательнее стоило быть – ведь восемнадцать лет, такой возраст…

Валентина вставала, садилась, снова вставала, не находя себе места.

– Ты учти, она ещё замуж его вовсю тащить станет. А Лерик ведь наш такой ещё неопытный…

Павел Федосеевич зажмурил на мгновенье глаза, содрогаясь.

– Ладно тебе каркать!

Валентина повторила с упорством:

– Я серьёзно тебе говорю. Эта девица так просто, сама, от него не отвяжется.

Павел Федосеевич откинулся на спинку стула.

– Что на него нашло? Ведь здравомыслящим, разумным парнем всегда был. Никогда прежде ни с какими люмпенами дружбы не водил. Думали, год-другой – и найдёт себе хорошую девушку из приличной, интеллигентной семьи. И вдруг такое…

Валентина уселась напротив мужа, прикусила ноготь мизинца.

– Разговаривать с ним надо. Только аккуратно, без скандалов. Постепенно всё объяснять. Я поняла: если так, прямо в лоб эту девицу ругать начинать, то лишь хуже сделаешь.

На старый Новый год Павел Федосеевич с Валентиной отправились в гости к Мироновым, но застольный разговор вдруг быстро соскользнул на болезненную для них тему. Оказалось, Ирина Миронова недавно видела в городе Валерьяна, но тот был не один, с Инной, и поглощённый ею, даже не глядел вокруг.

Миронова начала плести рассказ вкрадчиво, более норовя вывести на встречный рассказ самих Ештокиных. Но под конец, будто исподволь поддразнивая, самое неприятное для них расписала с откровенностью:

– Подхожу к остановке возле университета, смотрю – Валерьян. Да не один, с какой-то девицей. Забились под навес в самый угол, милуются. Он обнимает её и прямо такими влюблёнными глазами на неё смотрит…

Миронова подхихикнула:

– Вы не говорили прежде, что у сына вашего, оказывается, невеста есть.

Валентина резко вскричала, точно уколотая булавкой:

– Господи, да глаза б мои такой невесты не видели! Как прилепился он к ней, так прямо не знаем, что и делать…

Миронова, любопытствующее блеснув глазами, прикинулась удивлённой:

– А чем же она плоха? На вид симпатичная, стройная, не вульгарна…

– А, стройная… – отмахнулась, вздыхая, Валентина. – Из семьи-то она какой? Папаша – пьяница законченный, в тюрьму посадили недавно.

Павел Федосеевич поджал с недовольством губы, но изведшуюся за эти дни Валентину было не сдержать. Она поведала Мироновым обо всём с такой горестью, что и благодушный Сергей Михайлович и даже Ирина по-настоящему прониклись.

– Надо же, а. А на вид такая благопристойная показалась, – проговорила Миронова, прицокивая языком. – Такая приличная.

– Пройда она – уверена, – выпалила Валентина с чувством. – Это просто наш такой неопытный простофиля. Раньше и девушек-то у него не было толком никаких, потому и раскусить её не может.

– А объяснить пробовали? – спросил Сергей Миронов. – Или совсем слушать вас перестал?

– Совсем, – Валентина, будто мучимая головной болью, приложила ладонь к виску. – Раньше такой мягкий, внимательный был, а тут…

– Познакомить его тогда с какой-нибудь другой девушкой надо. Вдруг переключится? – посоветовала Ирина.

Ештокины удручённо молчали, горюя от внезапно нашедшей на них напасти. Павел Федосеевич подлил себе в рюмку водки.

По пути домой он сказал жене:

– Может, и правда стоит попробовать, как Ирка говорит? У твоих знакомых, подруг дочки – сверстницы Лерика – есть?

Он посмотрел вверх, на мерцающие в стылом воздухе звёзды. Скрипнул зубами:

– Ну нельзя ж дожидаться, когда в городе на сына нашего пальцем показывать начнут. Мол, смотрите, вон он идёт – с дочкой убийцы.