Kitabı oku: «Жизнь и смерть в «Дакоте»», sayfa 3
Что-то мне не пишется!
Мысль о спасении человечества уже давно впиталась в мою кровь и растеклась по жилам, постепенно краснея. Я, конечно, не коммунист, не маоист и не ленинец (хорошая рифма – леденец!), но в “Imagine” звучит что-то созвучное их идеям: “Imagine … there is no heaven, there is no posessions and no religion too…” Религия и имущество – вот два камня преткновения. Все о них себе лбы расшибли, и Элвис первый! Он не то что автомобили – он стал под конец самолеты коллекционировать! Перстни с бриллиантами… Он мою песню ненавидел, я слышал об этом от ребят. А иначе и быть не могло – ведь я покусился на самое святое в его жизни. Ничего – ничего, за порогом жизни твой пыл остудят. Единственное, почему эту мою песню играют по радио, а гораздо более сильную вещь “Working Class Hero“ нет, – это из-за той ложки патоки, которую я подмешал в текст, да и в мелодию тоже. Просто я заметил, что некрепкие желудки почтенной публики не смогли справиться с жесткой правдой, выплюнутой годом раньше; вот я и взял немножко патоки и размазал ее, где нужно. Ничего – скушали. Послушали и скушали, а ведь это в сущности такая же антикапиталистическая, антирелигиозная, антинационалистическая песня, как и про героя рабочего класса (хотя это не только про рабочих, но так нужно было сказать, чтобы медные лбы вроде Элвиса меня поняли). Хорошо, что хоть эта прошла все препоны и дошла до народа, – какой-нибудь патлатый юнец услышит ее по радио и почувствует, что он не одинок, что еще кто-то думает и чувствует так же, как он и его подружка. «Вообрази» должна помочь молодежи стряхнуть апатию. А то куда ни глянь – все только колются, нюхают, глотают и трахаются. И все это вдобавок делается исключительно перед ящиком, на который здешний нормальный человек чуть не молится. Тоска смертная! Может быть, как раз потому, что я критически отозвался о телеке в «Герое», песню и запретили. Тут у них все-таки другие нравы. В Европе телевидение еще не так доминирует жизнь. Там еще люди нормально общаются, в кабаках и клубах, устраивают вечеринки. А здесь… впрочем, я что-то и сам к нему пристрастился, сижу как приклеенный. Героин или телевин – один хрен! Странное дело: сама реальная жизнь в Америке приводит к сидению перед телеком. Мы все здесь цепенеем перед мерцающим экраном – новая реальность Америки. Мы с Йоко почти не разговариваем. И другие пары живут не лучше. Вот где она сейчас? У себя в офисе, на первом этаже. А я, ее муж, – на седьмом и даже не знаю, когда мы увидимся. До чего мы докатились!
Как я понимаю тех, кто истребляет вещи! Выкинуть ящик из окна – геройский поступок, жест, указывающий обществу на его язвы. Только так и можно привлечь внимание к проблемам. Впрочем, я еще не созрел для того, чтобы таким вот еройским макаром расстаться с моим телеком, но время придет! Весь хлам – в мусорный контейнер! Долой власть вещей! Да здравствует духовная свобода! Да здравствует творчество без конца и без края! Аминь! Один мудрец сказал: «Все, что ты не можешь взять с собой – ненужный груз. От него надо избавиться». Так вот, я вполне согласен с этим мудрецом, может, я даже его сам выдумал, чтобы было с кем согласиться. Одно мне ясно: это правда. А все остальное – туфта. Банки! Как только у тебя заведутся деньги, пожалуй в банк! И там тебе предложат надежность и уверенность в завтрашнем дне, как будто это бывает на белом свете – надежность, уверенность! А завтра какой-нибудь полоумный возьмет да и выстрелит в тебя прямо на улице! Нет никаких гарантий на этот счет, да и быть не может! А если тебе повезло сегодня, и маньяк прошел стороной, то нет никакой гарантии, что это не случится завтра или послезавтра… Вот у меня кошки давно уже скребут на душе. Пойди сюда, моя Мими! Папа даст тебе молочка, только не холодного, из холодильника. Одни изверги дают своим кошкам холодное молоко, у них может от этого заболеть живот. Я уже давно запретил держать молоко в холодильнике; все продукты должны быть свежими, только что с фермы, за один день молоко не испортится, а делать покупки надо каждый день, лентяи и лоботрясы! Так и норовят что-нибудь да сгноить – ведь холодильник-то у нас, слава богу, большой – все стерпит! На днях обнаружил в дальнем углу второй полки заплесневелый апельсиновый джем! Японская стерва! Зла на нее не хватает! Я бы ее давным-давно приструнил, да вот Йоко ей потакает. А зря! Она с ней спелась! Я-то как музыкант это отлично понимаю. У них, видите ли, дуэт взаимопонимания! Вот возьму и выкину холодильник к чертовой матери! Что тогда? Кстати, я, в свою очередь, спелся с Фредом. Это было нетрудно: парень смотрит мне в рот, а обаяние во мне еще, слава богу, есть. Ничего, Йоко, мы еще посмотрим, чей дуэт победит!
Теперь, когда все кошачьи потребности удовлетворены, за исключением одной, но тут я пас – не то у меня тело! – можно заняться опять нашим мыслеверчением.
Главное дело – плыть против течения, какое бы оно ни было! Только тогда есть шанс создать что-то новое. Хотя, если всмотреться или, в нашем конкретном случае, вслушаться, то все новое окажется, как говорится, наполовину забытым старым. Плагиат? Ну, до явного плагиата не стоит опускаться: уж если тебе «прислушались» обрывки чужой мелодии, будь умен и измени их до неузнаваемости. А для этого возьми инструмент в руки и варьируй мелодию на все лады, пока пальцы не окрасятся кровью. День, другой – и у тебя на руках твое собственное творение. А то, что чужая песня была первоначальным источником твоего вдохновения, – ну расскажи об этом в твоих воспоминаниях, что ли. Прояви великодушие, похвали предшественников – и тебя все будут любить. Да еще как! Это единственный случай, говорю я, когда щедрость на месте – сфера творчества. Другое дело – политика. Тут нужно быть беспощадным: или ты их, или они тебя. Причем «они» всегда сильнее. «Они» – правящий класс, угнетатели. «Мы» с «ними» никогда не состояли в родстве. У меня всегда было классовое сознание. Что бы там ни болтали, я, да мы все: Пол, Джордж, Ринго принадлежали к низам классового британского общества. К рабочему классу, если это понятие взять шире. Юлия, мать моя, правда, была скорее артисткой, но вся ее родня, как и родня моего папаши Фреда (не путать с моим, толковым молодым человеком!), – все как один вкалывали в поте лица. Тетушка Мими, например, подвязалась медсестрой, работала то днем, то ночью; в доме, как в больнице, был идеальный порядок, ни пылинки и все отутюжено… Она и за мной смотрела, как за больным. Мими – моя больная тема… Но дело не в этом – я отвлекся, – а в том, чтобы последовательно противостоять «верхам»! Тот, кто думает, что за последнее десятилетие со всеми демонстрациями и уличными боями (достаточно вспомнить Чикаго!) хоть что-нибудь изменилось, тот просто наивный дурак. Это не интервью, где приходится выбирать выражения, а то затравят, так что можно выпустить пар по-настоящему… а если кто и так к моим мыслям прислушивается, то ради Бога, кушайте на здоровье, доктор Леннон разрешает в качестве слабительного – лишь бы помогло! А если вы со мной не согласны, купите прямо сейчас любую вечернюю газету: и вы увидите тех же хорошо откормленных ухмыляющихся типов на первой странице, как они жмут друг другу руки, как от них несет дорогим одеколоном, как поскрипывают их новые ботинки из крокодиловой кожи. Все осталось по-старому, дорогие друзья-товарищи. Дело не сделано. И в официальной религии тоже ничего не сдвинулось с мертвой точки. А ведь еще в 66-м я обронил: «”Битлз” популярнее Иисуса». Но «они», все те же всемогущие «они», кроме того, что меня осыпали бранью и угрозами (розы тут ни при чем!), даже не почесались. А речь-то шла не обо мне и моей наглости, а о падении интереса к организованной религии, то бишь к церкви. Нет чтобы призадуматься, почесать в затылке хотя бы самую малость – глядишь, и осенит тебя новая идея (может быть, даже от самого Иисуса Христа пришедшая) – так нет же! Все осталось как было: я стал ходить в плохих, а церковная элита бубнит все то же самое; те же запыленные слова с амвона…
Тогда я разразился «Героем» – хотя бы эта моя песня должна меня пережить. В ней сказано, в общем, все, что я собирался сказать людям. И то, как нас оглупляют и религией, и телевизором, и удовольствиями – тут секс на первом месте! И то, как нас с детства запугивают – «не делай того, не говори этого, а то не возьмут, не пропустят, не заметят». И так всю жизнь! А в конституции стоит черным по белому: свобода мысли и свобода слова гарантированы. Но кто соблюдает эти законы? На самом деле, для «них» нет ничего страшнее свободного слова. Поэтому подручные дяди Никсона и стали за мной гоняться. В песне свои идеи легче протащить, потому что все немного завуалировано и упаковано в красивую мелодию. Но не приукрашено! Приукрасительство – это ложь и хлам. Просто все сказано на другом, по сравнению с прокламацией, уровне – это и есть творчество. Замечу между прочим: тех «проклятых поэтов» занесло не в ту степь, когда они повторяли за святошами, что мол, творчество – против Бога. Нет, тут как раз все наоборот. Бог сотворил весь мир, так? Значит он – творец. И человек, занимающийся творчеством, ему, Богу, подражает, следует его примеру. А в Библии сказано: «Следуйте за мной!» По-моему, это Иисус говорит своим ученикам, где точно и по какому поводу – не помню. Но не в этом суть. А в том, что свободное творчество – это не против Бога, а, наоборот, за него! Мне бы встретиться с Рембо и с Ван Гогом – я бы их переубедил. Потому что Бог за нас, а не за «них». И вообще, на этом свете многое не так, как надо. Я бы многое переиначил, перекроил, чтоб лучше сидело, так сказать. Да только не подступишься к важнейшим вещам. Потому что все главные кнопки в «их» руках, на них без устали жмут, поверьте мне на слово. «Их» главное оружие – ложь, поэтому в противовес я требую правды! “Gimme Some Truth!” Тогда «они» прибегают к репрессивным методам – благо средства для этого имеются. Здесь выбор большой: от газетной кампании и угрозы высылки из страны до полицейских дубинок и тюрьмы. Глядишь – а от свободы одна статуя осталась, и та до наших дней уж заржавела малость…
А все-таки сердце радуется, как взглянешь на эту позеленевшую даму. В старой Европе и того нет, там все предано забвению – идеалы революции давно не в почете. А ведь мы пытались как-то расшевелить британское цветущее болотце, на это Ирландия и создана, чтобы не давать другим заплесневеть окончательно. Уже поэтому мы и хороши! Да здравствует беспокойный дух Ирландии ныне, и присно, и во веки веков! Да испустят дух все ее великодержавные враги! Аминь.
Хотя и не моя епархия, но я бы нашел, что сказать с амвона. Сегодня говорит проповедник Джон Леннон – спешите видеть и слышать!
Берегись, Леннон! Есть вещи недопустимые, непростительные. Ты скоро заплатишь за все твои мерзости и богохульства. Вот увидишь!
Да что вам, жалко, что ли? Чего вы ко мне прицепились? Я думаю про себя, это не может никому помешать. Чего вы взъелись, а? Раньше слова сказать не давали, а теперь уж и подумать ничего нельзя! Нет, ребята, так дело не пойдет! Да и потом, откуда вы знаете, что я всерьез все это думаю? Может, я шучу… Шуток не понимаете!
Ну шути, шути… Дошутишься! Ты у нас уже давно на заметке.
Я включил звук у телевизора. Я вдруг вспотел.
«…Группа туристов заблудилась в Андах. Со вчерашнего дня с ними потеряна связь. Наш корреспондент сообщает, что поисковая партия…», – говорила молодая дикторша с безупречными зубами и выразительным бюстом.
Гораздо безопаснее слушать, что она там чирикает про туристов, и потом волноваться весь день об их судьбе, чем думать свои собственные мысли. Бедненькие, заблудились… Какой кошмар! Надо их спасать! Нечего было лезть, куда не надо! В Анды их, видите ли, понесло! А зачем? Кто их туда звал, этих спортивных кретинов? И почему теперь я, Джон Леннон, должен тратить на каких-то незнакомых остолопов мое драгоценное время? И мою умственную энергию? Нет уж, извините, подвиньтесь – я буду думать о том, что меня интересует. Не надо мне подсовывать темы для размышления: мы не в школе! Я уж как-нибудь и без вас обойдусь! А угрозы – дело не новое. Мы уже привыкшие! И аварию, и триппер мы пережили. И эти гнусные голоса мне не указ!
Я почесал подбородок, посмотрел на пожелтевшие от сигарет пальцы.
Что-то эти включения (назовем их так) участились в последнее время. Не пора ли слинять в наш загородный дом? Позвоню-ка я Фреду и дам ему указания на этот счет. Иметь деньги иной раз чертовски полезно. Что бы мы с Йоко делали, если б не деньги, как в моей старой песне говорится “…Give Мe Мoney!” Но это я запел, когда стало ясно, что ничего другого от общества на этой его стадии развития ждать не приходится. Мы, видите ли, живем при капитализме, и все, что здесь имеет вес, – это деньги, и чем их у тебя больше, тем лучше с тобой обращаются. Такая вот допотопная жизненная установка определяет правила игры… Ничего не поделаешь! В Риме надо жить как римлянин.
«Фред, наконец-то, почему ты так долго не брал трубку? … Ладно, не важно. С Йоко я сам все улажу… Теперь так: мы уезжаем завтра в наш загородный дом недельки, скажем, на две, так что, будь добр, подготовь все, что нужно к отъезду, и Хелен скажи… конечно, Шон едет с нами. Йоко у себя? … Я сейчас к ней спущусь. Все!»
Йоко вряд ли поедет – у нее новый роман. Мама хочет амуриться до ста лет – пожалуйста! Если наша семья от этого не пострадает, то я готов все терпеть. Муж я в общем и целом довольно толерантный, а сравнения с Сэмом мне нечего боятся. Это просто миниатюрный блондинчик, каких в Нью-Йорке пруд пруди. Мне он не соперник: в нем нет того творческого потенциала, который необходим, чтобы произвести на такую женщину, как Йоко, действительно сильное впечатление… Так что это все временная блажь… Пройдет и забудется!
Не забыть обуться! Где мои сандали? Мои пятки их видали. Дома босиком, вне его: каблуком. Нигде не орать, не стучать кулаком. Аутотренинг – мысленный веник, все дурное прочь, разогнать душевную ночь… Рифма рифмой, но как-то не сочинялось…
Ну где же наш треклятый лифт? Сколько можно ждать в конце концов? Только бы кошки не выскользнули, а то ищи их потом по всему дому, как в прошлом году: проверю, закрыта ли дверь… Закрыта, и лифт приполз.
Поехали! Тяжелая дверь с узорной решеткой захлопнулась.
… Дело в том, что это не единственная возможность проявить себя. Человек есть, потом перестает быть, потом опять возвращается в этот мир. И такой круговорот и есть тот самый perpetuum mobile, который раньше пытались сконструировать, – а он уже изначально существовал. Вот какая штука! Шутка того, кто сверху на нас глядит, вполне удалась. Это человек, или то, что в христианской религии называется душой. Или это можно назвать неделимой сердцевиной одного отдельно взятого человека. Человеческий атом; но только это не атом, потому что атом – это все-таки материя, от которой нам хочется оторваться. Это в некотором роде духовный атом или духатом… Порой я сожалею, как это говорится в лучших домах Ливерпуля, что не стал профессиональным философом, а пошел в поп-музыку. Это развязало бы мне мозги высказать в ихней высокопарной терминологии все, что я думаю о жизни, обществе, смерти и мире ином. Никто бы и пикнуть не посмел, когда доктор Леннон развивал бы при всем честном народе свои гениальные идеи. У них бы просто челюсти отвалились! Но они бы все проглотили, как пить дать. А в роли поп-короля у меня не те карты. Вот говоришь людям правду, пытаешься что-то новое протащить – и все перевирают, все тонет в обычном болоте. Мнения сразу разделяются и пошло-поехало, все передергивают и поднимают крик, а между тем никто ничегошеньки не понял. Одни – поклонники – превозносят каждое мое словечко, даже не пытаясь вникнуть в смысл, только потому, что это я сказал, а не кто-нибудь другой. Другие – критики-ретрограды, так называемые «профессиональные мыслители» – так же огульно все отвергают: мол, бывший «битл» Джон опять несет белиберду. И все только из-за моего статуса «поп-звезды», а поп-звездам не по чину философствовать, да и вообще думать, а уж тем паче рот раскрывать! Вот так я и живу… До нас или, скажем, до меня все звезды держали язык за зубами и вели себя приятно во всех отношениях. Так оно удобнее, да и безопаснее – а то откроешь рот, скажешь что-нибудь политически некорректное – и наживешь себе смертельных врагов. И покатилась твоя карьера под гору: скинут тебя с трона, развенчают и перестанут приглашать в Альберт-холл и Мэдисон Сквэа Гарден, и вот ты уже поешь в каком-нибудь грязном сарае, как Индра. И на этом твоя карьера кончена. Горлопанам – наука! Держи язык за зубами и считай денежки – вот и вся премудрость! Поэтому все звезды, вплоть до нашего Элвиса строго следовали этому «мудрому» правилу: «мое дело петь, развлекать публику, а мои мнения и мысли я оставлю для себя». Впрочем, некоторым, похоже, и нечего сказать, тем, которые себя в роли певчей птички вполне комфортно чувствуют – это относится к Элвису в первую очередь. Поет, заливается, а что поет, ему наплевать. Теперь замолчал навсегда – и у соловья может быть короткий век. Сложил наш соловушка буйную головушку…
Вот что, Джон: если ты не перестанешь трепаться про Элвиса – тебе скоро конец. Понял?
«К черту вас всех!» – это у меня уже вырвалось вслух, когда я вышел из лифта и встретил вопросительный взгляд Фреда.
«Йоко поедет? Почему ты стоишь? Где Шон? Не надо брать много, только самое необходимое… Да, и не забудь мои кассеты и гитару».
«Какую гитару?»
«С красной искрой, самую легкую. Скорее, мы едем сегодня. Йоко у себя?»
«Йоко разговаривает по телефону, она сказала, у нее неотложные дела и что она приедет на выходные».
«Ладно, я спрошу ее сам».
И я решительно двинулся к массивной двери, за которой пряталась жена. Японская речь подействовала как всегда обволакивающе на мой мозг. Йоко сделала жест рукой: мол, подожди, я занята. Я уселся в черное кожаное кресло напротив и начал сверлить жену взглядом. Обычная картина – Йоко, сросшаяся с телефоном. Телефоночеловек – новая ступень эволюции homo sapiens. Спешите видеть!
Дымящаяся тонкая сигарета в хрустальной пепельнице. Какие-то бумаги на полированной поверхности стола. Черные космы, черный пуловер, желтоватая маленькая ручка, сжимающая трубку, – моя жена! Моя муза-ведьма… засмотрелся и чуть было не забыл, зачем пришел. Йоко с самого начала действовала на меня гипнотически. Постепенно вся спешка, вся паника улетучилась. Я устроился в черном кресле поудобнее и стал любоваться мамой во всех подробностях. Японский водопад журчал без передышки. Она изредка бросала на меня взгляд и делала рукой каждый раз знак, что, мол, скоро дойдет очередь и до меня. Наконец, я начал проявлять нетерпение, это выражалось в дрожании левого сандалия, когда это не подействовало, я просто положил ноги на полированную поверхность ее письменного стола. Теперь Йоко созерцала мои подошвы – она этого терпеть не могла! Йоко привстала и энергичным жестом приказала убрать ноги с ее стола. Не тут-то было; если мама хочет, чтобы Джон вел себя хорошо, она должна положить трубку и поговорить с ним, ее мужем. Точка! Я осклабился, когда она попыталась сбросить свободной от телефона рукой мои ноги со стола. Мы, ирландцы, – народ стойкий, и победа будет за нами. Наконец, Йоко сдалась и положила трубку на рычаг.
«Чего ты хочешь, Джон? Я много раз просила не беспокоить меня в дневное время. У меня дела. Если ты хочешь остаться богатым человеком, ты должен…»
«Йоко, я почти забыл, как бы выглядишь, вот и заглянул. А кроме того, я решил поехать в наш загородный дом…»
«Не дом, а вилла, Джон, я устала тебя поправлять».
«Пусть будет вилла… Так вот мы с Шоном, Фредом и Хелен отбываем туда сегодня. Вопрос к тебе: присоединишься ли ты к нам? Не разбивай компанию, мама, поехали, а?»
Последние слова я произнес увещевательным тоном.
«Ты все еще не хочешь понять, а пора бы! Налоговый инспектор, счета, расстроенные дела на ферме, неблагоприятный гороскоп… у меня и так голова идет кругом, а тут ты вдруг появляешься и предъявляешь претензии!»
«Йоко, всего лишь на несколько дней! Пожалуйста! Шон будет тоже очень рад».
Она тяжело вздохнула и покачала головой. Телефон, как будто ждавший этого момента, опять зазвонил. Но тут он опередил ее руку и завладел трубкой в немом поединке с моей японской принцессой.
“She is busy! She is busy! Call later!” – крикнул я в трубку и надавил на рычаг что было силы.
«Джон! Сколько раз я тебя просила не делать этого! Что это за мальчишеские выходки?! Тебе под сорок, ты – богатый, всеми уважаемый человек, а ведешь себя…!»
«”Всеми уважаемый человек” желает получить ответ от своей жены!»
Она поджала губы и помолчала, потом с достоинством вымолвила:
«Может быть, на выходных… Надо посоветоваться со специалистом по Таро-картам, что он скажет».
«Как его зовут?»
«Сэм, пора запомнить!»
«Значит, на выходных! Не забудь, Йоко! Мы будем ждать тебя!»
«Если карты благоприятны, Джон».
Телефон опять зазвонил, я убрал с него руку. Пора было отступать в приемную, на заранее подготовленные позиции. А карты окажутся благоприятными! Вот увидишь, Йоко! Сейчас мы позвоним этому Сэму и приведем дело в порядок.
Вернувшись к себе, я взял переносной телефон и, убедившись, что никого в пределах слышимости нет (все были заняты сборами в дорогу), набрал нужный номер.
«Сэм, это Джон. Слушай, у меня к тебе просьба…»
Все было улажено в пять минут. Этот Сэм свойский мужик, берет, правда, дороговато. Зато теперь уж мама не отвертится и приедет к нам в субботу.
… ну наконец-то мы тронулись! Сюда вкралась вроде бы совсем не по делу некая ирония, а впрочем, если взглянуть на мир глазом Ван Гога, то мы все здесь тронутые, да и чокнутые вдобавок. Зря мы, что ли, столько возились и чокались? Нет, что-то прилипает, что-то остается – значит, тронутые и чокнутые.
«Шон, веди себя как следует, а то папа рассердится и не пойдет с тобой в Диснейленд!»
«Папа, кто это был: галка или ворона?»
«Это корова, которая, как известно, дает молоко. Ты же его пьешь. Куда ты смотришь?»
«Не, вон там, летит, высоко! Папа! Вон там!»
А нас обоих, оказывается, тянет в поднебесные дали! Молодец, Шон! Моя кровь.
«Ах, там! Шон, в небесах летают только журавли, запомни это. Вороны и прочие пернатые не залетают так высоко». Шон понятия не имеет, как его папа близорук! Какие там птички! Хорошо еще, что я вижу его мордашку на расстоянии вытянутой руки. Но вот корову, благо что большая, я могу различить в неровностях ландшафта.
«Папа, а это кто?»
Господи, если ты есть, сделай так, чтобы Йоко приехала, хотя бы на выходные! Конечно, я люблю малыша, это моя плоть и кровь, но я хочу побыть один со своими мыслями, собраться с духом для нового рывка. Как-то раз, это было в тот день, когда мы всей великолепной четверкой навестили Мухаммеда Али, я увидел, как штангист поднимает свою штангу. Это было в соседнем с боксерским зале, и, честно говоря, меня это зрелище привлекло гораздо больше, чем руководство, как делать отбивную из человека по всем правилам искусства, – этому мы научились еще в Ливерпуле, правда, без всяких там специальных перчаток. Муха и мед нас не особенно поразил, и не диво, что он потом появился при дворе нашего обожаемого королька, – там было ему самое место! Недалекий он, нам не чета. А вот штангист меня заинтересовал. И поднимал он вес не сразу, а в два рывка: рывок первый – штанга под подбородком, рывок второй – и она над головой! Я поинтересовался у крепыша, сколько он поднимает: «два моих веса, сэр». И это было сказано очень просто, без всякой рисовки: два моих веса и точка. Так вот это я и хочу сделать: первый рывок было создание «Битлз» и сочинение песен после развала по инерции, а теперь мне нужно набрать воздуха в легкие и сделать второй рывок. Я хочу войти в историю не как миляга «битл Джон», а как поющий поэт Джон Леннон. Кое-что уже сделано: «Герой», «Вообрази», «Один день», еще несколько песен, но нужен окончательный штрих гения, который бы обеспечил мне наверняка достойное место в стелларии. Мне нужно только уловить волшебную струю…
«Шон! Не ешь так много шоколада! Это уже третья конфета! И весь перемазался! Неряха! Фред, скажи своей тете, чтобы она ему не совала столько сладостей в дорогу! Слышишь?»
Фред, не поворачивая головы, флегматично ответил:
«Я скажу, но, по-моему, это был пакетик от Йоко. Но я обязательно скажу».
«Ладно, я сам скажу», – проворчал я, вытирая бумажной салфеткой маленькие шоколадные пальчики. Надо было сесть рядом с Фредом, а его тетю, по совместительству няню Шона, посадить с Шоном на заднее сиденье. А то мне приходится выполнять ее работу, а она едет сейчас с ветерком и любуется видами во второй машине. Но обратно мы поедем другим порядком. Мне нужен покой. Ребенку этого, как видно, не втолкуешь. А жаль.
…Мы были во многом первыми. Так, например, мы первые из звезд высказались против войны во Вьетнаме. Тогда уже «они» насторожились, но никаких конкретных мер поначалу не предприняли, видимо решив, что это эпатаж с нашей стороны, трюк, чтобы привлечь к себе еще больше внимания. Буря разразилась, когда я – на этот раз уже действуя в одиночку – сказал, что у современного христианства огромные проблемы, что оно отстало от времени и захирело. Духовное развитие современного человека прошло мимо церкви, этой самой консервативной из всех общественных структур. Евангелие содержит высокие истины. Я никогда ни словечка не сказал против этой великой книги. В свое время я ее с большим интересом прочитал, мы даже обсуждали некоторые моменты с беднягой Стюартом. Его интересовали скорее мистические аспекты, в то время как я все больше углублялся в моральную перспективу Иисуса и его учения. И чем больше я размышлял об этом, тем яснее мне становилось уклонение церкви от первоначальных идеалов христианства. Боюсь, что если бы жители древнего Рима зашли в какой-либо собор сегодня, они бы предпочли остаться язычниками. Никто бы не согласился ютиться в катакомбах из-за того, что говорится сегодня с амвона. Да зайди в любую церковь – там только и есть что свечной нагар. Веры, Христа там как раз и не найдешь… «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» – величайшая фраза из Нового Завета. Лучше не скажешь. «Гони сюда правду» – это моя парафраза на евангельскую тему. Вообще, плох тот художник, который не хочет в своем искусстве сказать правду, найти истину. Так было во все времена, так оно и в наши дни. Вот интересно: наш Элвис, он любил почитывать со сцены Библию – вот это высказывание он тоже цитировал? Вряд ли. Скорее нет, потому что в мире чистого развлечения, в мире неразбавленной попсы, в котором Элвис и был королем, нет места ни истине, ни свободе – только развлечению.
Пока Хелен бегает за Шоном по всем комнатам, гулким после стольких месяцев пустования, а Фред и нанятый специально для этого случая шофер таскают чемоданы, мы, Джон Леннон Первый, удалимся в наши апартаменты и предадимся размышлению.
От Пита Беста до Пита Таундзена рукой подать. Первый Пит был нашим ударником, правда, не совсем как у строителей коммунизма, но вполне терпимым. Увы, его смазливость и чрезмерный успех у женской половины публики сослужила ему плохую службу – его пришлось уйти, в особенности по настоянию ревнивца Пола. Ринго оказался в перспективе даже лучше, и характером он отличался прилично-покладистым, и вообще – свой в доску. По счастью, он никогда не интересовался чрезмерно своей внешностью и не собирался оперировать свой нос. Ох, уж эти мне носы! Уже в зубах навязли – хуже нет проблемы в кругах богемных, чем носы улучшать! Не пора ли нам поддать? Или песню написать? Охи вздохи… Надо всегда искать сути вещей. Потом на горизонте появился Пит Таунзенд, наделенный от природы выдающимся носом. Да, так вот он организовал вполне приличную группу The Who, где ударником стал наш общий любимец Кит Мун, Мун-Лун, самый симпатичный из всех лунатиков. Прошу любить и жаловать! Как он крушил гостиничные номера! Грохот стоял такой, как будто весь дом обрушится! Горничные прятались, уборщицы разбегались кто куда. Менеджер группы просил не вовлекать полицию и тряс чековой книжкой… По-моему, Муняша как раз праздновал свой день рождения. Мы с Ринго припозднились и услышали грохот с парковки. «А наш Муняша сегодня в ударе!» – сказал я, Ринго кивнул, и мы решительно двинулись к отелю, чтобы помочь имениннику расправиться с остатками обстановки. Когда мы вошли в номер, он как раз приступил к истреблению телевизора. Я нюхнул и глотнул чего-то и пришел ему на помощь. Помнится, там имелись еще целое зеркало в ванной и мини-бар в комнате, конечно, уже пустой! Все было выпито давным-давно. После полуночи началась вдруг какая-то потасовка, и Мун лишился передних зубов. Но он не хныкал, а только чуть-чуть протрезвел. Да, вечеринка удалась на славу! Слышно, он решил с недавнего времени вести тверезую жизнь. Как бы оно там ни сложилось, желаю Муняше счастья. Если принять постулат, что мы живем только раз, то все свихнувшиеся дебоширы, громилы и драчуны мира сего поступают единственно правильно. А чего время терять – его и так мало! Круши носы и скулы у любого шакала и акулы! Кто смел, тот и съел. Торжество права кулака и бутылки. Гулять так гулять… Но постепенно начала нарастать во мне какая-то неопределенная тоска. И уж не знаю, что бы я натворил, если бы не Йоко. Она заставила меня задуматься, и не просто для того, чтобы выпалить очередной каламбур, – тут я всегда был горазд, и слова занимать не шастал к соседям, – а задуматься всерьез. О том, что будет потом. Куда перельется душа, когда меня не станет. В какой сосуд, в чье тело? Йоко помогла мне найти ответ. И вот он бегает, носится по всей вилле, как угорелый и смеется от души – наследник моей души, сын Шон. Его появлению на свет предшествовали неисчислимые разговоры и расчеты. Мы обсудили с Йоко все возможные варианты и пришли к выводу: он должен родиться в день моего рождения. И Йоко блистательно справилась с этой задачей. Шон – наследник моего состояния и души.
С гениальным папой и гениальной мамой – из него непременно выйдет толк! Йоко… все врачи были против, но она настояла на своем, рискуя жизнью. Сколько крови ей это стоило! Все пережила, все вынесла. Моя жена – героиня! Сперва никто из этих ученых ослов не верил, что она сможет забеременеть, – забеременела! Потом никто не верил, что она выносит ребенка, – выносила! До седьмого месяца – так, чтобы можно рожать и чтобы крошка выжил. Тогда все стали ее уговаривать доносить еще два месячишка, но тут подошел мой очередной, тридцать пятый день варенья – и Йоко решила рожать во что бы то ни стало. Я тайком от врачей принес ей в палату хорошую порцию героина. Мы поцеловались на прощанье, и она приняла всю порцию в два приема, запивая зеленым чаем. Пакетик от героина я спустил в туалет, чтобы ни одна собака не догадалась, в чем дело. Что тут началось! Йоко стало так плохо, что ее хотели везти в реанимацию, но нам с огромным скандалом удалось убедить идиотов-врачей везти ее прямо в родильную палату. Цепляясь за меня скрюченными пальцами, Йоко прошептала в последний момент: «Если меня не станет, вырасти его по нашему плану…» Тут судороги усилились, ее стало рвать, и санитары побежали бегом с каталкой. Двери захлопнулись перед моим носом. Я услышал еще, как Йоко закричала. Меня силой вытолкали в коридор. Потом я ничего не помню. Пробел. Помню, как вышел врач, снимая на ходу дыхательную маску, и объявил, что у нас сын.
