Kitabı oku: «Дни поздней осени. Пушкин. 1833 год», sayfa 3

Карл Рейхман, русский немец, знаток сельского хозяйства и отменный управляющий, разливал по рюмкам шнапс, отхлебывал и, не дожидаясь похвалы гостя, важно произносил: «Sehr Gupsch!»⁴

Что касается замечания о Вельяшевой, то оно весьма характерно для содержания и тона пушкинских писем в той поездке: он не упускает случая обозначить перед женой свою преданность и нежелание принести ей хоть малейшее ревнивое сомнение.

Вот почему вслед за сообщением о нежелании наносить визит Вельяшевой, а также – о безобидном проигрыше в карты трёх рублей он заключает: «Ты видишь, что во всех отношениях я здесь безопасен». И тут же сообщает ей лестную для неё новость: «Много спрашивают меня о тебе; так же ли ты хороша, как сказывают – и какая ты: брюнетка или блондинка, худинькая или плотнинькая?»

Заканчивается это письмо признанием, которое знакомо всем, кто хоть раз заглядывал в письма поэта к жене; его постоянно вспоминают в непрекращающемся споре о жене поэта как свидетельство её высоких духовных качеств. Оно позволяет нам постигать меру любви Пушкина:

«Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою люблю я ещё более твоего лица».

Берново, Малинники, Павловское.

Эти места входят нынче в Пушкинское кольцо Верхневолжья. В Бернове, в доме Ивана Ивановича Вульфа открыт музей. Его экспонаты рассказывают о пребывании Пушкина в этих краях. Есть подлинные предметы семейства Вульфов, есть вещи из Малинников. В «танцевальном зале», на втором этаже воссоздана обстановка первой трети XIX века. Вы даже можете представить себя людьми той эпохи, гостями берковского дома, покружившись в турах вальса, который будет звучать специально для вас через магнитофон. Но вы забудете о магнитофоне, а представите оркестр или ансамбль в их живом звучании…

П.И. Вульф. Портрет работы неизвестного художника

В Малинниках ещё в 1923 году стоял дом, в котором Прасковья Александровна принимала Пушкина. Дом был деревянный, обветшавший – его в том же году и разобрали. Остался парк. В нём много укромных уголков, душистых полян, живописных групп деревьев. Парк, конечно, не тот, что был при Пушкине, но где-то здесь, по каким-то другим, неведомым нам дорожкам он любил бродить, спускался к чистой и прохладной Тьме. В Малинниках писал седьмую главу «Евгения Онегина» и такие известные стихотворения, как «Поэт и толпа», «Анчар». Это было в 1828 году.

А в тридцать третьем он ездил верхом в Малинники из Павловского…⁷

Сейчас в Павловском – тишина, поросшая травой деревенская улица и старый, заросший пруд. Над ним, на возвышении, под берёзами и стоял когда-то дом Павла Ивановича Вульфа…

Пушкин выехал из Павловского утром, двадцать третьего августа. Дорога шла через Старицу. С высокого берега Волги открывалась красивая панорама города с Успенским собором в излучине.

Городок утопал в садах. Сады пестрели яблоками. Здесь, должно быть, счастливо и покойно жилось людям. Сады, огороды, чистая река. Что ещё нужно? О чём ещё мечтать человеку? Поневоле задумаешься о тщете и суете столичной жизни, глядя на этот райский уголок.

Конечно, и здесь кипят страсти. Вон в том доме, с колоннами по фасаду, по сей день здравствует исправник⁸ города штаб-ротмистр Вельяшев, отец прелестной Катеньки Вельяшевой…

Но вот и Старица осталась позади. Поздно вечером Пушкин приехал в имение тёщи Ярополец.

О посещении тёщи написал:

«Наталья Ивановна встретила меня как нельзя лучше. Я нашёл её здоровою, хотя подле неё лежала палка, без которой далеко ходить не может. Четверг я провёл у неё. Много говорили о тебе, о Машке… <…> Ей очень хотелось бы, чтоб ты будущее лето провела у неё. Она живёт очень уединённо и тихо в своём разорённом дворце и разводит огороды над прахом твоего прадедушки Дорошенки, к которому ходил я на поклонение. Сем.<ен> Фед.<орович>, с которым мы большие приятели, водил меня на его гробницу и показывал мне прочие достопамятности Ярополица».

Первая фраза письма – свидетельство того, что не столь давние, нелёгкие отношения с тёщей переменились. Наталья Ивановна подобрела к зятю. Да ведь и новости он привёз, надо думать, порадовавшие её – о внуке и внучке, о том, как устроилась Натали на даче…

Пушкин неравнодушно знакомился с Яропольцем.

В конце XVII века имение принадлежало гетману Дорошенке, крупнейшему политическому деятелю Украины. Пушкин упоминал о нём в поэме «Полтава». Дед Натальи Ивановны А.А. Загряжский женился на внучке запорожского гетмана П.Ф. Дорошенки. Пушкин не случайно упоминает о нём. Поэт гордился своими предками, оставившими след в истории России. Могла и должна была гордиться своими – жена. Его сердцу говорили очень много эти плиты, кресты и обелиски, под которыми покоились славно пожившие предки.

Могила гетмана находилась на кладбище, за церковью, на высоком берегу речки Ламы. Над могилой стоял каменный памятник с гербом, который изображал меч 9 и крест под лунным серпом.

Кроме могилы гетмана, в Яропольце были и «прочие достопамятности», как пишет Пушкин, к которым его водил управляющий имением Гончаровой Семён Фёдорович Душин.

В начале XVIII века огромное имение Дорошенки было разделено. Одной частью стали владеть Загряжские. Другая была куплена фельдмаршалом З.Г. Чернышёвым. Там тоже был парк и дом, вернее – дворец.

Ярополец. Церковь Иоанна Предтечи и въездные ворота. Фото А. Лебедева. 1935 г.

Барский дом Загряжских был не столь великолепен, как дворец Чернышёвых, но и он впечатлял. О нём оставил такое свидетельство В.А. Гиляровский, журналист и писатель, знаток Москвы и Подмосковья, побывавший в Яропольце в начале прошлого века:

«Я любовался дворцом, этим интереснейшим зданием с его колоннадой и лепными работами снаружи, с его высокими комнатами, с его залой, украшенной удивительно стильной люстрой и старинной мебелью, со стенами, расписанными пейзажами, с громадными изразцовыми каминами»¹⁰.

Внутреннее убранство сейчас не то, что было при Пушкине и даже при Гиляровском. Оно погибло во время пожара усадьбы в 1941 году.

Часть каменной ограды, окружавшей усадьбу, и въездные башни дают представление о том, что предстало глазам Пушкина в Яропольце.

У главного дома усадьбы классические формы, колонны и пилястры. Они оштукатурены, их белый цвет в сочетании с красно-кирпичными стенами очень эффектен на фоне зелени и голубого неба.

Хороша и усадебная церковь, стоящая рядом с главным зданием.

Дом Загряжских в Ярополъце. Современная фотография

Вот сюда, к центральному подъезду и подкатила коляска Пушкина…

В Яропольце Пушкин нашёл старую библиотеку. Он даже получил у тёщи разрешение «выбрать нужные книги». Их было немного, «десятка три», но Пушкин бывал рад каждой книжной находке.

«Таким образом, – заключал он свой отчёт, – набег мой на Ярополец был вовсе не напрасен».

Глава третья
Москва

В Москву Пушкин прибыл в полдень двадцать пятого. В Москве собирался пробыть дня три, ибо коляска требовала починки. «Дороги просёлочные были скверные, меня насилу тащили шестернёй».

С колясками и дорогами Пушкину не везло. «Каретник насилу выдал мне коляску, – жаловался он жене, уже покинув Москву, – нет мне счастия с каретниками».

Но карету, коляску худо-бедно можно было привести в порядок. Тут в конце концов всё зависело от владельца.

Дороги ему подвластны не были.

За дорогами смотрело правительство.

Ещё три года назад Пушкин с горькой иронией писал жене (тогда его невесте) из Болдина:

«Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы: представьте себе, насыпи с обеих сторон, – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью…».

Ему предстояло вновь испробовать всю прелесть этих «мудро» устроенных дорог.

Надо лишь, истины ради, сказать, что в осень тридцать третьего, в отличие от осени тридцатого, Пушкину повезло. Вот что он писал уже из Болдина по завершении поездки: «Надобно тебе знать, что нынешний <год> была всеобщая засуха, и что Бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу».

Но тогда, в Москве, готовясь к путешествию, Пушкин не знал, каким будет сентябрь.

В Москве пришлось ждать ремонта коляски, встречаться с приятелями, хотя последнего и не хотелось делать: «Здесь Орлов, Бобринский и другие мои старые знакомые. Но мне надоели мои старые знакомые – никого не увижу».

Однако вот признание из того же письма: «…в Москву мудрено попасть и не поплясать». В Москве вновь произошла встреча с Соболевским, потом был визит к Судиенке, обед у него, «товарища холостой жизни моей», как аттестуется тот в письме к Натали.

«Жена его, – читаем мы в пушкинском письме, – тихая, скромная, не-красавица. Мы отобедали втроём и я, без церемонии, предложил здоровье моей имянинницы, и выпили мы все не морщась по бокалу шампанского»¹.

Застава на Московской дороге. Гравюра Гоберта. 1834 г.

Вечером Пушкин был у Нащокина².

Заглянем опять в письмо: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит³, зажжённый пунш с ананасами – и всё за твоё здоровье, красота моя».

Пушкин называл друга ласково – Войныч. Нащокин учился с братом Пушкина Львом в Благородном пансионе при Царскосельском лицее. Войныч служил в лейб-гвардии Измайловском полку, в кавалергардском и кирасирском, потом вышел в отставку и поселился в Москве.

Нащокин преданно любил поэта. Вот характерное место из одного нащокинского письма, когда в 1831 году Пушкин выехал из Москвы в Петербург:

«Ты не можешь себе представить, какое худое влияние произвёл твой отъезд отсюда на меня, – я совершенно оробел, – расстройство нерв я более чувствую, чем когда-нибудь, всего боюсь – ни за что ни про што – не нахожу средств уединиться – одному же скучно…Что со мной будет – право не знаю – не стану говорить о привязанности моей к тебе – что же косается до привычки видеть и заниматься тобою, она без меры…»⁴.

П.В. Анненков писал о Нащокине: «Редкие умели бы так сберечь человеческое достоинство, прямоту души, благородство характера, чистую совесть и неизменную доброту сердца, как этот друг Пушкина в самых критических обстоятельствах жизни, на краю гибели, в омуте слепых страстей и увлечений и под ударами судьбы…»⁵.

У Нащокина было одно необычное увлечение – по его заказу мастера делали уменьшенную в несколько раз копию его квартиры со всей обстановкой. Сейчас этот нащокинский домик можно увидеть в музее Пушкина в Царском Селе, а тогда он, естественно, находился в доме хозяина и восхищал всех его знакомых.

П.В. Нащокин. Рисунок К. Мазера. 1839 г.

«Домик Нащокина доведён до совершенства, – писал Пушкин, – недостаёт только живых человечков». В домике была даже «Пушкинская комната» – миниатюрное повторение той, в которой обыкновенно жил поэт, когда останавливался у своего друга. Нащокин был превосходным рассказчиком. Его истории были взяты Пушкиным для таких произведений, как роман «Дубровский» и поэма «Домик в Коломне».

В те августовские встречи друзья наверняка касались в своих разговорах и пугачёвской темы. Утверждать это можно потому, что в тексте «Истории Пугачёва» Пушкин упоминает отца Павла Войновича, генерал-майора Воина Васильевича Нащокина. В.В. Нащокин не принимал участия в военных действиях против повстанцев. Однако Пушкин пишет о нём, и пишет, может быть, потому, что хочет помочь его сыну, привлекая к имени Нащокина внимание царя. «…Тут был умысел, – считает исследователь, – как-то помочь Павлу Войновичу, который как раз тогда женился, скрывался и бедствовал: вдруг царь призовёт, расспросит о Нащокине-отце… вдруг наградит, поощрит…»⁶.

Ничего этого не произошло. Судьба Павла Войновича не претерпела изменений. Надо полагать, он этим не огорчился. Может быть, Пушкин вообще напрасно пытался заинтересовать царя (если, конечно, такое намерение у поэта существовало). Его другу, московскому барину, эпикурейцу, любителю цыганского пения, приверженцу честнейших отношений между людьми, лучше было жить в стороне от царских милостей.

Москва вообще стремилась к независимости от петербургского, казённого диктата. В ней, как писал позже об эпохе тридцатых годов Герцен, жизнь была больше деревенская, чем городская. С той только разницей, что господские дома стояли близко друг от друга. «В ней, – продолжал Герцен, – не приходит всё к одному знаменателю, а живут себе образцы разных времён, образований, слоёв, широт и долгот русских. В ней Ларины и Фамусовы спокойно оканчивают свой век; но не только они, а и Владимир Ленский и наш чудак Чацкий – Онегиных было даже слишком много. Мало занятые, все они жили не торопясь, без особых забот, спустя рукава».

К их числу можно было отнести и Соболевского, и Нащокина. Правда, и тот и другой выделялись из общего хора московских вышедших в отставку дворян, а «хор этого общества, – добавлял Герцен, – был составлен из неслужащих помещиков или служащих не для себя, а для успокоения родственников…»⁷.

Они служить не желали. В этом была суть. Те, кого отличал Пушкин, отслужив недолгое время, выходили в отставку. Из военной службы, из статской. Рано вышел из московского архива министерства иностранных дел Соболевский, хотя служба и не слишком стесняла его. Всего четыре года прослужил Павел Воинович и вышел в отставку молодым, всего двадцати двух лет, в незначительном воинском звании.

Кстати, и тот и другой оставили служебное поприще ещё в эпоху Александра. Правда, на закате её, когда мало что осталось от былого либерализма красавца-императора. Конец его эпохи слишком явно вместил в себя зачатки николаевских несвобод во всех сферах жизни.

Такие люди, как Соболевский и Нащокин, с несвободами мириться не желали. Но для активного выражения своего неприятия официальных норм жизни у них не было ни нравственных сил, ни возможностей. Они просто предпочли отойти в сторону. Поступили по рецепту Чацкого. «Не служит, то есть в том он пользы не находит. А захоти, так был бы деловой». Так говорил о Чацком Фамусов. Так можно было сказать и о пушкинских друзьях, с которыми поэт встречался в конце августа 1833 года в Москве, – о Соболевском, Нащокине, Чаадаеве.

Чаадаева даже надо поставить первым в этом ряду. В истории Александровской и Николаевской эпох он первый выразил нежелание служить царю, начальству, системе. А главное – выход в отставку у него получился демонстративным. Нащокин и в особенности Соболевский всегда оставались по преимуществу людьми частной жизни. Чаадаев же, будучи частным человеком, ведя после выхода в отставку внешне ничем не примечательный образ жизни, продолжал гореть желаниями чем-то выразить своё отношение ко гнёту власти роковой. Он, как и Пушкин, был человеком активной гражданской мысли, а потому (в свете исторической судьбы России) и человеком активного действия.

Оттого и встречи с ним Пушкина носили иной характер, чем общение с другими московскими друзьями, приятелями, знакомыми.

Если заглянуть в одно из московских писем Пушкина жене (от 27 августа 1833 года), где он упоминает о Чаадаеве, ничего этого мы не обнаружим: «Чаадаев потолстел, похорошел и поздоровел». И всё.

Это, кстати, отчасти противоречит тому, что писал о внешности Чаадаева, делясь своими впечатлениями, Герцен: «Лета не исказили стройного стана его… лицо… как будто из воску или мрамора…»⁸.

Но это – внешние впечатления. О беседах с другом Пушкин в письме жене не сообщает ничего. Это открывается нам из других источников. Например, из воспоминаний А.И. Герцена о Петре Яковлевиче Чаадаеве:

«Друзья его были на каторжной работе; он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоём с Пушкиным, наконец втроём с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после смерти обоих, два небольшие пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову!»⁹

В тот приезд Пушкина в Москву разговор не мог не затрагивать чаадаевской рукописи, которую он показывал Пушкину, о которой они уже разговаривали и даже обменялись письмами два года назад.

Речь идёт о той самой рукописи, которую через три года под заглавием «Философическое письмо» напечатает журнал «Телескоп» и которая, по выражению Герцена, станет выстрелом, раздавшимся в тёмную ночь.

Чаадаев размышлял о России – о её прошлом, настоящем и будущем. Но больше всего – о прошлом. Это был взгляд на историю России и Европы. Взгляд, который не усматривал связи, а тем более единства между ними. В отсутствии этого единства Чаадаев видел одну из главных причин всех бедствий России в прошлом и настоящем.

Письмо Пушкина Чаадаеву в июле 1831 года, а также другое письмо, в октябре 1836 года, отклик на публикацию чаадаевской рукописи, позволяют нам с большой степенью уверенности утверждать, что и в 1833 году они говорили о ней.

Пушкин не был согласен с рассуждениями Чаадаева об историческом ничтожестве России. Годунов, Иван Грозный – разве это было ничтожно? Войны князя Олега и князя Святослава и даже удельные усобицы между княжествами не являлись ли свидетельствами того, что и у нас, как и в юности всех народов, тоже была жизнь, полная кипучего брожения и пылкой деятельности? Может быть, Европе до всего этого действительно не было дела. Но это была наша история. А Пётр Великий? Тут уж и Европа не могла отмахнуться! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? Чем угодно грешил XVIII век – жестокостью, притеснениями властей, взяточничеством, бесправием народа, – но только не исторической ничтожностью.

Чаадаев возражал. По его мнению, Россию замечали в Европе только потому, что она раскинулась от Берингова пролива до Одера. И даже та страница, которую отвели русским в истории, написана была не ими, а монголами. Точнее, русскими при помощи монголов. Разве, утверждал Чаадаев, заметила бы нас Европа, не пройдись по нашей земле дикие орды кочевников?

Пушкин судил об этом иначе. По его убеждению – Россия поглотила нашествие татаро-монголов. Одно это возвышало её надо всем христианским миром и указало России её особую роль.

Чаадаев спрашивал: почему же тогда его отечество прозябает в такой несчастной юдоли? Почему же так бедно живёт народ и так своевольничают, попирая законы, её чиновники и администраторы? Но ведь не потому же, отвечал Пушкин, что по телу их родины когда-то колесом проехало нашествие, а ещё раньше Россия отошла от западного христианства? Причины надо искать в другом и в истории более поздней.

Пушкин говорил о Петре, о болезнях общества и государственной власти, которые усугубились в послепетровскую эпоху. Даром это не проходит. Но не от цивилизованного Запада с его религией к нам придёт избавление от наших бед.

Чаадаев, равно как и другой пушкинский оппонент, Мицкевич, склонен был преувеличивать значение католичества.

Возможно, Пушкин взял с собой в дорогу изданную в конце 1832 года в Париже третью часть поэмы Адама Мицкевича «Дзяды». Нам известно, что сочинения польского поэта, запрещённого в России, привёз Пушкину из-за границы Соболевский.

Пушкин внимательно читал «Дзяды». Об этом свидетельствует полемика с этой поэмой в «Медном всаднике». Можно поэтому не сомневаться, что в беседах с Чаадаевым «Дзяды» упоминались.

К поэме Мицкевич приложил несколько стихотворений о России, о Петербурге. Мрачный взгляд польского поэта на Россию перекликался с чаадаевским.

Одно из стихотворений, «Памятник Петру Великому», заканчивалось так:

 
Но если солнце вольности блеснёт
И с Запада весна придёт к России —
Что станет с водопадом тирании?¹⁰
 

Мицкевич сравнивал русское самодержавие, укреплённое Петром, с застывшим, скованным морозом водопадом. Образ был сильным, но кто бы взялся ответить на вопрос: что произойдёт, если действительно весна придёт в Россию с Запада? А вот что происходит с «водопадом тирании», когда «солнце вольности» взойдёт вдруг в самой стране, было, кажется, известно. Пушкин и старался понять, постигнуть взрыв вольности во время царствования Екатерины II.

Многое ещё предстояло выяснить, проверить…

Для этого он и отправлялся в те места, где каких-нибудь пятьдесят лет назад бушевало народное «солнце вольности», зажжённое на окраинах русской империи Емельяном Пугачёвым.

О цели своего путешествия Пушкин разговаривал и с Погодиным, к которому заезжал в его дом на Мясницкой 10. В письме Наталье Николаевне этот визит – как, впрочем, и другие – подан так: «Был я у Погодина, который, говорят, женат на красавице. Я её не видал и не могу всеподданнейше о ней тебе донести». Мы же можем предположить: так как молодой хозяйки во время пушкинского визита не было, Пушкин и Погодин не отвлекались на «светские» темы. Они говорили о материях важных – об истории и литературе.

П.Я. Чаадаев. Портрет работы Ракова 1864 г. с оригинала Козима. 1842–1845 гг.

Михаила Петровича Погодина в 1833 году избрали ординарным профессором по кафедре истории Московского университета. Он написал историческую драму «Марфа-Посадница», которую высоко оценил Пушкин. Хвалил Пушкин и его драму «Пётр I». А что самое интересное – хотел привлечь к работе над историей Петра.

Ещё весной Пушкин добивался разрешения царя на то, чтобы Погодина допустили к архивам. Они с Пушкиным знали толк в этой работе и, можно сказать, являлись единомышленниками. Им было о чём поговорить в ту встречу.

Наверняка Пётр I, Пугачёв и вообще XVIII век были в центре бесед и с Шевырёвым и Киреевским. Встреча с ними произошла в доме Ивана Киреевского¹¹.

Степан Петрович Шевырёв и Иван Васильевич Киреевский были в ту пору людьми, близкими Пушкину. Оба занимались литературой, литературной критикой и преклонялись перед творчеством Пушкина.

И.В. Киреевский. Дагерротип. 1840-е гг.

Дом братьев Киреевских¹² был своеобразным клубом, в котором собирались люди, увлечённые отечественной историей, литературой, искусством. Именно у них остановился приехавший тогда в Москву Соболевский. Пушкин провёл вечер с ними, отметив именины своей жены – «Вчера пил я твоё здоровье у Киреевского с Шевырёвым и Соболевским…».

Краткие строчки в письмах Пушкина, дающие подчас лишь беглый абрис лица, встречи, разговора, не должны обмануть нас. За ними, как правило, богатое содержание. Как, например, ещё в одной записи – о неожиданной встрече с Николаем Раевским.

Вот это место из письма:

«На другой день в книжной лавке встретил я Н. Раевского. Sacreґ chien, сказал он мне с нежностию, pourquoi n’êtesvous pas venu me voir? – Animal, отвечал я ему с чувством, qu’avez-vous fait de mon manuscrit petit-Russien⁵? После сего поехали мы вместе как ни в чём не бывало, он держа меня за ворот всенародно, чтоб я не выскочил из коляски. Отобедали вместе глаз на глаз (виноват: втроём с бутылкой мадеры)».

Знаменательно тут прежде всего то, что встреча произошла в книжной лавке. В другом, более раннем письме Пушкин извещал: «По своему обыкновению бродил я по книжным лавкам и ничего путного не нашёл». У его старинного друга Николая Раевского, значит, тоже было такое «обыкновение». Они оба были любителями и знатоками книги, их встреча в книжной лавке произошла не случайно.