Kitabı oku: «НЕ ПРОСТО РАССКАЗЫ», sayfa 3

МЕЛОДИЯ

Мелодия, как сахарный сироп, лилась плавно-плавно сквозь ветви деревьев, сквозь тишину, сквозь тепло летней ночи. Наполняя чистотой и откликаясь не в голове даже, а где-то в самом теле, глубоко внутри, и он чувствовал, что будет помнить её всю жизнь.

Подобных моментов не случалось много. И мысль о том, чтобы сохранить их в памяти, всегда приходила как-то сама-собой. Первый раз это случилось лет десять назад, в поезде. На безымянной станции неподалёку от Арзамаса. День очень жаркий, душный. Вагон остановился напротив разбитого сарая, дверь которого была распахнута, а в глубине виднелись дрова. Много-много сухих, потемневших, как темнеет дерево, пережившее зиму, искорёженных трещинами дров. А рядом стояли парень и девушка. Крепко прижавшись друг к другу, обнимаясь и целуясь. Они почти не двигались, замерев в этом поцелуе. Только ветер слегка шевелил подол её платья. Потом поезд двинулся дальше. Вот, собственно, всё, что он запомнил. Но картинку сопровождала твёрдая уверенность – она не забудется.

И не забылась. В другой раз…

– Странный он у тебя, – мужчина заговорил, не отводя глаз от костра. – Вроде как свой, а деньги взял.

– Он сейчас квартиру ремонтирует. Каждая копейка на счету.

– Ну и что. Брат подвёз сестру. Мог бы и не брать.

– У них, у таксистов, так принято. Они не могут пассажиров бесплатно возить.

Она отвечала не шевелясь, и тоже не отрываясь глядела на огонь. Только чуточку хмурилась и, произнося слова, наклоняла голову вперёд.

– Ну и взял бы поменьше, а не всю стоимость, если уж принято так. Или надо с родственников обязательно по полной?

– На севере люди другие. А тут так.

Мелодия стихла. Ночь сразу стала темнее. Треск поленьев в костре слышнее, а огонь ярче.

…в другой раз была Ирка. Он вернулся из армии и почти сразу же отправился в родную общагу. Застать там кого-то в выходной было вряд ли возможно, но хотелось пройти по старой липовой аллее, подышать студенческими воспоминаниями двухлетней давности. А весна! Деревья оделись в листву, потяжелели, да и густой запах сирени ещё висел в воздухе. И тут она. Как чёртик из табакерки. Выскочила, смеётся. Подбежала со спины, запрыгнула, обняла… Лёгкая, радостная, весёлая. Своя. Шепнула что-то на ухо. Уткнулась лицом в шею. Как забудешь такое!

– У меня билет на завтра уже. Может всё-таки поедем вместе? А то как-то не хорошо получается.

– Что не хорошо? Мне нужно с мамой побыть. Видишь сам, в саду работы полным-полно, а ей уже за семьдесят.

– Так ведь брат же есть. Пусть поможет.

– Он занят целыми днями. Таксует. Ему некогда.

– Ты говорила с ним?

– Сам же видел, когда тут говорить. Хорошо, что вообще его встретили. Случайно же.

– Но я один поеду и что? Что отцу с матерью сказать?

– Придумай что-нибудь. Или скажи как есть.

Вновь зазвучала мелодия. И мысли обоих куда-то понеслись, полетели. Мягкая музыка, душевная. Мотив неопределённый, но очень грустный-грустный.

…зачем они не забываются, эти случаи, думал он. Что в них особенного по сравнению со многими другими. Вон, сколько закатов красивых, облака бывают – глаз не оторвать, девчонки опять же. А тут дрова. Ладно, Ирка – понятно. Она, скорее всего, была влюблена в него по уши. Теперь мелодия. Жаль, если перестанут играть. Где они играют. Кто играет. Кажется, где-то выше по склону, тоже в саду.

– Поехали, а? – он тронул её за плечо.

Она не обернулась.

– Да билет уже всё равно не купить. Не успеть. Я приеду через две недели.

– Ну, как хочешь.

Музыка, наконец, стихла. Нет, не стихла. Оборвалась. И он вдруг ясно осознал, что чужой здесь. Совершенно чужой. В этом месте. В этот день и час. Костёр стрельнул искрой и осветил траву под ногами. Сухую. Как тень в кукольном театре.

ЕДИНОЖДЫ

– Что вы думаете о Швеции?

– Не знаю.

– Да, Швеция, она такая. Не знаешь что и думать.

Свет не давал заснуть. Приглушённый, сизый, он словно разливался вокруг масляными пятнами, и, как только Леон закрывал глаза, превращался в миллионы радужных оттенков, проникая сквозь веки. Свет напоминал табачный дым. Даже если не видишь его, едкий запах непременно даёт о себе знать. Запах чувствовался сейчас как никогда сильно. Запах этого самого сизого света. В голове пронеслось шальное: «Не может быть», – и воспоминания хлынули одно за другим…

Губы жены. Такие мягкие, такие зовущие. Она покрывала его лицо поцелуями, крепко обхватив ладонями затылок. И прижималась к нему всё сильнее и сильнее, и шептала ласковые слова. Резко откидывая голову назад, оглядывала лицо полными слёз глазами. И снова приникала губами, словно измученная жаждой, и целовала, целовала, целовала… оставляя на щеках едва ощутимые следы солёной влаги.

Влага становилась тёплой, нестерпимо тёплой и стекала по щекам. Капала вниз, на пол, и расползалась там лужей горячей липкой крови. На её поверхности отплясывали ядовитые блики всё того же сизого цвета, а края, будто полчища насекомых, видимые с огромной высоты, медленно крались по серебристой поверхности…

Леон ясно понимал, что серебристая поверхность – его собственная кожа, которая постепенно впитывает горячую кровь, пропуская её внутрь тела. Не способный остановить это, он начинал кричать. Истошно вопить, пытаясь сбросить отвратительную, густую жижу руками…

…множеством тонких, искорёженных рук, которые жадно тянулись к его груди, ложились на неё бесчисленными ладонями и пульсировали, словно реанимационная машина, вдавливая и отпуская, и снова вдавливая…

Леон очнулся, не открывая глаз. И сразу ощутил, почему.

Его будил звук. Звук, который он слышал, заставлял мороз пробегать по спине, тут же превращаясь в пот. Снова этот звук. Страшнее самого безумного сна. Уже во второй раз. Несколько дней назад он уже просыпался среди ночи. Где-то вверху, над самой головой невидимый консервный нож резал металл. Или слева. Или справа. Но методично, с характерным скрежетом и лязгом то сжимаемой, то разжимаемой пружины. Неотвратимость – вот что было самым пугающим в этом звуке. Безудержность и настойчивость. Леон прямо нутром чувствовал смерть. Он слышал каждое её движение, её ужасное упорство, с которым металл, окружавший его становился всё тоньше, всё более уязвим…

С болью, с неимоверным усилием он, наконец, открывал глаза, отстёгивал ремень безопасности и, невесомо оттолкнувшись от подлокотника, подплывал к иллюминатору. Приходилось невольно щурится, любуясь тем, как половину обзора занимает голубая планета, на кромке которой алой, почти незримой полоской рождалась заря.

НУ ИХ, ЭТИ РАЗГОВОРЫ!

Колька настырно уговаривал кота:

– Вась, а Вась? Скажи словечко.

Кот молчал.

– Ну, Вася-а! Скажи чё-нибудь, а?

Василию Колька надоел. Но и с лавки уходить не хотелось. И солнышко тут, и ветра нет. Воробьи, опять же, рядом. Чирикают, задиры. Ох, дочирикаются…

– Вася-а, – гнул своё Колька. – Ва-а-ась!

– Ну, что пристал? Видишь, греюсь. Неохота мне с тобой болтать.

– Ух, ты! Вот же ж, – восхитился пацан. – А как? Как ты это делаешь?

– Слышишь ведь, как, – раздражённо отмахнулся кот. – Говорю, да и всё.

– А чего молчишь?

– В смысле?

– Ну, почему мало говоришь?

– Я тебе кто, «тётя Валя» из телика? Болтать-то без умолку. Пойди, включи и слушай. Вообще скоро брошу, наверно, это дело.

– Говорить?

– Ну, да.

– Здорово! То-есть, нет, не здорово, – парень замялся. – А почему бросишь? Ты же у нас этот… феромон.

– Дурак ты, Колька. Неуч, – ухмыльнулся Вася. – Не феромон, а феномен. И говорить по-человечьи – это ж на самом деле никому не нужная морока, – он сел, с хрустом потянулся и, презрительно щурясь на воробья, что клевал крошки на асфальте, промурчал: – Брошу.

Кольке, наконец, подфартило. Он Ваську уже третий день упрашивал заговорить. Не по вредности приставал – хотя этого добра в нём было ого-го! – из чистого любопытства. Говорящая зверюга прямо во дворе. На скамейке. А вдруг он от Пушкина сбежал? С этого самого… Лукоморья. Где ещё такие водятся! Чудо же. Но кот молчал, как рыба. И вот, случилось. Отступать было уже нельзя:

– А почему тебе разговаривать неохота, Вась?

Кот ещё минуту раздумывал, что бы сделать: убраться на чердак или потерпеть и остаться тут, на солнышке. Подниматься на крышу было далеко и лень – скамейка уютнее. Чтобы отвоевать тишину и покой, стоит поторговаться. Да и душу, оно конечно, излить не мешает – слушатель попался вполне благодарный.

– Я тебе объясню, почему мне говорить надоело, а ты от меня отстанешь, лады?

Колька обрадовался, даже поёжился от удовольствия и забрался на скамью с ногами:

– Ага! Расскажи.

– Ну, гляди, – Васька аккуратно вытер усы. – К примеру, намедни сижу вон там, возле газона, умываюсь. Дворник наш, дядя Федя, дорожку метёт. И как-то не очень мне его усердие понравилось. Гляжу – метёт из рук вон плохо! Ты видал, как он метёт?

– А как?

– Ка-а-к! – передразнил кот. – Жулики так метут. Шик-шик. Шик-шик. Да мышь, и та лучше скребётся. Метёлочкой своей едва-едва, по чуть-чуть загребает, а мусор весь в траве остаётся. Разве так метут нормальные-то дворники?!

– А ты чего?

– Чего я! Возмутился конечно. Я человек… фу ты, – кот! – прямой, взял да объяснил ему, как надо. Эй, кричу, шире замахивайся, Федя! Не жалей силёнок. Мети тщательней, а не сачкуй. Зарплатку-то, поди, тебе не за «шик-шик» выдают?

– А он? – Колька шмыгнул носом и с интересом потёр ладони.

– Супостат. Кипятку ему в штаны. Нет чтоб слушать правильное слово, – нет! – взял да кинулся на меня с этой самой метлой. Еле ноги унёс. Не знаю, может он и вовсе человеческого языка не понимает? Говоришь ему, говоришь… А толку! Кот с обидой покосился на воробья и дёрнул правый ус.

Колька клянчил дальше:

– А ещё с кем-нибудь говорил?

– Было. Залез на той неделе в беседку вечером. Там дядя Петя, дядя Серёжа… ну, ты знаешь. Сидят кружком, «козла» забивают. Я за дядю Васю – тёзка всё же – болеть начал. Думал помочь. А, гляжу, вообще играть не умеет. Пропустить бы ход – лепит сдуру, схитрить бы малость – не догадывается. Короче, вообще игры не чует. Стук да стук доминошками без всякого смысла.

Васька разволновался.

– Ни ума, ни азарта, честное слово. Я глядел, глядел, потом не удержался, подсказывать начал. У него на руках два дуплета, а этот неумеха в «базар» лезет. Вообще не следит за костями! Трёшку, шепчу ему, выкладывай трёшечку… А он только по сторонам оглядывается, как будто ищет кого-то… и зыркает, зыркает. Ну, бестолковый, одно слово.

– Может он тебя высматривал?

– А зачем на меня смотреть?! Говорят, как ходить, так не оглядывайся – слушай! – и ходи. Нет своего ума – чужим пользуйся. Ну, в конце концов шикарный дубль на «шестёрке» и профукал. Дурилка картонный. Ему под стол лезть да петухом кукарекать, а этот горемыка все по сторонам озирается. В итоге я плюнул и ушёл. Только зря время потерял. Вот, Колька-неуч, и скажи мне, стоит после этого с вами, людьми, по-человечьи говорить?

Паренёк пожал плечами:

– Да-а, не знаю.

– А я знаю. Никакого толку! – отрезал кот и покосился себе на спину. – А ну глянь, что там у меня?

Колька заботливо оглядел спину кота.

– Опилки.

– Будь другом, скинь!

Парень аккуратно снял с шерсти мелкую стружку. Васька глянул на мусор и сразу встрепенулся.

– Во! В подвале нацеплял, – и тут уж его буквально понесло. Кот затараторил возбуждённо, с придыханием: – Это я, глупый, за сантехником увязался. Имечко у него, слыхал, – Афанасий. Головотя-я-яп, каких свет не видывал! Ему ЖЭК разум обещал, да забыл про обещанное. Водопровод в подвале чинил, представь. Труба – полный швах! – давно менять пора, ржавая, как моя жизнь, а этот хлопец в дырку чинарик сунул и тряпкой замотал. Чему их, балбесов, учат? Я ему в ухо кричу, типа: «Ты чо творишь, вредитель?! Кто так трубы казённые чинит?! Хомут бы трёхдюймовый надо, да на уплотнителе, по доброму-то». А он, вместо того, чтоб слушать, подпрыгнул, как ошпаренный, башкой о перекладину – бам-с! – и ка-а-к швырнёт в меня разводным ключом. Снайпер! И выскочил. Да не в дверь, а в отдушину, куда даже я пролезаю только натощак.

– Ого!

– Да. Не поладили мы. А воды теперь в доме не дождётесь… это факт.

Колька поглядел на кота с тайным испугом. И про себя подумал: «Во грамотный! На директора школы похож. Всё проверяет да проверяет. Всем указывает…» Но вслух спросил:

– А чего ты с бабками не поделил? Кузьминична вон, из второго подъезда, неделю во двор не показывается. Потаповна по вечерам, как из магазина с хлебом идёт – лавку крестит…

– А дура потому что, – отрезал кот. – Обе дуры. Я никого не трогал, дремал в сумерках, а эти припёрлись и давай прогонять. Да в голос орут, мол, поразвелось котов, порасплодились блохастые… А Кузьминична твоя ещё и валенком в морду тычет. Ну, нормальная, нет?! Я им кто, хомяк что ли домашний, в морду-то тыкать? Ладно, отошёл в сторонку, сижу, слушаю. Так эти клуши давай нашу породу честить во все лопатки. Языки-то без костей! Коты им, вишь, поперёк горла. И так, и сяк нашего брата грязью поливают. Обидно стало. Ну, и заговорил…

Колька икнул:

– И чего сказал?

– Правду. Завёлся малость, со зла наверно, поэтому выложил всё, как на духу. И про Нюрку, дочку-то Кузьминичны, какая она красавица-раскрасавица с мужиками разгуливала, и про зятя ейного, у которого заначка в матрасе и ящик водки в чулане, про внучонка – Тольку, который рубли пенсионные из комода тырит… Короче всё! И про Потаповну не забыл. Как она со склада два ящика сушёного лука в прошлом году спёрла… Ну, может, только про племянника немного переборщил – не надо было говорить, что он уж давно на неё не только зуб точит… Тут, признаю, погорячился.

– А они?

– Молчали, пока говорил. Даже не шелохнулись. Крыть-то нечем, видать. А может удивлялись чему. И чему бы?! Потом Кузьминична дрожащей рукой – правда-то глаза режет – очки на нос напялила, разглядела меня, да ка-а-ак заорёт на весь двор:

– Ты кто?!

Дед, блин, пихто, – говорю. Вот кулёма. Я от её крика чуть не оглох. Вскочили обе и… как ветром сдуло. Коты у них, ты посмотри-ка, блохастыми считаются. И говори после этого…

Василий нахмурился, замолчал. Колька покосился на него с опаской. Как-то выходило, что слушать кота интерес уже поубавился. Штука в том, что в кармане лежал полтинник, который он стянул вчера из кошелька у матери… Вдруг знает? Пацан примирительно спросил:

– Ну, чего ты всё ругаешься да ругаешься? – при этом нащупал и покрепче сжал в кулаке монету, – авось, не догадается.

Но кот, ни с того, ни с сего, взъерепенился так, что воробьи разлетелись:

– Ругаюсь?! Я ругаюсь? А ты чего расселся-то? Уши развесил. Вон, вы с охламонами футбол гоняли вчера – окно на первом этаже кто грохнул? Я что ли? А псу соседскому – уж как собак ненавижу, а и то жалко! – какого чёрта к хвосту консервные банки привязали? Серёжка – подлец! – шину у мопеда дяди Фединого – дворник он конечно никакой, но тоже человек – ножиком изрезал? Изрезал. А ты говоришь «чего недовольный». Душа болит. Да что толку? Вам говори, не говори, как об стенку горох.

Колька засобирался и хотел уж было прощаться.

– А ты, мил друг, уроки сделал? – вдруг грозно спросил Вася и янтарным глазом окинул парнишку с головы до пят. – Небось, и не начинал ещё? Мотаешься во дворе, а делом заняться лень?!

Колька опешил, растерянно помотал головой и встал.

– Да я это… сегодня мало задали.

– Но задали же, – кот глядел строго, как математичка. – Так нечего сопли жевать. Я тебе всё рассказал?

– Вроде, да… – промямлил Колька.

– Тогда выполняй уговор, шуруй домой и быстро садись за уроки.

Парень раздумывать не стал. Денёк сегодня и так не сахар. Утром от матери влетело, в школе классная отругала, да ещё в кармане, как назло, полтинник ворованный. А этот, не гляди, что кот, всё пронюхает. Не был бы говорящий – дал бы пинка. Нельзя – нажалуется. Потом греха не оберёшься.

Колька буркнул:

– Пока, – и бочком-бочком двинулся к подъезду.

Но в спину всё-таки прилетело:

– И деньги матери верни!

«Разговорил на свою голову» – поморщился пацан и ускорил шаг.

Василий проводил его хитрым взглядом, добродушно выругался про себя: «Обормот!» – и, с наслаждением растянувшись на солнышке, прошептал:

«Ну их, эти разговоры. Достали».

Записано со слов кота: Игорь Шляпка.

Проверил, записано верно: кот Василий.

БОРОДИНО

Веня разволновался и начал кусать губы. Он всегда волновался в разгаре дискуссии. И, оглядывая семерых присутствующих, нервно тёр ладони.

– Как?! Как мы выведем твои чёртовы полки на сцену? – кричал ему тощий небритый Оборов, потрясая в воздухе растопыренной пятернёй, – Там же места нет.

– Места нет в вашем захудалом воображении, Иван Петрович! – ещё больше распалялся Вениамин, доводя голос до крикливой ноты. – Дайте зрителю волю. Волю дайте его фантазии. Мы нарисуем панораму, в конце концов. Я видел такую. Я знаю. На фоне неба, затуманенного дымом пушечных выстрелов, кавалерия помчится с шашками наголо крошить неприятеля, а…

Оборов прервал его сухо и резко, будто выстрелил дуплетом:

– А нарисует кто? И чем? Уймись, Наполеон.

Мысль Вени застряла у него во рту. И правда, будто раненый, он безвольно опустил руки, почти упал на стул и съёжился, затаив обиду.

– Отставить панику! – голос Рыжего нарушил тишину.

Вытаращив вперёд огненно-рыжую бороду, режиссёр насмешливо оглядел публику и задержал взгляд на щуплом Костицыне по прозвищу Кнопка.

– Вы.

– А? – встревожился Костицын.

– Ваша очередь.

– Почему моя? Что я?

– Предлагайте.

– Что предлагать?

– Не дурите. Предлагайте, что будем ставить.

– Я не знаю. Можно «Вишнёвый сад».

Тут хрипло отозвался старик Минский:

– Как в прошлый раз? – он грохнул кулаком по столу. – Ты, сынок, в сотый раз предлагаешь Чехова, а сам его даже не читал. А? Не читал ведь?

Кнопка скривил губы и начал сопротивляться:

– Я актёр, а не читатель. Моё дело играть. В этом моё призвание. А думать и читать – не моё.

– Не моё, – передразнил Минский и едко заблеял: – Дура-а-ак! Дура-а-ак.

– Сам ты дурак, – завёлся Костицын. – Я не потерплю оскорблений!

Крепко дёрнув за рукав кого-то сидящего рядом, Кнопка сменил восклицание на опасливый шёпот:

– Да скажите ему.

Ответа не последовало.

Заполняя паузу, Оборов медленно поднялся с дивана, расправил сутулые плечи и торжественно произнёс:

– Предлагаю ставить Отелло.

Рыжий наклонил голову набок и с откровенной грустью глянул на него из-под густых бровей:

– А Дездемону кто играть будет? Веня?

Почуяв замешательство противника, Вениамин тут же выскочил почти с криком:

– А я что говорю? Что говорю! Нам нужна брутальная мужская постановка. Надо выводить на сцену полки. Без единой бабы. Мы жахнем такое Бородино, что зал взорвётся. Мы такое покажем…

Но опять не успел закончить свою эмоциональную речь.

Оборов вдруг развернулся и со всего маха ударил его по лицу. Ударил хлёстко, жестоко, вложив в кулак всё раздражение, что накопилось к концу уже двухчасового спора.

Веня пошатнулся, но не упал. Глаза его расширились до неузнаваемости, переполнились бешеным гневом и чуть не выскочили из орбит.

– Сволочь! – заорал он и, выкинув перед собой руки, бросился на оппонента. Оба остервенело схватились, мутузя друг друга наотмашь, с глухими стонами грохнулись на диван. Диван охнул и подломился на ножках. Кнопка вскочил и завизжал. Кто-то заорал:

– Бей его! Давай! Бей!

Полетел идиотский рефрен:

– Венька гад. Венька гад.

А старик Минский дико захохотал.

Рыжий смачно выругался и кинулся разнимать…

Но было уже поздно. В гостиную ворвались санитары и мигом растащили безумцев по палатам. Дискуссия закончилась.

И только Веня, отчаянно ворочаясь в смирительной рубахе и пуская изо рта пузыри, ещё до самого вечера выкрикивал:

– Бородино! Бородино! Бородино!..

ПОЛОВИНКА

Крепко обняв ненаглядную половинку, я расцеловал её пухленькие щёки и выскользнул из-под одеяла.

– Омлет? – сладко прошептала она.

– И кофейку покрепче.

– Ага.

Выйдя из душа, я навёл утренний марафет, надел брюки, идеально отглаженную рубашку, накинул галстук и поспешил на кухню.

– Милая, помоги пожалуйста.

Нежные руки прикоснулись к шее и по телу упруго хлынула горячая волна возбуждения. Мы встретились губами. Настойчивый поцелуй прервался лишь после того, как галстук лёг идеальным узлом. Лукаво улыбаясь, она стряхнула невидимую пылинку с моего плеча и показала пальчиком на стол.

Я с вожделением вдохнул аромат капучино, сделал глоток и накинулся на омлет.

– Вкусно?

– Божественно!

– Не опаздывай вечером.

– Работы много, но постараюсь.

– Не пожалеешь.

После завтрака мы распрощались в гостиной ещё одним долгим поцелуем.

Улица была пустынна. Так и не стерев с лица блаженную улыбку, я вырулил со стоянки, глянул на часы и решил, что ещё успею заскочить домой к жене.