Kitabı oku: «Дни поздней осени. Пушкин. 1833 год», sayfa 2

После бесед с Пушкиным Гоголь уловил два возможных варианта этой темы – исторический, научный и романический.

В творческом сознании Пушкина они стали существовать одновременно, обогащая друг друга, дополняя, а подчас и оспаривая. В итоге Пушкин создал два самостоятельных, но тесно связанных произведения – научный труд – «Историю Пугачёва» и роман «Капитанская дочка». Сюжет романа оказался подчинён строгой логике исторических закономерностей, а научный труд сверкал по-пушкински точными и красочными характеристиками. Хотя, естественно, труд выдержан в строгой системе научного, логического мышления, а роман пронизан образностью, поэзией.

Но всё это будет осуществлено потом, когда и научный труд, и роман будут закончены. А тогда, весной 1833 года Пушкин находился в самом начале грандиозной работы. По мере того, как он погружался в документальный материал, по мере того, как возникали всё новые и новые варианты судьбы дворянина, волею случая сблизившегося с Пугачёвым, становилось ясно: необходимо отправиться в те места, о которых рассказывали в своих воспоминаниях очевидцы, упоминали военные реляции.

Ещё в феврале Пушкин писал Нащокину, что летом съездит в «Нижний да, может быть, в Астрахань». Маршрут был обозначен в самом общем плане. Однако ясно: он хотел проложить маршрут по местам пугачёвских событий.

В этом же письме есть признание: «Путешествие нужно мне нравственно и физически».

Во второй половине июля он набросал по-французски письмо А.Х. Бенкендорфу, который строго следил за тем, чтобы поэт без его согласия никуда не отлучался:

«Генерал,

Обстоятельства принуждают меня вскоре уехать на 2–3 месяца в моё нижегородское имение – мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я ещё не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний».

На этом черновик письма прерывается. Само письмо до нас не дошло. Как Пушкин мотивировал необходимость знакомства с архивами этих городов, мы не знаем. Ответил Пушкину не Бенкендорф, который в это время отсутствовал в Петербурге, а А.Н. Мордвинов, управляющий III отделением, ближайший помощник Бенкендорфа. Он поинтересовался причинами столь неожиданной в глазах начальства поездки. Пушкин тотчас ответил. Черновик ответа сохранился. Это вторая черновая редакция: Пушкин взвешивал каждое слово – от Мордвинова зависела судьба поездки.

«Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии».

Письмо датировано 30 июля и имеет пометку – «Чёрная речка».

Роман в это время действительно приостановлен. Но это не тот роман, о котором Пушкин упоминает в письме. Приостановлена работа над «Дубровским», действие которого не имеет никакого отношения ни к Казани, ни к Оренбургу. «Капитанская дочка» существует в это время лишь в набросках планов.

Но ни управляющему III отделением, ни шефу жандармов, ни самому царю не положено пока знать об истинных намерениях поэта. Он до поры делает всё возможное, чтобы замысел не раскрылся, чтобы никто не разрушил его.

Мордвинов доложил о просьбе Пушкина царю. Царь удовлетворился разъяснением причин испрашиваемого отпуска. Пушкин получил свободу передвижения; его поездка санкционировалась официально; он мог рассчитывать на то, что и в Казани, и в Оренбурге ему будут доступны закрытые хранилища губернских архивов, что представители официальных властей в этих губерниях окажут ему содействие.

22 июля возвратился из-за границы друг и приятель Пушкина Сергей Александрович Соболевский. Привёз он оттуда массу книг, новостей, был переполнен «промышленными» сведениями, основательнее же всего – из бумагопрядильного производства (чем и намеревался вскоре серьёзно заняться). Своим появлением в Петербурге он повторил Чацкого – «три года не писал двух слов и грянул вдруг, как с облаков».

Соболевский не писал Пушкину пять лет

Пять лет назад они хотели поехать за границу вдвоём. Поехал один Соболевский. Отправился с ним портрет Пушкина – Соболевский заказал себе уменьшенную копию с того портрета, который сам Пушкин заказал у художника Тропинина за 350 рублей и подарил Соболевскому.

С.А. Соболевский. Литография неизвестного художника с оригинала М. Полторацкой. 1844 г.

Он, довольный, рассказывал, как во Франции и Италии знакомил всех, кого считал того достойным, с этим портретом. И в первую очередь показал его своему французскому другу, писателю Просперу Мериме, который увлекался стихами Пушкина и даже – для тогдашней Франции это было невероятным – читал их в подлиннике.

Соболевский по-прежнему был общителен, говорлив и душевно предан Пушкину. Вот только Наталья Николаевна – это заметил Пушкин – отнеслась к нему сдержанно. Очевидно, в его лице она ревновала мужа к его холостяцкому прошлому. Сам же Соболевский оставался завзятым холостяком. Но не потому, что, по словам пушкинского Онегина, не был создан для блаженства. Потому, скорее всего, что ещё в юности получил отказ той, которую глубоко любил… С тех пор, как он сам признавался, амуры венчали его не раз, но холостяцкая жизнь не прерывалась.

К семейной жизни Пушкина он приглядывался с удивлением. Впрочем, дела семейные если приятелями и обсуждались, то лишь с финансовой стороны. Соболевский, несмотря на молодость и склонность всё подвергать насмешке, был в этой сфере опытен, и Пушкин охотно прибегал к его совету.

Но в те летние дни они больше говорили о политике, о Европе, о новостях литературных и журнальных, о незнакомом Пушкину лично Мериме и покинувшем Россию четыре года назад Мицкевиче.

Пушкин видался с Соболевским и у себя на даче, и в городе.

Нам известен один забавный эпизод на Невском проспекте – со слов писателя В.А. Соллогуба.

Они шли втроём. Вдруг за Полицейским мостом заколыхался над коляской высокий султан – это была открытая коляска с царём. Пушкин и Соллогуб сняли шляпы и выждали, когда проедет царь. А Соболевский пропал.

Вот что пишет дальше Соллогуб:

«Мы стоим, озираемся, ищем. Наконец видим, Соболевский, с шляпой набекрень, в полуфраке изумрудного цвета, с пальцем, задетым под мышкой за выемку жилета, догоняет нас, горд и величав, чёрту не брат. Пушкин рассмеялся своим звонким детским смехом и покачал головой! “Что, брат, бородка-то французская, V’ и

а душенька-то все та же русская?».

Дело в том, что Соболевский носил бороду и усы, и были они у него ярко-рыжего цвета. Так что, если верить свидетельству Соллогуба, Соболевский испугался предстать перед царём во «французском» обличье.

А может быть, всё не так.

Ни бородка с усами, отпущенными за границей, ни изумрудный полуфрак Соболевского не смущали. Просто, завидев царский султан, не захотел выполнять обязательного для петербуржцев этикета, не захотел снимать перед царём шляпу.

Пожалуй что «шляпа набекрень» и пальцы под мышкой «за выемку жилета» – весь этот вид больше говорит в пользу второй версии. Он, возможно, набрался там, за границей «независимого» духа. Во всяком случае, мы точно знаем, что в III отделении приписывали его к «московской либеральной шайке».

В юности он состоял на службе в Московском архиве коллегии иностранных дел и принадлежал к тем самым «архивным юношам», которые упоминаются в «Евгении Онегине»:

 
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про неё между собою
Неблагосклонно говорят.
 

Он-то и придумал для себя и своих друзей это выражение – «архивные юноши», которое подхватил и увековечил Пушкин.

Соболевского Пушкин отличил, когда ещё тот вместе с его братом Львом учился в Благородном пансионе при главном Педагогическом институте в Петербурге. Лев Пушкин тогда дружил с Соболевским, а ещё – с Михаилом Нинкой, будущим композитором. А их любимым учителем состоял недолгое время Вильгельм Карлович Кюхельбекер, лицейский друг Пушкина.

Они все собирались тогда, в 1818–1819 годах на квартире Кюхельбекера. Пушкин едва ли не каждый день навещал юношей в пансионе.

Вот такой человек появился в конце июля в Петербурге, и именно с ним отправился из столицы в середине августа Пушкин. Лучшего попутчика и собеседника в дороге ему было бы и не найти.

Путешествие Пушкину предстояло неблизкое – сначала в Москву, затем далее на восток и юг, в Казань, Симбирск, Оренбург, Уральск.

Глава вторая
В Тверской губернии и Яропольце

Ехали в коляске Пушкина, на почтовых лошадях, деньги за прогоны платили поровну. С лошадьми задержек не было, но коляска в первый же день потребовала подправок. За Новгородом, на одной из станций Пушкин и Соболевский не стали дожидаться конца починки, ушли вперёд – вёрст пятнадцать по солнышку и ветерку; потом их нагнал экипаж. Развлекались тем, что били по дороге змей, которые обрадовались солнцепёку и выползали погреться на песок.

Накануне было холодно. Когда на Чёрную речку подали экипаж, разразилась настоящая буря. Что-то сместилось в небесных сферах – конец лета стал похож на глубокую осень. Натали тревожилась, не хотела отпускать, но Пушкина погода не страшила, откладывать из-за этого поездку он не стал.

Бережно поцеловал новорождённого Сашку, в обе щёки – крепышку дочку, нежно прижал к себе жену… Разлука предстояла долгая – до октября. Если в Болдине, куда он намеревался заехать, работа заладится, то и до ноября.

Соболевский терпеливо ждал, пока Пушкин попрощается со своим семейством, снисходительно выслушивал последние наставления, которые давала в его присутствии мужу Наталья Николаевна. Он, холостяк, не мог понять всех тонкостей и прелестей семейных взаимоотношений…

Вот как о первом дне путешествия пишет Пушкин:

«Нева так была высока, что мост стоял дыбом; верёвка была протянута, и полиция не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Чёрную речку. Однако переправился через Неву выше, и выехал из Петербурга».

Пушкин упоминает Троицкий мост, который находился в центре города и был во время бури закрыт. «Мост стоял дыбом», – коротко сообщает Пушкин. Так и видишь этот поднятый высокой водой мост – он ведь устанавливался на баржах-плашкоутах. Да ещё ходил ходуном под ударами волн и порывами шквального ветра.

Пушкин пишет, что переправился выше. Там был Воскресенский мост¹.

Письмо продолжает:

«Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту так и валялись, я насчитал их с пятьдесят. В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами. По счастию, ветер и дождь гнали меня в спину, и я преспокойно высидел всё это время».

Опять по-пушкински сжато, с предельной экспрессией и образностью даётся картина того ненастного дня. В особенности ёмки две фразы: «В лужицах была буря» и «Болота волновались белыми волнами». Одна – в малом, единичном выражает размах стихии. Другая, наоборот, даёт характеристику необозримого пространства, правда тоже выделяя в этой характеристике один выразительный, зримый признак – «волновались белыми волнами». Возникает впечатляющее зрелище: сильный ветер пригибает болотную траву, она стелется над водой, показывая свою белую изнанку.

Вслед за картиной бури идут четыре предложения.

«Что-то было с Вами, Петербургскими жителями? – спрашивает Пушкин, и мы не можем не ощутить его беспокойства, ведь там, в Петербурге, у разбушевавшейся воды осталось его семейство; но Пушкин думает не только об этом: – Не было ли у вас нового наводнения? что, если и это я прогулял? досадно было бы».

Что заключают в себе эти вопросы? Почему он досадует не на само наводнение, которое чревато неприятностями и даже бедами, а на то, что, возможно, прогулял его?

Ответ прост: потому что хотел бы увидеть это типично петербургское явление своими глазами. Но для чего? Не для удовлетворения же праздного любопытства? Разумеется, нет. Для впечатлений, необходимых в задуманной работе – поэме, которая вскоре (не пройдёт и двух месяцев) станет обретать жизнь под его пером.

В тетради, которую Пушкин брал с собою в ту поездку, есть два черновика-отрывка из будущей поэмы. Один из них содержит характеристику героя, другой картину или часть картины петербургского наводнения 1824 года.

Где написаны эти отрывки, мы точно не знаем. Скорее всего, в Болдине, поздней осенью, когда Пушкин завершил окончательный вариант «Истории Пугачёва» и обратился к другим произведениям. Среди них важное место заняла и эта поэма, получившая тогда же название «Медный всадник». Но не исключено, что образы, просившиеся в строчки, стали являться Пушкину раньше, в дороге. Разразившаяся в день его отъезда буря заставила обратиться в мыслях к этому событию и пожалеть, что у него, возможно, не будет личных впечатлений этого, характерного для Петербурга грозного явления природы.

Пушкин задумывал произведение, в котором эпоха Петра протягивала руку эпохе его наследников в начале девятнадцатого века. Местом действия становился Петербург.

Буря при выезде из Петербурга подтолкнула работу творческого воображения поэта.

В последней главе мы вернёмся к этому замыслу Пушкина.

Коляска катила по Московскому тракту. Поддужный колокольчик весело гремел свою нескончаемую песню.

Эта песня всегда зависела от настроения седока. Когда поездка не радовала, колокольчик звенел уныло. А сейчас ни о чём печальном не думалось, не хотелось думать. Рядом сидел милый сердцу приятель, интересно и много рассказывал о странах, куда они собирались ехать вместе и где Пушкину пока не удалось побывать; впереди ожидали важные для предстоящей работы встречи; дома осталась жена с детьми – мысли о них не оставляли Пушкина, но неизбежные в разлуке предчувствия, тоска, тревога ещё не могли вытеснить всё остальное. Его не покидало ощущение спокойного счастья, которого ничто не могло нарушить – ни начавшаяся разлука, ни денежная неустроенность, ни даже ревнивые чувства, когда он представлял жену без себя, принимающую в его отсутствие гостей.

В первом письме с дороги слышны отголоски этих забот:

«От тебя буду надеяться письма в Синбирске. Пиши мне о своей груднице и о прочем. Машу не балуй, а сама береги своё здоровье, не кокетничай 26-го. Да бишь! не с кем. Однако всё-таки не кокетничай. <…> Тебя цалую крепко и всех вас, благословляю тебя, Машку и Сашку»².

Дорога уводила всё дальше от них, настраивала на свой лад, заставляла присматриваться, прислушиваться. Новизны, правда, было мало. Со времени прошлогодней поездки всё оставалось по-старому на главной российской магистрали, соединявшей две столицы. Смотрители не спешили обслуживать двух путников, один из которых хотя и ехал по казённой надобности и имел соответствующую подорожную, но претендовать больше чем на трёх лошадей не мог³. К таким господам диктаторы почтовых станций (как их назвал князь Вяземский) относились без особого рвения. Не на всякого, как на изображённого Пушкиным Самсона Вырина, проезжающий мог накричать, особенно если этот проезжающий был не в больших чинах.

В придорожных ресторациях кормили сытно, но без изыска. Да и чистотой эти заведения не отличались. Пушкин посмеивался над Соболевским, который после пятилетнего пребывания в чистенькой Европе окунулся в российские дебри. Ничего, пусть привыкает. Однако Соболевский привыкать не желал, он морщился на почтовых станциях в комнатах для проезжающих, в трактирах. А в Торжке стал свирепствовать по поводу нечистоты постельного белья. Пушкин не вмешивался и вчуже наслаждался, наблюдая за военными действиями своего попутчика. Но что удивительно – в гостинице Торжка, где они остановились на ночь, бельё им в конце концов принесли чистое и свежевыглаженное.

Путешествуя один, Пушкин на всю эту дорожную маету и пытки старался не обращать внимания. Может быть, притерпелся? Может быть, наученный своим многолетним опытом, понимал, что нет никакого резона выходить из себя по пустякам, а надо беречь силы для более серьёзных неприятностей? Они ведь рано или поздно всё равно подстерегают путника в дальней дороге.

Совместная поездка с Соболевским вдруг обнаружила очевидную, но невольно убираемую русским человеком куда-то в сторону, на обочину истину: пустяков нет. Нет их, этих так называемых пустяков, мелочей, несущественностей, – если они имеют касательство до вашего благополучия и спокойствия, до вашего достоинства, в конце концов!

Возвратившийся из Европы Соболевский был дорог Пушкину именно потому, что в нём самом никогда не замирало это чувство собственного достоинства. Но и он, Пушкин, оказывается, ко многому притерпелся, многое считал если не в порядке вещей, то – невозможным изменить в лучшую сторону.

Он бы вряд ли стал устраивать владельцу гостиницы разнос за не слишком свежие простыни.

Да, в Торжке не стал бы. Хозяин гостиницы был, можно сказать, его добрый знакомый. Содержатель большого трактира и гостиницы при нём, Евдоким Дмитриевич Пожарский даже отличал Пушкина, выказывая ему по-своему особое внимание. Но что поделаешь – не был приучен бывший торжокский ямщик Евдоким, разбогатевший на извозе, к европейским порядкам и чистоте.

Его дочь Дарья, тридцатилетняя бой-девка, – так даже кокетничала с Пушкиным. Он всегда оказывал ей подчёркнуто галантные знаки внимания и, не лукавя, от души хвалил приготавливаемые ею котлеты. Тут уж и Соболевский должен был признать несомненное кулинарное достоинство хозяйки трактира: таких котлет, как у неё, не жарили по всей дороге от Петербурга до Москвы⁴.

Впечатления от встречи с трактирщицей были не лишены смысла. Их даже можно было повернуть в приятную для Натали сторону. Что Пушкин и сделал во втором письме с дороги:

«Забыл я тебе сказать, что в Ярополице (виноват: в Торжке) толстая М-lle³ Pojarsky, та самая, которая варит славный квас и жарит славные котлеты, провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности: стыдно вам замечать чужие красоты, у вас у самого такая красавица, что я встретя её (?) ахнула».

И делает приятный для жены вывод (шутливая интонация не снижает истины): «Ты видишь, моя жёнка, что слава твоя распространилась по всем уездам. Довольна ли ты?»

В Торжке Пушкин расстался с Соболевским.

Тот должен был заехать в свою деревню, а Пушкин решил навестить тёщу в её имении Ярополец.

«Ямщики закладывают коляску шестернёй, – сообщал Пушкин жене, – стращая меня грязными, просёлочными дорогами. Коли не утону в луже, подобно Анрепу, буду писать тебе из Ярополица».

Шестернёй – значит, сверх положенных ему по оплаченной уже подорожной, он нанимал за дополнительную плату ещё трёх лошадей.

Можно себе представить, какой была эта просёлочная дорога в сторону от почтовой после недавно прошедших дождей, если тройке лошадей трудно было тащить одну коляску!

Что касается Анрепа, которого упомянул Пушкин, то это был печальный случай: генерал-майор Р.Р. Анреп, сойдя с ума в дороге, забрался в болото и просидел там два дня, после чего простудился и умер.

На «весёлые» аналогии наводили порой дороги в России, ничего не скажешь.

 
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.
Тут у привязчивых крестьянок
Берёт три связки он баранок,
Здесь покупает туфли, там
По гордым волжским берегам
Он скачет сонный. Кони мчатся
То по горам, то вдоль реки,
Мелькают вёрсты, ямщики
Поют, и свищут, и бранятся,
Пыль вьётся…
 

Так писал он в «Отрывках из путешествия Онегина». Так мог бы написать и о себе. То есть и писал о себе и свой опыт путешественника передал литературному герою, с которым расстался три года назад.

Валдай и Торжок остались позади. До Твери в нынешнем путешествии Пушкин не доехал, он сворачивал в сторону. Волжские берега ожидали его за Москвой и Владимиром, у Нижнего Новгорода. Впрочем, нет. По дороге в Ярополец он должен был проехать Старицу, а там – паром через Волгу, в её верховьях. Так что ему предстояла в его путешествии на Волгу и в Заволжье как бы предварительная встреча с великой рекой, в том месте, где она не шире Тверцы, протекающей через Торжок.

После Торжка Пушкин своротил на просёлочную дорогу к Яропольцу. «…Узнаю с удовольствием, – сообщал он жене, – что проеду мимо Вульфовых поместий, и решился их посетить».

Берново, Малинники, Павловское.

Малинники, богатое имение Старицкого уезда Тверской губернии, принадлежало Прасковье Александровне Вульф, во втором замужестве – Осиповой, пушкинской соседке по Михайловскому, владелице Тригорского, доброму гению его второй ссылки. Разве мог он не воспользоваться таким случаем и не сделать лишних двадцати вёрст, чтобы навестить дорогие ему места?

Пока ехал, всё вспоминал свои приезды в Малинники, счастливые встречи, общение, утренние часы, отданные стихам, прогулки, споры, влюблённости…

Но в Малинниках он не останавливался, проехал мимо⁵. Прасковьи Александровны с семейством там не было (Пушкин об этом наверняка знал). Проехал он и мимо Бернова. Владелец его, Иван Вульф, отставной поручик лейб-гвардии Семёновского полка, деверь Прасковьи Александровны, был мало симпатичен Пушкину.

Малинники. Надкладезная часовня (над кладезем, т. е. колодцем). Фотография

Другое дело Павловское. Там жил «тёплый» человек, брат владельца Бернова, нимало на него не похожий, Павел Иванович Вульф.

Он, как и брат, служил в Семёновском полку, тоже рано вышел в отставку и поселился у себя в имении. Но образ жизни и образ мыслей были у него иными. В свои пятьдесят с лишним лет он оставался романтиком, любил народные песни, много читал и сам не был чужд сочинительству.

Пушкин и Павел Иванович любили сражаться в шахматы, а в зимние вечера и в карты играли – в вист и штосс. В тот недолгий заезд они опять засели и за шахматный столик, и за ломберный. А жена его, Фридерика Ивановна потчевала их вареньем, и Пушкин, как всегда, получил своё любимое, крыжовенное.

Фридерику Ивановну муж обожал. Он влюбился в неё за рубежом, во время заграничного похода. Их роман совершался в лучших традициях сентиментально-романтической литературы той эпохи: офицер русской армии, с ранней сединой и рукой на перевязи (лёгкое ранение в деле под Бауценом), она – молоденькая немка, «гамбургская красавица», как вскоре он стал называть её, решительная противница Буонапарте и поклонница Гёте. Он покорил её знанием «Фауста» – естественно, наизусть, естественно, по-немецки – и робкой покорностью влюблённого.

Более счастливую чету трудно было найти во всём Старицком уезде. Они излучали счастье. Недаром их дом притягивал к себе и стариков, и молодёжь, а когда в нём собирались многочисленные родственники и соседи, всех охватывала атмосфера влюблённости, ожидания чего-то радостного, прекрасного, чего так страстно и неопределённо жаждут молодые души.

Пушкину Павел Иванович обрадовался, «как родному». Так сам Пушкин признавался жене.

Он сообщал ей:

«Назад тому 5 лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц, – тут у Пушкина неожиданный, грубовато-иронический переход, – нашёл я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники; но и та уж подо мною не пляшет, не бесится, а в Малинниках вместо всех Анет, Евпраксий, Саш, Маш etc.⁶ живёт управитель Прасковий Александровны, Рейхман, который поподчивал меня шнапсом. Вельяшева, мною некогда воспетая, живёт здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу».