Kitabı oku: «Вторник. №16, ноябрь 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал», sayfa 2

– Но благополучие твоей семьи и благополучие твоей страны – это же взаимосвязанные вещи. Чем живёт народ, как живёт, что нас ждёт впереди. Каково будущее. А в него заглянуть без знания истории…

– Слушай, что ты мне банальные проповеди тут читаешь?! Со страной полный порядок. Благополучно построили этакий питомник для жирных котов: для них всё сплошь сметана, а мы внизу копошимся в объедках, как серые мышки. Что ему, этому питомнику, может грозить? Новая революция? Но это не скоро. Война? Не думаю. Всякое дерьмо за рубежом будет морочить голову, но лезть побоятся. Вот моя семья реально может провалиться в нищету, если я работу потеряю, ибо мы, увы, в высшее сословие не попали. Вот за детей у меня душа болит, а за страну… Ничего с ней, в конце концов, не случится. Даже если напрочь всё своё прошлое зачеркнёт и забудет.

– Близоруко ты как-то, дружище, рассуждаешь, – сокрушённо вздохнул Просекин.

– Нет, дорогой, извини, – усмехнулся Сергей. – Очень даже дальнозорко, – он поднял глаза к небу, потом повернулся и перекрестился на кресты храма. – Может, не дай бог, конечно, прилететь какой-нибудь астероид, или Марс, вон говорят, приблизится скоро – сгорит всё на фиг, и наступит ве-э-чность.

– Нет, Серёга, она не в этом…

– Кто, она?

– Вечность.

– А в чём?

– В памяти. Вот человека, допустим, давно нет, а мы о нём помним, помним о том, что он сделал для нас, для жизни будущей, прости за пафос, для мира. И потомкам расскажем. А они своим потомкам расскажут, расскажут, благодаря кому те живут счастливо на белом свете. И вот нет человека, физически нет, обнять его никак нельзя. А вот он нас как бы обнимает, да и мы его обнимаем памятью своей…

– Па-а-мять, па-а-мять, – перебил Сергей. – Знаешь, это вроде как цветок на подоконнике: забыли вовремя полить, он увял, вытряхнули его из горшка, посадили другой – вот и вся память тебе. Вот смотри на это изваяние, – он указал рукой на высокую статую, мимо которой они проходили. Величие её подчёркивала белоснежная колоннада за спиной и отдыхающие бронзовые львы у подножья. – Видал, какой торжественный идол? Читай, читай вслух.

Юрий Кириллович прочитал на постаменте:

– «Император Александр Второй. Отменил в тысяча восемьсот шестьдесят первом году крепостное право и освободил миллионы крестьян от многовекового рабства. Провёл военную и судебную реформы. Ввёл систему местного самоуправления: городские думы и земские управы. Завершил многолетнюю Кавказскую войну. Освободил славянские народы от османского ига. Погиб первого марта одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года в результате террористического акта». К чему ты это? – закончив читать, спросил Просекин. – Всё это мне известно, я сам в конкурсе участвовал. Но выиграл Рукавишников.

– Прекрасно, – усмехнулся Сергей. – А в девятьсот двенадцатом году здесь, ещё возле того исторического храма Христа Спасителя, что большевики грохнули, стоял памятник кому?

– Ну, Александру Третьему, – пожал плечами Просекин.

– То-то и оно! – поднял указательный палец Сергей. – Всего одну палочку убрали. Памятник, что с тремя палочками, здесь в начале прошлого века установили по указанию Николая Второго, а памятник с двумя палочками уже в начале нонешнего века возвели по инициативе партии «Союз правых сил». Немцов, Хакамада, ну, в общем, эта вся компания…

– Погоди, Серёжа, ты к чему это всё? – нетерпеливо перебил его Юрий Кириллович.

– А к тому, Юра, что память – это политика. Что власти выгодно, то и помним. Сейчас надо Сталина с Лениным обсирать и всё наше коммунистическое прошлое – вот актуальная память. Ты преуспевающий художник – должен чётко момент ловить. Помни то, что нужно помнить сегодняшней власти, – и тебя провозгласят великим художником. Не лезь ты со своей собственной памятью, никому она не нужна, никого не волнует. Ты уж прости, но я честно.

Он горько замолчал. Молчал и Просекин. Так они минуты две и шли молча по второму кругу вокруг храма. Наконец, Юрий Кириллович тяжело вздохнул:

– Знаешь, я вот часто что-то стал думать, есть там жизнь после смерти, нет ли? Возраст, что ли, такой уже. Ну и, естественно, думаешь: зачем, для чего? Банально, конечно. Иногда приходит мысль, что люди, как осенние листья: опадают и в землю уходят. И новые листочки зелёные нарождаются. И что им до тех, бурых, сухих да скорченных-скрюченных, гниющих в земле сырой. У них своя солнечная жизнь…

– Так вот я тебе о том же, – одобрительно закивал ему Сергей.

– А вот знаешь, – продолжал Юрий Кириллович, чуть возвысив голос, стараясь перекрыть Сергея, – в храм меня часто тянет. Раньше не наблюдал за собой такого. Хотя заказы патриархии выполнял и в церковках разных бывал, но всё как-то по делу, с финансовым, так сказать, интересом. А тут в храм захожу, как бы это сказать, за надеждой, что ли, какой-то. В этом, я думаю, религия с искусством смыкается. Искусство ведь тоже во имя надежды творится. Надежды на то, что всё было не зря. Все страдания людские, все пути-дороги непроходимые, по которым из последних сил шагал человек. Да, в конце концов, ведь это попытка понять смысл самого существования его, человека, на земле. Это от наскальных рисунков ещё.

– Ой, Юра, в какие ты, не побоюсь этого слова, бедри залез, ох-ха-хох, – с усмешкой выдохнул Сергей. – Это, знаешь, брат, надолго, и в сухую не разберёмся. Давай как-нибудь за бутылочкой. Да я ещё гитару возьму. Как хорошо. У тебя дача есть с камином?..

– Пойми, Серёга, – остановил его Просекин, ухватив за лацкан пиджака, – речь веду не о какой-то там киношке-развлекухе. Это, уж прости за пафос, святая память, это бессмертие, это вечность.

– Ох-хо-хох, Господи ты боже мой! – сокрушённо вздохнул Сергей, – Ну взрослый же ты человек, дедушка, поди, уже…

– Пока нет, – тоже вздохнул Юрий Кириллович и костяшкой указательного пальца смахнул выкатившуюся, скорее всего от ветра, слезу.

– Ну, не важно, – хмуро дёрнул головой Сергей. – Рассуждаешь, говорю, как мальчик. Романтические сопли какие-то. Ты уж не обижайся. Вот ты меня лучше пойми: не нужно такое кино сейчас. Поколение next выбирает Pepsi. Им развлекаться-отвлекаться хочется. На хрен им о смерти думать и смотреть, страдать там, сопереживать. Как это? Пить будем, гулять будем, а смерть придёт – помирать будем. И всё! Им как в компьютерной игре надо: снаряд полете-э-эл, полете-э-эл, полете-э-эл, медленно так, как в масло, в танковую броню влип – во кино! Или там танкист обгорелый… Ничё ему больше не надо, только свои сиськи, санитарка, покажи. О, последнее предсмертное желание! Настоящий-то сгоревший в танке боец на том свете обхохотался. Но ему доходчиво объяснили, что наш уважаемый режиссёрище этот аттракцион не во имя него и памяти о нём, а во имя зрителя придумал! Это зрителю такая херовина с изысканным пафосом подаётся. И всех устраивает. Забавно! Цирк на дроте! Как, кстати, выражаются наши украинские коллеги. Когда-то работал на Довженко. Вот. А ты хочешь, чтоб они думали, зрители наши бедные, переживали, помнили. Да они уже разучились. Им кино подавай, подобное чёртову колесу, то есть колесу обозрения: вроде высоко, вроде страшно, но без полёта и без крыльев. Их так уже приучили, точнее – приручили. Нашему государству-то такой пипл выгоден. УОП – умственно ограниченный потребитель.

Они опять оказались на мосту. Стояли, опершись на его перила, стояли и смотрели на воду. На ней то и дело играли солнечные зайчики или вдруг проплывало, играя мрачными лиловыми оттенками, большое маслянистое пятно.

– Ладно, давай прощаться, – разворачиваясь к Просекину, Сергей выпрямился, выпятил грудь, разминая плечи, и протянул руку. – Мне пора в мой «Домашний уют», в норку мою.

– А может, всё-таки попробуем? – грустно спросил Юрий Кириллович.

– Нет, нет и нет, – отрицательно покачал головой Сергей. – Пойми, это огромная и неблагодарная сегодня работа. Как ты себе представляешь? Надо же сценарий делать, а рукопись, воспоминания те, утеряна.

– Я вспомню, – уже теряя надежду, всё же пытался настаивать Юрий Кириллович. – Начнём работать, и я всё вспомню.

– Да брось ты! Ладно, всё, прощай!

Юрий Кириллович удержал его руку:

– А я, Сергей, жить не смогу, если всё-таки не сделаю это. Меня будто кто-то молит об этом.

– Ну, Бог тебе в помощь, – Сергей опять перекрестился на надкупольные кресты храма Христа Спасителя. – Дерзай, пытайся. Знаешь анекдот? Сталин говорит Горькому: «Алэксэй Максымовыч, ви напысалы замэчатэльный роман „Мат“. Настало врэмя напысат роман „Отэц“». Горький говорит: «Вряд ли я уже смогу, Иосиф Виссарионович». А Сталин: «А ви попытайтэсь. Попытка нэ пытка, правыльно я гавару, товарыщ Бэрия?»

Он рассмеялся, отнял свою руку:

– Ну, будь здоров! Здоровье, кстати, главный капитал: без него фиг чего добьёшься. Удачи тебе и прощай.

– До свидания, – нехотя ответил Просекин. – А я вот верю, что не забудешь ты наш разговор.

– О-ой, верь, пожалуйста, только у меня столько всего… Мне бы твои заботы. Пока!

Он решительно развернулся и быстро удалился по мосту.

Со своей возвышенности замечаю шофёра одной из машин в форменной фуражке НКВД. Значит, здесь есть наши сотрудники. Спускаюсь, стараясь не упустить эту машину из виду. Подхожу к тому месту, где она замаскирована. От шофёра узнаю, что это автомашины комендатуры НКВД, гружёные разным барахлом. Водитель поменял мне мою винтовку на полуавтомат, и я устроился в кабине его машины.

Водитель информирует меня об обстановке. Впереди переправа и село Борщёв. Противник нажимает на это село, стремясь отрезать нам путь на Барышевку. Командование полагает, что переправа находится под прицельным огнём немцев.

Томительные часы ожидания. Неимоверно хочется спать. Без сна и еды вторые сутки.

В два часа дня всех вооружённых людей снимают с автомашин и формируют в воинское подразделение для наступления на село. Оно лежит по левую сторону от переправы и занято немцами. Вражеский самолёт-разведчик уже обнаружил скопление наших автомашин в поле. А дальше этого села висит ещё немецкий аэростат с наблюдателем.

Комендант и с ним лейтенант пограничных войск спорят с полковым комиссаром по поводу посылки штата комендатуры в бой. Но тщетно, комиссар настоял на своём и приказал выстроить людей и направить на сборный пункт. С людьми комендатуры иду и я. Бойцы довольны, что с ними лицо командного состава из числа НКВД. Комендант же и с ним лейтенант тут же провалились как сквозь землю. Из командного состава я остался один. Назначаюсь командовать взводом.

На сборном пункте получаем ручные пулемёты, один «Максим», ручные гранаты. У кого плохие винтовки, меняют на исправные. Получаем задание двигаться взводом по левую сторону от болота. Прямо на село N. Мы должны выбить из него немцев и таким образом освободить путь для автомашин на переправу. Вместе с нами с правой и левой стороны наступают и другие взводы.

Как только выступили с пункта, тут же подверглись ураганному миномётному и артиллерийскому обстрелу. Немцы всеми силами стремятся преградить нам путь. Во взводе, направившемся правее нас, есть уже убитые и раненые. Нам предстоит проскочить сплошную завесу огня. Движемся врассыпную, отстаёт станковый пулемёт. Перебегаем из одного окопа в другой. Оглушают разрывы мин. Вот глубокие окопы закончились. Впереди первичные ячейки, в которых можно упрятать только голову и грудь. В первой же ячейке, как только совсем рядом разорвалась мина, почувствовал сильный толчок в ногу без всякой боли, но тут же перестаю ощущать всю правую ногу. Стараюсь сообразить, угадать, что случилось, отчего нога потеряла чувствительность. Пытаюсь, не поднимая головы, ощупать ногу и найти место ранения. На ощупь определяю, что нога цела, но она мне, однако, не подчиняется. Подняв голову, вижу взрытую землю у самой ноги и рядом большой осколок мины. Машинально схватил его и тут же обжог пальцы. Постепенно ногу начинает покалывать, и возвращается чувствительность. Крови не видно, значит, в конце концов, всё в порядке. Пробую дальше ползти, не отставая от товарищей, и опираться на онемевшую ногу. Она поначалу всё же не слушается, но потихоньку мне удаётся согнуть её в колене. Как только попытался осуществить перебежку, ощутил жгучую боль в ноге, но всё же не упал, а продолжал бежать. Стало вдруг весело, что так удачно всё закончилось. Ведь поначалу не на шутку испугался и решил, что теперь капут, раз разбило ногу: ползком далеко не уйдёшь, а участь раненых я уже видел.

Полоса огня осталась позади. Впереди, примерно на расстоянии в полкилометра, село. Там враг, но он молчит, огня не открывает. Выгодный для нас подступ к окраинным огородам села – болотная по пояс трава и мелкий кустарник. Отчётливо вижу: в сарае немцы устанавливают миномёты и вот оттуда начинают бить по полю, чтобы остановить наше наступление. Видны вспышки огня. Эх, как жаль, что никак нельзя скорректировать цель нашей батарее. Она бьёт, но бьёт с большим перелётом, а мой пулемёт Дегтярёва не достаёт этой цели. Решаем подтянуть «Максим» и с его помощью заставить противника замолчать.

За леском, виднеющимся левее села, слышны выстрелы немецких орудий. Понятно, что ведут они огонь по нашей батарее. Вот ведь тоже цель определяется, а сообщить о ней нашим артиллеристам нет никакой возможности. И вот получается, что наш ответный огонь для немцев совершенно безвреден. Обидно. Подумал: «Уж такие мы вояки, видимо, собравшиеся наскоро победить врага, а дальше собственного носа не видим».

Подтянули «Максим», и он «запел» своим приятным голоском по указанной цели. Пулемёт работает безупречно. Видим, как враг забегал, засуетился и прекратил огонь миномётов. Понимаю, что «Максиму» ещё немало предстоит поработать, поэтому патроны надо поберечь. Тем более что цель поражена. Командую прекратить огонь. Пулемётчики хотя и трусливы оказались, но стрелять умеют хорошо. Я остался всё же доволен ими, злоба моя на них за робость при переходе линии миномётного огня улетучилась.

Немцы, заслышав наш пулемёт, но, видимо, не определив его месторасположение, открыли огонь из автоматов. Свиста пуль не слышно, значит, бьют куда-то мимо нас.

Прежде чем продвигаться дальше в село и подставлять себя под немецкие пули, решаю открыть огонь из всех трёх пулемётов по крышам хат, по огородам с зарослями кукурузы. И под этим прикрытием подтягивать вперёд бойцов.

Работой наших пулемётов привлекли на себя внимание противника. Весь свой огонь немцы теперь направили на наш взвод. Другие взводы, ободрённые нашим огнём, начали активно наступать в обхват села. Мы в центре внимания немцев, отвлекаем на себя весь их огонь. Наконец, они замечают движение наших войск справа и слева. Стрельба их в нашем направлении становится более редкой, ибо теперь они должны отстреливаться с флангов.

По-пластунски мы достигли огородов. Среди густой кукурузы хорошо продвигаться до самых хат. Не принимая боя, немцы удирают. Мы вступаем в село.

В первую очередь обыскиваем чердаки хат, погреба и огороды, где, возможно, спрятался враг. Находим только одного старика, местного жителя. Он указывает нам, в каком направлении бежали немецкие солдаты. Итак, задание нами выполнено, немцев мы прогнали.

Как только отбили село, столкнулись с новой проблемой: а что же делать дальше? Ведь нового задания нам никто не дал. То ли надо было закрепиться в селе и этим ограничиться, то ли продолжать наступление, но в каком направлении. Во всяком случае, задача была дана неполной, а теперь дополнить её было уже некому.

Вдруг немец начал миномётный обстрел села. Нам пришлось снова отойти обратно на поле, на удобный рубеж, откуда уже нам было удобно держать под обстрелом село. Удержаться кучно тремя взводами в селе, тем более ночью, нам было бы сложно. Оставаться – представилось катастрофически опасным.

Как только стало ясно, что село очищено от немцев, колонна автомашин, артиллерия на конной тяге, санитарный батальон – все двинулись к переправе, надеясь на благополучный исход. Однако тут только всё и началось.

Ничем не обнаруживший себя противник установил за лесом миномёты, артиллерию и заранее пристрелялся к переправе. Пропустив наш поток к концу переправы, немцы обрушились на него всей силой своего артиллерийского и миномётного огня. Загорелись подбитые машины во главе колонны. Наглухо закрыли путь всему остальному транспорту. Возникла сплошная полукилометровая пробка, а в результате – давка. Автомашины, кони, люди так столпились на дороге, не имея возможности уйти по болотам ни вправо, ни влево, что представляли теперь для врага удобную, никем и ничем не защищённую, совершенно беспомощную цель. И бойня началась…

Продолжение следует

Станислав ГОЛЬДФАРБ

Капитан и ледокол
Повесть-иллюстрация

 
(Продолжение. Начало в №15)
 

Ледокол

Он, я и ёлка…

Ледокол услышал, что Капитан уснул: все звуки, которые мог издавать человек, прекратились враз. Прислушался всем корпусом – тихо. В другое время тоже замер бы, войдя в свою родную причальную вилку, которую строили специально для старшего брата, парома-ледокола «Байкал», и для него – ледокола «Ангара». Люди знающие понимают, как выглядит эта самая вилка, а тем, кто услышал о такой впервые, стоит глянуть на фотографии, там в кают-компании чуть ли не музей – по стенам в рамочках и брат «Байкал», и он, и причальные стенки, и вилка, конечно…

Как же приятно бывает просто постоять после ледового рейса, когда натруженная машина постепенно остывает от работы, когда все механизмы осмотрены и тщательно смазаны. Главный механик Тарасик лично проверит самые важные узлы, скажет каждому что-то особенно приятное, потрогает, погладит их, потом пропишет всё необходимое для жизни.

И вот тебе, перед самым новым годом самая настоящая беда.

И хотя в нынешние времена Новый год, как раньше, не встречают, я воспитан по старым правилам. Капитан это знает. Он традиций не нарушает. Дождётся, пока часы пробьют полночь, откупорит бутылку и наливает в особый стеклянный фужер. Он не простой – уложен в бархатную коробку, на которой красуется царственный орёл. У «орелика» своя история. «Птица» подарочная! Сам князь Хилков, министр путей сообщения, вручал прямо на пристани за работу на ледяной дороге. Позже расскажу подробнее.

Так вот, этот самый бокал Капитан наполняет настойкой собственного приготовления. По запаху то ли вишнёвая наливочка, то ли смородиновая. Сами понимаете, точно сказать не могу, у меня внутри за каждым поворотом свои запахи.

Значит, наполняет бокал, встаёт, молчит, я думаю, что тост он произносит про себя, и выпивает. Потом просто сидит расслабленный и никуда не спешит.

Такой «молчаливый» тост Капитан мысленно произносит трижды.

Семьи у Капитана не было, так что встречали праздник обычно на троих: он, я и ёлка. Мне кажется, Капитану было не очень весело, но и не так чтоб уж очень грустно. В конце концов я-то рядом. Со мной всегда можно помолчать или молча поговорить… В полночь, после первого тоста, Капитан выходил на палубу и бил в сигнальный колокол, а после третьего тоста спускался на берег и шел в посёлок – Порт Байкал.

Раньше, когда я был ещё молод, на палубе ставили большую ёлку, которую наряжала вся команда. Было весело. По традиции каждый мог повесить свою игрушку. Некоторые шутники умудрялись оставить на ёлке гайки, ключи, манометры и термометры, даже кусочки угля превращали в смешных зверюшек. За лучшую игрушку давали право поздравить команду у ёлки.

Капитан в каюте тоже ёлочку ставил, а вместо игрушек наряжал её грецкими орехами и конфетами, укутанными в разноцветные золотинки и фантики. Так делали его родители.

Из посёлка уже под утро Капитан обязательно возвращался на корабль. Тогда он бывал навеселе, шумел у себя в каюте, бывало, даже пытался что-то спеть. Но лучше бы он этого не делал. Даже мне, стальному, казалось, что от его пения омуль в Байкале должен скрыться на глубине. Не знаю почему, но он любит повторять: «Мадам, позвольте я рядом посижу», «Мадам, позвольте поцеловать вашу ручку»… Что к чему, какая «мадам», зачем «посижу» – я точно не знаю. Никаких мадамов на самом деле у Капитана на борту не бывало. А за берег я не отвечаю. Но если была, хотелось бы поглядеть, что же в ней такого, чтобы сам Капитан ей ручку целовал!

…Я очень любил наблюдать, как работал старший брат «Байкал». Зрелище, когда он «глотал» железнодорожные вагоны, огромные ящики с грузом, завораживало. Я так не мог. Составы входили на его палубу и скоро терялись где-то внутри – один, другой, третий… А ведь были ещё каюты. Да какие!

Помню, о них Капитан писал какому-то другу Сержу в далекий степной гарнизон Семипалатинск, затерянный в прииртышских степях. Он всегда читал написанное вслух, словно хотел услышать сам, как звучат его фразы. А я всегда запоминал слово в слово: «Серж, такого комфорта, таких кают, как на «Байкале», я не встречал на других судах: самые дорогие, естественно, в первом классе. Там есть уже отдельные комфортабельные уборные с патентованными английскими умывальниками. В каюте холодная и горячая вода. А ещё, друг мой, на этом пароме-ледоколе есть царские комнаты… (Ишь ты! Царские каюты! – с завистью подумал я тогда, слушая Капитана. – Ну да ладно, на то он и старший брат!).

…Я, конечно, сомневаюсь, что государь или его семейство отправятся в наш далекий северный уголок, чтобы специально прокатиться в каютах ледокола, но высокие чины зачастили на Восток, в наши незамерзающие порты. Уже несколько раз приезжал министр путей сообщения князь Хилков, военный министр генерал Куропаткин, так что царским комнатам пустыми не стоять. Замечу, что вообще отделка кают парома-ледокола не бросается в глаза роскошью – типичная английская строгость. Даже в царских мебель такая же, как и в первом классе. Столы и стулья на массивных бронзовых ножках, в стенах встроенные шкафы. Кроме того, в номерах есть спальня, уборная и ванная комната.

Да, забыл уточнить, все эти сказочные номера в носовой части «Байкала». Каюты третьего класса в задней части корабля. Помещения в них так же удобны и хорошо обставлены».

От воспоминаний Ледокол немножко расслабился. Внизу, там, где судно получило пробоину, что-то заскрипело и противно заскрежетало. Но в ту же минуту Ледокол собрался:

– Больно! Неужели воспоминания всегда так болезненны, – подумал Ледокол, – нужно держать себя на плаву и не волноваться. Всё-таки годы. Тружусь почти тридцать лет. Интересно, сколько по человеческим меркам тридцать ледокольных? Слышал от одной пассажирки с собачкой, что её питомцу десять лет, а по человеческим меркам – сорок!

Ледокол задумался.

– На «распил» вряд ли отправят, хотя… Такой стали сейчас по всей Сибири не найдёшь. Не дай бог, понадобится какому-нибудь заводу или колхозу! Обдерут ведь как липку!

Нет, скорее всего, залатают – поставят новый цементный ящик, глядишь, навигацию-другую потянем. А там и капиталку присудят. Кто же, кроме меня, лёд ломать будет – северный завоз, золотые прииски…

Эх, как же хорошо работалось со старшим братом «Байкалом», и даже когда в гражданскую поставили на меня пушки и пулемёты, я не чувствовал страха и одиночества. Знал: брат где-то рядом. Эх, всё-таки странное время было: то красные, то белые мной рулили. Забавные люди, я точно помню, покрашенных не было: на вид обычные, бледные, худые, ещё темненькие, наверное, от солнца. Но когда ругались, обязательно цвет поминали. Я парочку выражений помню: «Ах ты сволочь краснопузая». Или вот это: «Кровопиец золотопогонный»…

Когда брата расстреляли в упор и он погиб в страшном пожаре, я очень страдал и печалился, но мне даже не дали времени, чтобы отойти от этой ужасной трагедии – загрузили за двоих…

А вот теперь, перед Новым годом, на каменной игле торчу. Одно хорошо – для воспоминаний и размышлений времени хоть отбавляй.

Глава 4

Капитан

Совпадения и размышления

Капитан проснулся ночью от ощущения, что, пока он спал, кто-то рядом что-то вспоминал, и эти воспоминания каким-то образом касались и его тоже, поминал его тоже.

В каюте было темно, но щель в дверке буржуйки показывала огонёк. Он был несильным – почти всё внутри прогорело, но вполне хватало, чтобы в темени можно было различить ближние предметы и саму печурку. Странно, но ощущения «перебитого» сна не было. Как ни крути, переживаний хотя и много, но работы точно поубавилось, вот тебе и время для воспоминаний.

Отчего-то вспомнился июль 1900 года. Двадцать пятого числа спускали на воду его Ледокол. Это что же получается, почти в одно и то же время полярник Колчак писал письмо в Лондон о заказе на изготовление оборудования для своей экспедиции, а Ледокол окунулся в байкальские воды?!

Капитан подбросил уголька в буржуйку, зажег керосинку и полез в свою «вспоминательную» книгу.

– Ну точно, вот, письмо Колчака двадцатого марта тысяча девятисотого года. Ледокол ещё на стапелях стоял, правда, уже во всей своей красе, осталось только имя написать – «Ангара». Как же много совпадений между ледоколом и человеком!

Капитан внимательно следил за экспедицией Колчака, которая задумывалась для поисков таинственной Земли Санникова. Она вышла из Петербурга 8 июня 1900 года. Экспедиция по поиску Земли Санникова стала фактически экспедицией по спасению Толля.

Барон Толль изучал Ледовитый океан к северу от Новосибирских островов, но арктические условия сложились самым неблагоприятным образом. Яхта «Заря» вынуждена была пробираться к совершенно не обследованным берегам Западного Таймыра. Гидрографических сведений, по словам Колчака, практически не было! Только в 1901 году, когда море вскрылось, «Заря» обогнула мыс Челюскин и пересекла Сибирское море к востоку от Таймырского полуострова.

Спустя время Колчак выступал с докладом в Иркутске в местном географическом обществе. Я был на этой встрече. И я очень хорошо запомнил его слова, произнесенные в конце сообщения: «Относительно барона Толля я ещё раз выскажу, что, зная лично его и условия, среди которых он может теперь находиться, я не считаю его положение критическим, оно серьёзно и может вызвать заботы для облегчения ближайшего возвращения его, но всякое другое мнение, по-моему, преждевременно и, во всяком случае, лишено достаточных оснований. Я надеюсь, что в ближайшем будущем барон Толль лично явится в этот зал и сделает здесь более обстоятельное и более интересное сообщение».

Увы, Александр Васильевич Колчак ошибся. Толль трагически погиб…

Ледокол

Ирония судьбы?!

Нет, ну какая ирония судьбы! Я бы тоже мог с Колчаком в ледовые широты отправиться помогать совершать открытия! Капитан рассказывал, что Колчак был первым, кто открыл Великую Сибирскую полынью. Вы представляете: в Ледовитом океане, где полярная ночь, а температура за минус пятьдесят – открытая вода! Великая Сибирская полынья протяжённостью более трёх тысяч километров! Разве это не чудо природы?! Лейтенант Александр Колчак описал это природное явление и объяснил его происхождение.

На Байкале тоже встречаются полыньи. Конечно, размеры не те, не океанские. Впрочем, слышал я от одной учёной дамы, которая любила порассуждать, относительно дыры где-то в байкальском дне, через которую Байкал сообщается с океаном. «Иначе откуда здесь взяться, к примеру, нерпе?» – задавала риторический вопрос учёная дама и суровым взглядом, попыхивая длинной дамской папироской, обводила взглядом собеседников. А эти нерпы, скажу я вам, забавные зверюшки, я с ними много раз встречался в рейсах, особенно у Ушканьих островов. Вылезут на камни и таращатся на меня своими огромными глазищами…

…М-да, однако, Александр Васильевич, запамятовал я, случалось ли вам прогуливаться на моей палубе? Однако, бывали, никак не бывали? Вот возвращались с Дальнего Востока, поговаривали, что «Колчак из плена вырвался». Я очень был этому рад, нас ведь многое связывает: ваше пристрастие к полярным путешествиям, я тоже в душе полярник, всё-таки ледокол, льды и холод – моя стихия. И у нас общие знакомые. Да вот хотя бы сэр Уильям Армстронг, тот самый, что основал компанию «Армстронг, Уитворт и Ко». На её верфях родился мой брат старший – паром-ледокол «Байкал», а следом и я. Вы ведь, Александр Васильевич, практически выросли на Обуховском заводе, где работал ваш отец, много времени проводили в мастерских. А однажды туда приехал этот самый английский Армстронг, хорошо знавший вашего батюшку Василия Ивановича, поскольку вы занимались и военными заказами. Вот Армстронг и предлагал вам перебраться в Англию, попрактиковаться на его заводах и выучиться на инженера. Но вы отказались. Мечтали стать капитаном, мореплавателем! Сказали, что «желание плавать и служить в море превозмогли идею сделаться инженером и техником».

А если представить, что вы всё-таки были на Ледоколе, знакомились с кораблём, приходили на капитанский мостик! Значит, перед вашим взором открывался заснеженный Хамар-Дабан, отроги Саянского хребта, тоже в снегу. Мой Капитан часто говорил: «Вид как у Рериха». Про Рериха я ничего не слышал, но, судя по всему, Капитан говорил о чём-то редком или даже уникальном. Вы увидели бы прозрачность байкальской воды, ощутили бы его бездонность и силу. Может быть, и не случилось бы той трагедии в двадцатом? Я вспоминаю её со стальной дрожью. Не каждый корабль, скажу я вам, такое вынесет. Все эти годы мучает меня один вопрос: знал ли адмирал Колчак или нет о мученической смерти тех несчастных, которых убивали на моей палубе и в Байкал скидывали? Тридцать один человек приняли страшную смерть. Палачи-то все были колчаковцами, казаками атамана Семенова! Слыхали? Догадывались, что вашим именем козыряли? Не слыхали? Не вы приказ отдали?

И опять об иронии судьбы. Вас самого, Александр Васильевич, считай, без суда и следствия убили и в Иркут сбросили, через полынью вы и канули в неизвестную вечность. А тех несчастных, числом тридцать один, ведь тоже, получается, без суда и следствия в воду! Байкал через Ангару общается с миром. А Ангара Иркут принимает… Страшно подумать, коли встретитесь! Как же вы, Александр Васильевич, один-то там с таким числом? Есть надежда, что всё-таки не встретились…

…С моря потянуло ветерком, Ледокол вначале было затревожился, но бриз оставался легким и не предвещал грозовых налетов.

Ледокол прислушался: у Капитана в каюте по-прежнему стояла тишина, значит, и он не ждет никаких природных катаклизмов.

– Не хватало ещё, чтобы подвижка льда выдавила меня на берег!

…Странный человек этот Капитан… Нет у него никого ближе, чем я и Байкал. Служу верой и правдой отечеству, Капитан, думаю, тоже. Я ему лишний раз стараюсь не досаждать. Но море проверяет нас постоянно, сколько лет уже! А ведь он не стальной, как некоторые. Всё выдерживает…