Kitabı oku: «Толстая книга авторских былин от тёть Инн», sayfa 6

И полетели дворы по задворкам,

покатились мужики за дальню горку.

Устоял один Илюша Муромец,

лишь одёжу унесло, но он не курица,

меч в руках, идёт на разбойника

(ветер дуй на срамота). А мы покойника

ждём, сидим под горкой, поджидаем

и удары богатырские считаем:

раз удар, два удар, три удар…

У Ильи, несомненно, есть дар!

Ох, устали мы сидеть под этой горкой.

Вдруг выходят мужики вслед за Егоркой.

Что же видят? Сами не поймут:

на полянке Соловей и Илья пьют.

Пьют не воду, не живую

и жуют не ананас,

а пьют горькую, родную,

поминают плохо нас:

– Мужики, мужики, мужичочки,

тощие, худые дурачочки,

ни ума, ни мяса на костях!

Ну мы взяли вилы и на «ах»:

ни Ильи, ни Соловья не оставили,

так обоих по реке Оби и сплавили.

Вот как было то на самом деле,

и не слушайте, что вам другие пели.

Гой еси, гой еси,

ходят слухи по Руси.

Сердце на метелицу

На метелицу сердце не стелется:

на тёмны леса,

на белы волоса

да на грусть, печаль.

– Ты меня не встречай!

Кому борозда бороздится,

кому пшеница родится,

а я на пределе терпения:

нет силе моей применения,

нет супротивничка рьяного,

поединщика нет буяного

удалому молодцу,

не ходившему к венцу!

Век на век, день на день.

– Бередень, бередень, бередень, —

карчет с ветки ворона.

– Она долдонит,

надо мной надсмехается.

Или чёрт чумной изгаляется?

Ай ты, старый мужик Будимирович,

ну дурень же ты, гриб корзинович!

Ты б не шлялся по лесу без совести,

глянь, колтуном уже волосы.

Коль на Руси тишь да гладь,

надо дома сидеть и ворон считать:

раз ворона, два ворона, три ворона.

А до коня вороного

как дотронешься,

так умом, богатырь, ты и тронешься.

Песнь Добрыни Никитича

Не пугалась бы ты, Русь, добра молодца,

добра молодца Добрыни Никитича:

хоть и грозен взгляд, хоть и ус в вине,

ай и посеку то, что не по мне,

но за плутов князей я не прятался

и на бабской доле не сватался,

да словами не грешил,

а на ворога спешил!

Эх, Россия-мать, – песни ей бы слагать.

Два раза не умирать,

а один раз помру так помру,

слава вечная мне к лицу!

Слава вечная,

человечная,

не во каменных плитах отлита,

а в сердцах смутным чувством разлита:

не ври, не воруй,

враг пришёл – так воюй!

Подвиги Соловья Будимировича

– Что вы смотрите, други-недруги,

чего душу мою мозолите,

рты раззявили непотребные,

пошто коней своих холите?

Одевайтися, собирайтися,

поехали-те силушкою мериться,

боевым духом обмениваться,

челами биться, помирать ни про что!

– Да за что ты, Соловей Будимирович,

над нами так изгаляешься,

от силушки своей маешься!

Зачем умирать нам зазря,

али сила тёмна пришла?

– Да нет, не пришла. Просто негоже

воинам по пирам сидеть,

силу молодецкую пропивати.

Надо б в поле чистое лететь,

удаль молодецкую тренировати!

Приужахнулись мужики, притихли,

что было в прошлый раз вспоминают:

Соловей Будимирович

погубил десять тысяч ребят,

вот чёрт окаянный!

– Ой не мозоль мне душу, земля-мать,

я хочу да требу воевать!

Токо где найти ту «рать на рать»,

если все пьют горькую сидят?

– Будимирович да наш ты Соловей,

ты присядь, поешь, попей:

пир почёстный идёт!

Эх дурной мужичий род,

Соловей присядет да поест, попьёт,

захмелеет, а захмелев, осмелеет

да без боя и поножовщины

передавит, перемнёт

весь великий Новгород!

А мы хвалу ему споем,

так как в Житомире живём.

Наш воевода

– Наш воевода самый красивый!

– А народ говорит, спесивый.

– Нашему воеводе ничего не страшно,

татара потоптал: тьма!

– Ага, и бабы ваши

от него без ума.

– У Илюшеньки-воеводушки

руки аршинные.

– И как колодушки,

ножки не длинные.

– Коренаст, не спорим,

зато плечист.

– И языком доволен,

уж больно речист!

В общем, гуси-лебеди полетели,

пока хвалу воеводе мы пели.

Гуси-лебеди крылами махали,

нашу песню с собою забрали.

И разнесли по белому свету:

лучше Илюшеньки нету

имени для мальчугана!

Беги, Илюшенька, к маме,

вырастай большой да могучий,

и будешь ты Муромца круче!

Богатырь Алёша

Алёша богатырь самый молоденький!

Он по реченьке нейдёт,

идёт по броденьку.

Он и спит, что не спит,

глаз открытый свербит.

Он и матерью с отцом обласканный,

говорят они ему очень ласково:

– Береги себя, сын,

ты у нас пока один,

тебе всего лишь двадцать лет,

да и стынет твой обед!

А как жить молодым,

когда ты несокрушим,

когда тебе лишь двадцать лет,

а в душе ты старый дед?

А «старому деду»

на то ответа нету.

Надо в поле воевать,

силу, удаль прожигать!

Надо в бой идтить,

чтоб года свои ложить

на меч да на копьё.

Сколь осталось там ещё?

А как домой воротимся,

так не наглядимся

на башку свою седую,

молоду-молоду-молодую.

И мысли, как у ребёнка:

– Не сгорит ли родная сторонка?

Богатырь и Сила Сильная

– Ты покуда, воин, скачешь?

– Покуда умом не тронулся.

– А куда путь держишь, не скажешь?

– На Кудыкину гору.

– Понятно.

– Понятно, так и проваливай!

– А ты меня идти с собой не отговаривай.

– Вот чёрт чумной привязался!

– Ты, рыцарь, сам в любови мне признался.

– Когда ж это было?

– Сам сказал, хочу, чтоб сила меня любила;

вот я и есть твоя Сила могучая!

– Что за зараза скрипучая

за мной увязалась?

Хочу, чтоб ты отвязалась!

Как сказал, так и стало:

Сила сильная от него отстала.

Стало плохо герою сразу,

пошёл искать на себе заразу,

лопнул блоху, две.

– Всё не то! Что за тяжесть во мне? —

развернулся, домой поскакал.

Забыл, покуда скакал.

А дома жена с пирогами,

тесть с ремнём да тёща с блинами.

Хорошо! Да так хорошо, что больно.

Не думал воин о воле вольной

больше никогда в жизни,

Кудыкину гору не поминал,

он и так всё на свете знал.

А силищи лишней нам отродясь не надо,

нам со своей нет сладу!

Иди, Добромир, махайся

Добромиру дома сидеть было плохо,

о «Вавиле и Скоморохах»

читать уже надоело.

Не наше бы это дело

махать кулаками без толку.

Но если только…

на рать, пока не умолкнет!

Выйдем, мечами помашем,

домой поедем с поклажей:

копий наберём браных,

одёж поснимаем тканных

с убиенной дружины.

Ну что же вы в горе, мужчины?

Не плачьте по сотоварищам мёртвым,

они рядком стоят плотным

на небушке синем-синем,

и их доспехи горят красивым

ярким солнечным светом!

Оттуда Добрыня с приветом,

Вавила и Скоморохи.

И тебе, Добромир, неплохо

там в общем строю стоится.

Дома тебе не сидится?

Не сидится, бери дубину!

И про тебя напишут былину.

Как Добрыня Никитич в Ростов за пловом ходил

Дело было почему-то в Ростове.

Пошёл Добрыня туда за пловом,

там восточное блюдо научились готовить.

Грех не попробовать, а попробовать стоит.

Попёрся во двор к ростовскому княже:

– Кто меня пловом обяжет?

Ну, пловом не обязали,

а повязать, повязали.

А как повязали, плачет:

– Я пожрать пришёл, а вы так, значит?

– Ах, пожрать он пришёл! А мы то глядели:

гора прёт! На всякий случай оковы надели.

Развязывай его, ребята!

Плов готовь, Добрыня невиноватый.

Лиха беда: лишь начало.

Мы, ростовские, хлебами встречаем

(ну если не сразу, то позже)

и угощаем пиром почёстным!

А у князя глаза соловелые,

щёки от вин раскраснелые,

брюхо откормлено.

И дочка его помолвлена

за купца непростого,

за Тугарина-змея плохого.

Князю эта женитьба не нравится!

Ведь Тугарин всё время буянится:

то деревню какую спалит,

то Ростов по бокам подпалит.

Даже войско его боится,

он на зверя похож и бриться

сроду не собирается.

Княжья дочка слезой умывается.

Пока пир почёстный гудел,

да плов Добрынюшка ел,

припёрся Тугарин на праздник,

сел за стол, умял плова тазик.

Добрыню сие разозлило:

– Некрасиво так есть, некрасиво!

Отрыгнул на него Тугарин

и промеж ног богатырешке вдарил.

Никитич согнулся разочек,

разогнулся, разобиделся очень,

схватил змея и давай вертеть!

Повертел, покрутил да позволил лететь

до самого Киева-града,

до богатырской заставы, там рады

будут новой забаве поляницы удалые.

(Они у нас незамужние,

вам случайно не нужные?)

А как Добрынюшка змея закинул,

так проклятый век сразу сгинул.

Разгулялся ростовский люд:

– Где тут плов за так раздают?

Князь на Добрыню Никитича не нарадуется,

сватает ему дочку свою. Тот отказывается:

– Мне б до заставы родной добраться,

богатырям помочь драться! —

говорит Добрынюшка князю,

а сам задом, задом

и бегом до Киева-града!

– Не женился чего? Такая награда! —

друзья к Добрыне пристали.

– Э, вы невесту ту не видали,

она маленькая, с мой мизинчик,

не влезть мне в её «магазинчик»!

Да, богатыри – это не люди!

Но о срамном мы писать не будем.

Не бывать богатырям бобылям

Не бывать богатырю без воли.

Да что ты смотришь в это поле?

Али рожь не красна,

аль весна не мила,

иль не семеро по лавкам,

то ли не при родах Клавка?

Ай и рожь золотится,

ай весна серебрится,

да и семеро по лавкам сидят,

нарожает Клавка семерых ещё ребят!

А как ребята подрастут,

пойдут в богатыри,

час ищи их, два ищи и три ищи:

на какой заставе сидят,

во какое чисто поле глядят?

То ли рожь им больше не красна,

ой ли милая весна им не мила?

Может, семеро по лавкам да люли?

Уж лучше так,

чем страшны, сильны бобыли.

Никто не откликается

Гой еси! Никто не откликается.

И кажись, уже смеркается.

Гой еси! Домой поворачивается.

Враг, зараза, где ж он прячется?

Ты, кобыла, не думай, что тихо.

Всё одно: кругом сплошное лихо.

И что мир вокруг, ты не решай сумбурно.

Сама знаешь, люд в округе буйный!

Глянь, окрест и до крест

крест, крест, крест.

И крестов понатыкано тьма!

Нет, не схожу я с ума,

я на татара обижен:

друже лежит недвижен,

другой друже, третий…

А по полю гуляют эти!

Ты, Сивка, вот дура дурой

с раздобревшей от сена фигурой.

А вдруг, скакать и скакать?

Мангола тебе не догнать!

– Ты и сам разжирел, детина! —

вздохнула кобыла. И в спину

подул богатырский ветер.

Гой еси! Есть кто на свете?

Все овраги поперепрыгали,

Вражий род не курлыкает.

Гой еси! Поскакали.

Мужики нас догнали

и спросили строго:

– Как рубежи?

Да как у бога

за пазухой: вроде тихо,

только слышно, как бродит лихо

по бескрайним равнинам.

– У, богатырь, ты точно былинный,

беспокойный, как сама природа.

Верно, она ж наплодила уродов!

Вот и бегай теперь, ищи бел свет, добрую зиму.

Гой еси! Я камень в мир ваш кину.

Скачи, витязь

Скачи, витязь, от мытарств,

скачи от бед на обед,

скачи, пока конь не дрогнул.

И чего же ты там припомнил:

о царевне-королевне задумался,

о жене, о дожде? Не думал ты,

что дорога к дому так коротка!

Скачи, потому что устала рука

меч булатный держать,

устала губа клич бросать.

Для губы твоей каша наварена

не царевной, а простою Варварою:

вар-вар-вар, Варвара кашу варила,

витязя любила,

любила красивого,

самого милого!

А как звать его, величать – забыла.

Щас вернётся к тебе милый,

память то и подправит.

А после полмира

от зла, напасти избавит!

Буян и бой

На буяна и боя не надо:

ему по полю шастать награда!

Ивану б сеять да пахать,

к ночи до смерти устать,

омыться и спать ложиться.

Но буяну не до сна,

голова свела с ума,

надо поле объезжать,

злого ворога искать:

– Где сидит, в какой канаве,

притаился где, каналья?

Тёмна, тёмна, тёмна рать,

я иду тебя искать!

Эй, Иван, скачи домой,

щи поспели, дети в вой!

Хватит шастать по полям,

в хоровод вернись-ка к нам.

– Я вам дам, село, бузить.

Воеводе тут и быть,

на посту, на боевом!

(Не пойти ли мне домой,

что полям этим будет?

Ночь постоят, не убудет.)

И отправился буянище спать:

выпить мёду, курей пострелять!

Доброму витязю для родни ничего не жалко

Доброму витязю и дракона не жалко:

– Чтобы больше, гнида, не алкал

малых детушек кровопийца

да жён беззащитных убийца!

Головы драконьи срубил и задумался:

– Вот если б я раньше додумался

оседлать летающую змеину,

то полетел бы над краем родимым:

как там родные шведы,

что у них на обеды?

Они бы кричали: «Эй, рыцарь,

дома чего не сидится?»

Или: «Великий воин,

хорошо ль тебе там, на воле?»

А может быть: «Викинг,

глаз драконий выколь!»

Вот это, мать вашу, слава

от меча до забрала!

А сейчас чего будет, вон:

рты раззявят: «Дракон!»

Ну на кол башку повесят,

позабавятся дети.

Победитель три раз плюнул,

голову змея засунул

в сумку свою великую

и с наимощнейшим криком

домой на кобыле помчался:

– Я самый могучий, встречайте!

Витязь над тушей дракона

Над тушей горного дракона

рука зависла Андрагона:

– Мой меч,

твоя голова с плеч!

Ну и рыло,

чтоб ему пусто было.

Сам знаю, что не летаю,

по горке крутой спускаюсь, мечтаю:

зуб драконий в кармане,

подарю его маме,

вырежу статуэтку,

малу драконью детку,

и пущай её внуки играют!

А маме

подарю коготь:

крючочек выточу, дёргать

отец будет рыбу-кита!

Маманьке же привезу кусочище языка,

жена нажарит,

половину соседям раздарит.

Но что же всё-таки маме?

Сын живой, здоровый и сами,

вроде бы, ничего.

Поживём, родная, ещё!

Кто накормил нас былинами

– Нету силы-силушки

у Ильи, Ильинушки! —

раскряхтелся старый дед,

доедая свой обед.

Что, состарился, Илья?

Ты ж живьём не видел богатыря,

тяжелей топора не держал оружия,

а на пирищах бил себя в груди:

– Я да я,

где правда моя?

В бороде колючей!

Вот чёрт живучий.

Соседи гутарят:

– Сто лет тебе вдарит?

– Сто не сто,

молодой я ещё!

Ну, молодой не молодой,

а как лунь лесной, седой,

молодецкая, правда, душа:

– Подавай, мать, жрать сюда! —

орёт ещё на старуху,

пятую в своей жизни подругу.

– И за что тебя бабы любят?

Нас то так не приголубят.

Старый Илья хохочет:

– А надо морду то не ворочать,

а петушком, петушком,

завалишь её и бочком.

– Ну да?

– Подавай заветну книгу сюда

и записывай за мной:

был я Ильёй богатырём…

Вот так первая былина и родилась,

а родившись, понеслась

по белу свету!

Мы искали белый свет.

Говорят: «Нету.»

Не отдай меня, мать, куда зря помирать

Не отдай меня, мать,

зарубеж умирать!

Не отдай меня, отец,

заграницу под венец!

Не отдай меня, родня,

я у вас чи как одна!

Не пущайте меня к князю —

чужеземнейшей заразе!

Двери позапирайте,

никуда не пускайте!

Замков навесьте,

на каланчу залезьте

и смотрите в поле чистое:

не идёт ли сила нечистая

во главе с князем Володимиром

да с воеводой Будимировым.

Как увидите их, так кричите,

скоморохи из ворот выходите

и спляшите же пред дураками,

замордуйте моими стихами!

И падёт князь, падёт войско!

А вы силок бросьте

на Будимирова,

богатырешку всеми любимого,

и волоком к нам тащите,

да под замки заприте

вместе со мною,

красой молодою.

А там и за свадебку

хвалёну да сладеньку!

Гуляй Украина

без Будимира!

Вот и мы в Саратове

ничем не хвастали

доселе,

пока на богатыря не насели!

До меня доехать всё-таки надо

Ты не привык отступать,

ты не привык сдаваться,

тебе и с бабой подраться

не скучно,

но лучше

всё же на князя ехать,

руками махать и брехать:

– Один я на свете воин!

Я и не спорю,

поезжай хоть на князя,

всё меньше в округе заразы!

Но до меня доехать всё-таки надо,

я буду рада

копью твоему и булату,

а также малым ребятам

и может быть, твоей маме.

Дай бог, жить она будет не с нами.

Банник и Ставр Годинович

Ставил баньку отец Егорушки:

выкопал ямку для проруби,

она водицей то и наполнилась.

Поговорка старая вспомнилась:

место для бани готовь —

снимай травяной покров.

Так и сделал, поляну очистил,

сруб поставил с оконцем под крышей,

печку-каменку сложил,

камни сверху положил.

Закатил бочку и чан для купания.

Можно мыться. Ан нет, есть задание.

– Ходит по Руси такой, де, слух:

должон в баню войти банный дух.

Надо б курицу-чернушку изловить

и с несчастной кровушку спустить.

Пойди, поймай её, Егор, —

сказал отец и взялся за топор.

Побежал Егорка в курятник,

поймал чёрнушку, бежит обратно:

– Возьмите, тятя! Дальше что?

– А дальше всё б пошло само,

да надо шею ей свернуть

и под порогом дать «уснуть».

Банный дух и придёт ночью;

мы не узнаем это точно,

но будем ждать и в это верить.

Свернул мальчонка птичке шею

и закопал у порога бани.

А батя хлебушко оставил

для нового хозяюшки

и сына повёл баиньки.

Пока ели да спать ложились,

родители байки твердили,

какой Банник бывает злой:

– Ежели на постой

в бане остановишься,

но хозяину не поклонишься,

то тот до смерти тебя запарит

или баню подпалит.

– А зачем нам нужен он,

мы без него не проживём? —

спросил Егорка, засыпая.

Ответил тятенька: «Не знаю,

(вопросов он себе таких не задавал)

спи, сыночек, баю-бай».

А сам задумался: «Нет, нужен,

раз положено, пусть служит!»

Утром Егор проснулся

и к баньке новой метнулся

посмотреть, как устроился Банник.

Дверь открыл и кланяется:

– Хозяинушко-батюшко, здравствуй,

коль пришёл, так живи и властвуй!

А в ответ тишина,

банного духа нема.

Во все углы мальчонка заглянул,

бочку с кадкой перевернул,

хлеб, отцом оставленный, съел

и до хаты «полетел»!

– Есть Банник в бане, явился!

Я его видел, он злился,

хлебушко утянул

и бочку с кадкой перевернул.

– Вот те раз, вот те раз!

Явился, ишь, проказник наш.

Пойду баньку истоплю,

Банника напою», —

забеспокоился отец

и стрелой на тот конец!

Натягал мужик водицы,

баньку истопил. Помыться

вся семья отправилась.

Вымылись, обмылок оставили

и водицы грязной в ушате,

да веник в углу, и попёрлись до хаты.

Егорка хоть и съел,

оставленный Баннику хлеб,

однако, сам поверил в то,

что банный дух у них того…

А ребятам во дворе так и твердил:

– Есть Банник в бане, наследил,

хлебушко стянул и опрокинул бочку.

Я не вру, я знаю точно!

***

Ай, через сёла по просёлочкам,

по лесам да меж ёлочек

ехал богатырь Ставр Годинович

от стольного града Киева,

с пирования великого к себе домой,

к супружнице любимой на постой.

И застала его ночка тёмная

у баньки чужой да новенькой.

В ней и надумал богатырь ночевать.

Всё не в чистом поле спать!

Отпер дверь, вошёл, не поклонился,

с Банником не подружился;

православный крест с себя не снял,

и даже «здрасьте» не сказал.

Нашёл дровишки, затопил печь,

вымылся дочиста, захотел лечь.

И уснул крепко-прекрепко,

а духу банному не оставил зацепки:

ни обмылочка, ни в кадке водицы

ни веничка для телесной пытки.

А ровно в полночь из тёмного уголочка

выходит призрачный старичочек

с седыми лохматыми волосами —

это Банник с бешеными глазами,

весь облеплен берёзовыми листьями,

и со злыми-презлыми мыслями

склонился над богатырём,

что-то шепчет – всё об нём.

Поколдовал злой дух и исчез:

обратно в тёмный угол влез.

Разбудило утро Ставра,

в чужой баньке встал он.

Ан нет, с лавки слезть не может,

лежит лёжнем в бою сложен.

Но валялся он так недолго.

Утром побежал Егорка

посмотреть на Банника.

Глядь, а там на лавочке

отдыхает детина былинный:

ни рукой, ни ногой не двинет,

вымыт, трезв как стекло,

очи ясные смотрят в окно.

Выбежал из баньки паренёк

нашёл рогатину и с ней идёт

к былинничку осторожно.

Ткнул рогатиной (ну разве так можно?)

в тело гладкое… Не шевелится.

Ткнул ещё. Опять не телится.

Взмолился наш лежебока:

– Вы не тыкайте так глубоко!

Я богатырь Ставр Годинович,

ехал от града Киева,

с пированьица великого к себе домой,

к супружнице любимой на постой.

Застала меня ночка тёмная

у баньки новенькой.

В ней и надумал ночевать.

Всё не в чистом поле спать!

Баньку затопил, помылся,

уснул. А утром пробудился,

ноги резвы отказали.

Что такое, ты не знаешь?

Егор в ответ: «Всё сошлось!

Без нечисти не обошлось».

И в дом за тятькой побежал,

домашним новость рассказал.

Те выслушали и бегом к бане.

Отец с матерью первые самые,

за ними кошка с собакой.

Слепая курица, однако,

догоняя всех, кудахчет:

«Ко-ко-ко, что это значит?»

Прибежала к бане семья,

оглядели богатыря,

призадумались.

Каждый умный ведь,

свою думку проталкивает.

У бабы рот не умалкивает,

настаивает на порче.

Пёс: «Это разбойники, точно!»

Кошка во всём винит блох.

Курица в ноги людей клюёт

за то, что в угоду Баннику

чернушке устроили «баиньки».

– Банник! – отец догадался

и до Ставра докопался: —

Ты, воин, в баньку как вошёл,

поклонился ль хорошо

банному хозяину?

– Не, о нём не знаю я.

– А разрешения просил заночевать?

– Не, не мог я сего знать!

– Крест православный с себя снял,

и под пятку запихал?

– Нет.

– А когда в бане мылся,

оставил в ушате водицы,

веник, обмылок от мыльца?

– Не.

– Дурна твоя башка!

– Хочу румян-бок пирожка!

– Погодь, не времечко жевать,

пирог и в рот не сможешь взять.

Живо прощения у Банника проси

да поклонись ему разочка три.

– Поклоняться я не можу,

присох к лавке, совесть гложет.

– Ну… придётся нам челом побить,

витязя отворожить.

Поклонились крестьяне духу банному,

извинились за гостя самозванного.

Содрали с груди Ставра

крестик православный

и в его же сапог запихали.

А затем воды медовой дали

нашему воину

и сказали: «До скорого!»

Да в дом пошли

печь пироги.

А былинный с боку на бок

поскучал, помычал да умолк.

И разглядывая зодчество,

захрапел в одиночестве.

Тут вышел Банник злой из-за угла,

ведь ни туда ему и ни сюда:

некуда деваться,

надо снимать заклятье.

Семья крестьянская, хошь не хошь,

а ритуал совершила хорош.

Покряхтел Банник, зашептал:

заклятье тяжкое снимал.

Поколдовал и исчез.

Навсегда иль нет?

А тем временем Егоркина мамка

напекла пирогов и к баньке:

богатыря проведать,

пирожочков с ним отведать.

А за ней – ревнивый муженёк,

за мужичком – его сынок,

за сыном – кошка

(отставая немножко)

за кошкой – собака,

следом – курица в драку!

Примчались к Ставру, тот спит,

богатырским храпом храпит.

Растормошили богатыря и давай пытать:

– Как здоровьице, можешь встать?

Открыл воин очи ясные, потянулся,

встал с лавки, оделся, обулся

да накинулся на пироги:

подкрепить свои мощи.

Наелся и от врагов обещал избавить.

– Да нет у нас ворогов, некого хаять.

– Их сегодня нет, а завтра будут,

набегут, налетят, не забудут

деревню спалить дотла!

Но чтобы рать моя пришла,

вы свистите, прибегу

и дружину приведу.

Откланялся Ставр Годинович и исчез.

Жди-пожди его теперь, глазей на лес!

А Егорку спать родные отправили

по древнеславянским правилам.

Баю-бай, сыночек,

баю-бай, не срочно

нам со злом махаться;

впервой черёд – проспаться,

во второй черёд – покушать,

а в третий – сказки слушать.