Kitabı oku: «С августа по ноябрь», sayfa 3

Нелюбимый цвет

– Как назвать тех, кто сидел за одной партой?

– Однопартийцы!

– Ну, что ж, пусть будет так.

Чем заняты мальчишки, когда делят одну парту на двоих? Всем, это зависит от того, в каком они теперь классе. Малыши первогодки на всех уроках, кроме рисования и физкультуры, соревнуются, кто ближе прильнёт к столешнице, дабы не вызвали отвечать у доски. Не понимают ещё, что учителю с кафедры всё-всё видно. И который из них у кого списывает, и яблоко на коленях, и книжку под партой, и машинку под рукой, которую подарили в день рождения. Расстаться с нею даже ненадолго пока непросто. Бывает, что и щенков в класс несут, и ужиков, и хомяков с крысами на сносях!

Во время урока рисования мальчишки тянутся кисточкой к палитре соседа, ибо она кажется ярче, красивее, вкуснее, наконец! Кто не лизал акварельных красок, тот не познал вкуса детства. На уроках труда, когда задают вылепить «домашнее животное», мальчишки норовят обменяться кусками пластилина… Вот тут-то и зарождается настоящая мужская, на года, дружба! Ведь оказывается, что у соседа по парте можно сменять ненужный кусок чёрного пластилина на белый, ибо одного куска на то, чтобы вылепить кота, не хватит никак. Каждого из мальчиков дома ждёт свой собственный, настоящий кот, который не ест, не спит, но грустит, поджидая маленького хозяина, пристроив голову на его тапок у входной двери.

– Я своего котиком называю, беленьким. – Откровенничает один из ребят. – «Кот» – это как папу отцом назвать, будто обиделся на него за что. Я на котика не могу обижаться, он славный. А ты как?

– А я своего черныша – котейкой… – Смущаясь, отвечает почти состоявшийся уже товарищ.

Любовь здорово объединяет, знаете ли! И уже не косятся однокашники друг на друг на дружку, задачки решают вместе, не отгораживаясь разворотом тетрадки, и на переменках шепчутся о чём-то у окна, разломив на двоих хлеб с сыром, а линейкой напополам – яблоко… О чём это они секретничают?! Конечно, о котах!

– У нас на Комсомольской улице сосед живёт с тёть Клавой и пацанёнком помладше нас. Они снимают комнату с печкой. Сам дядька мужчина видный, военный, по утрам выходит во двор с двумя вёдрами, набирает в них воду из колодца, и с этими вёдрами такое вытворяет! – приседает, руками всяко двигает, да чтобы ни капли не пролить при том. А после эту воду на себя же и льёт. Зубы сцепит, улыбается вроде, а сам синий!.

Так у того соседа есть кот, зовут Кузьмой. Старый уже, без зубов почти, кашей его кормят, хлеб в молоке размачивают. В своё время, говорят, мышелов был знатный, а теперь в тепле… доживает свой век. – Немного запнувшись, повторяя слова взрослых, рассказывает мальчишка. – Так вот этот самый Кузьма, как печь затопят, забирается куда-то вверх, где труба погорячее, и сидит там долго-долго, греет свои старые косточки. Да потом уж, как терпеть, наверное, нельзя, осторожно вылезает, – весь в паутине и золе, серый, в цвет пыли, кот. Довольный…

– Чем? – Перебивая, интересуется товарищ.

– Устроенностью своей старости. – Неуверенно повторяет некогда подслушанную фразу малыш.

Мальчишки молчат недолго и вздыхают дружно. Им обоим очень жаль этого старого кота, и, едва звенит звонок с последнего урока, они бегут поскорее по домам, дабы прижать к сердцу своих котеек, и наплакаться вдоволь, зарывшись в их пушистый мех. А какого он цвета, то не имеет никакого значения, ни для кого, кроме, разве что, коробки с пластилином, в которой всегда остаётся один, самый нелюбимый цвет. Вот только… для каждого он – свой.

День

День родится вечером, а никак не наоборот

Автор

День не заладился с самого вечера. Втаптывая в землю сумерки, месили тесто пригорка косули. По ходу дела лесные козочки резвились и тявкали, как маленькие собачки, что задирают исподтишка тех, которые несравнимо больше их, а после представляют всё таким образом, словно виноват кто угодно, но только не они.

Насильно лишённая умиротворения, ночь провела без сна промежду двух возмущённых сов, которых тщилась утихомирить понапрасну. Птицы кричали друг на друга издали, без стеснения вовлекая в семейные неурядицы посторонних. Ночь металась от дупла до ветки, хлопотала, уговаривая их быть хотя чуточку потише, притом задевала мимоходом светильник луны, который из-за того то включался, то гас, сообразуясь с её ненамеренной неловкостью.

На рассвете, от окна вглубь комнат метнулся клубком солнечный зайчик. Но заместо радости, коей надлежит сопровождать всякую забаву светила, в воздухе воцарилось какое-то смутное беспокойство, ожидание некоего неприятного события, чьи неопрятные одежды выглядывают из-под парадного сюртука, что надевают лишь по случаю, и выдают нечистоплотность, вызывая в душе гримасу, под которой скрываются истинные чувства, главное из которых – страх. И в чём же он? В опасении оказаться точно таким же притворой, пустышкой, выставляющим напоказ лучшее, но не умеющим распорядиться собой с умом.

Впрочем, солнцу оказалось недосуг блистать дольше и, обещая непременно заглянуть ввечеру, оно скрылось, и до обеда всё было более-менее прилично, если не брать в расчёт разбившиеся о пасмурное настроение неба надежды дамы ужа. Расположив своё дородное тело на нескольких камнях сразу, она приготовилась позволить-таки солнцу понежить себя в последний раз, да, как оказалось, совершенно напрасно.

Ястреб обидно хохотал над нею, пачкая спину побелкой облаков, но дама лишила его вскоре сей забавы, просочившись под те же самые камни, на которых возлежала только что.

День стаял туманом на вечерней заре. Луна, что выглянула на востоке, подменить собой солнце, исхитрилась лизнуть серебристым языком чёрного слизня, так что тот, хотя и счёл бы за лучшее остаться неприметным, с удовольствием разглядывал своё отражение в глазах ежа, который вовсе не был ценителем изящного, но просто был уже чересчур сыт.

Задался день, с самого вечера задался.

Запомнить…

На дне хрустального бокала рассвета слабо колышется нежная, прозрачная песнь. То не ветер, – волчица делится с кумой, что живёт на другом краю леса, новостями и верным средством, как уговорить малышей не шалить. Чем отплатить ей за прелесть этого утра? Как дать понять, что, не вмешайся она в монотонность его течения, не запомнить всего ни за что.

Ни притаившихся на ветвях груш, – мелких, крепких, розовощёких, таких, что откусишь, да не покажешь виду, что невкусны, дабы потрафить их стараниям сохранить своё право быть самими собой.

Ни хранящих молчание соловьёв, – не до песен им, набравшим полный рот винограда, ни овсянок, презревших недвусмысленные намёки крапивы на бесцеремонность, ни ужа, с привычным упорством выжидающего, пока ясно солнышко завершит свои дела и соизволит обратить на него внимание.

Запомнить можно было бы и побольше, да невелик осенний день. Прямо скажем – до обидного мал. Не успеешь рассмотреть округу как следует, вот уже и вечер.

За влажный от росы подол дня, холодной рукой держатся сумерки. И невольно, от объяснимой человечьей ненасытности, желается слышать вновь ту же утрешнюю песнь волка. Но всякий из нас мастак на дурное, а хорошее, оно словно бы сок берёзы, – неподвластно нашей воле, но происходит лишь по велению солнца, да не враз, а по капле… то ли кровоточит, то ли слезоточит, – не сразу и разберёшь.

Конфетти

Спелые колосья тимофеевки застыли над землёй, трепеща невидимыми крыльями, словно невиданные шмели, ибо виданные попрятались уже по норам в преддверии ливня. Природа, коей прещает⁶ пустота, поспешила сотворить по-быстрому хотя бы видимость суеты в по-над травье, ибо, не прошло и недели с того дня, когда трава, изнемогая под бременем обязательств быть приютом многих, мечтала об отдыхе в одиночестве, а вот уже страдает от него.

Потоки холодной воды с небес разогнали мелкую живность по домам, и ветер разгулялся от безделья, витает в верхах, играя всё новыми конфетти листвы. Ветру было более, чем весело, он не задумывался над тем, откуда прибывают они, листья. Не от того ли, что золотые, рубиновые и бронзовые их обрезки красиво подчёркивали движения его тела, скрывая порывистость и угловатость.

Увлечённого танцем, ветра не заботило, что груды обронённой на траву листвы, как ни были бы затейливы, обременяют её. И если сперва траве удавалось стряхивать с себя вороха листьев, то вскоре она утомилась, начала сутулиться, а потом и вовсе – махнула рукой, прилегла там, где стояла только что. Немного погодя, трава рассматривала с полным безразличием бледно-голубое небо, с которого сыпались прямо ей на лицо отжившие, отшумевшие своё листья деревьев, без счёта.

Но лёгкость и веселье осени, как и всё на свете, конечны. Опустели её закрома. Разноцветное конфетти листвы, которому суждено было опуститься на землю, сделало это. Ветер ещё немного пытался поиграть с ним, но намокшее, слипшееся от того, оно было уже лениво, непривлекательно и никак не хотело порхать. Наступили будни, которые куда как более продолжительны, нежели праздники.

Хотя… если задуматься… Перескакивая с одной кочки торжества на другую, умаляя любое, что происходит в промежутках, мы принижаем значение самой жизни, пренебрегаем ею, превращаем в болото… А это так неправильно, расточительно и неумно, в самом-то деле.

…Ветер ерошил русый ёжик колосьев тимофеевки, так что казалось, будто бы целый рой диковинных осенних пчёл трудится над заметным только им цветком. Ну и… будет пусть! Вот уж ветер, экий неугомонный, всегда отыщет повод, чтобы сделать особенным любой день.

Улитка

Шагая по железнодорожной насыпи, я заметил среди камней улитку. Завиток её домика по цвету был точь в точь, как кусочек гранита, но по твёрдости не мог бы соперничать с ним, и мне стоило немалых усилий, чтобы не раздавить малышку. Изловчившись не наступить не на неё, я неловко подпрыгнул и едва не подвернул ногу, но не мой невольный крик или шорох осыпающихся камней заставил улитку остановиться⁷. Она, по всей вероятности, была чрезвычайно утомлена. Выпростав из-под раковины своё нежное тело, улитка вытянула шею и в волнении пошевелила усиками, как крошечными пальцами, дабы хорошенько осмотреться. Меня она заметить никак не могла⁸, а остальной мир вокруг был по обыкновению чёрно-белым⁹.

Случайная капля дождя упала улитке за шиворот раковины, слегка напугав её. Но глоток воды был весьма кстати¹⁰, ибо, чтобы добраться до некой, известной только ей цели, улитке всякий раз приходилось запасаться немалым терпением. К тому же, чтобы ни задумала она, на любом из путей её ожидал великий труд¹¹, но в один-единственный мой шаг, будь я менее осторожен, могла уместиться вся её жизнь

Я постоял рядом с улиткой, и любуясь ею, восхищался не медлительностью, но обстоятельностью, не близорукостью, но тем тщанием, с которым она встречала каждое мгновение жизни. В отличие от неё, мне была видна растушёванная туманом даль дороги. Не так ясно, как хотелось бы, но всё же. Однако, был ли я в лучшем положении, нежели улитка? Сомневаюсь, что так.

С дождём и без дождя

Дождь смывал с округи все краски, истраченные на неё солнцем за весну и лето. Уцелевшие случайно цветы гасли одна за одной, словно звёзды, не успевая в последний раз потянуться сладко и расправить лепестки навстречу рассвету. Ибо заместо него, брызжа соками, в небесах выкипали кашей облака.

Ворон, главный соглядатай, время от времени являлся, дабы отведать кушанье, проверить его на готовность, но всякий раз, хрипло откашлявшись, он недовольно провозглашал о том, что «ещё рано». Казалось, это не закончится никогда, и по причине дождя, кой лился беспрестанно, каша навечно останется чуточку сырой, а от того неприятной на вкус.

К концу третьих суток дождь обессилел. Он уже был больше похож на водяную пыль, нежели на обыкновенный, привычный, с ленивыми тягучими каплями, что липнут к стеклу, листьям и телу, стоит только сделать шаг ему навстречу. Но, как бы то ни было, и это считалось за дождь. Разбухшая листва не могла дольше впитывать влагу, трава выплывала из земли вместе с бледными корнями, даже мох – и тот искал себе нового пристанища…

…Следующее утро оказалось подозрительно тихим. Никто не стучал без церемоний в окна, не топтал слякоть земли, разбрызгивая кофейную жижу по ступеням порога и стенам. Каскады виноградных листьев, и те, против обыкновения, не набирали воды впрок, а спешили избавиться от неё поскорее, поливая себе на худые ноги.

– День без дождя… Неужто он настал? А что потом?

– Как всегда! Всё, тоже самое, – и с дождём, и без…

Бусины

Дождь развесил капли сохнуть на ветвях и ушёл подремать. Время шло не скорее обыкновенного, но ход его вымокших стрелок был звучен словно перестук талой воды. К привычному, едва заметному шороху разношенных тапок времени по коридору, где, толкаясь локтями, толпятся все до единого живущие, прибавился лёгкий скрип разбухших от сырости ступеней под их ногами.

– Что ж такое! Неужто нельзя постоять спокойно!?

– Им кажется, что так они смогут тебя обмануть…

– Но зачем? Вместо того, чтобы тратить отпущенное им на лукавство, отдали бы лучше дань любопытству и любви, всё больше было б проку.

– Суета заменяет им и первое, и второе, она – сама по себе уже обман. Вот и хлопочут…

Влажная простынь тумана окутывала округу. Под покровом неопределённости, отгородившись от всего дарёной на время близорукостью, не обойдясь своей собственной¹², кузина да кузен – улитка со слизнем собрались подле накрытого лозой стола для степенной ни о чём беседы, в коей важно само её течение, но не собственно предмет. Разговор был, как водится о детях, но не об воспитании, про мелодию жизни, но не о выматывающем душу знании про её скоротечность.

Расхваливая друг друга, родственники друг перед другом не заискивали, рассказывая об себе не бахвалились. И так у них всё выходило славно, да гладко, что лучшего промеж родни и пожелать-то нельзя. Вкушая терпкую мякоть ягод, они деликатно отставляли в сторону косточки и жёсткую на их вкус кожуру. В другое время они, конечно, могли бы погрызть и её, но не за праздничным же, в самом деле, столом.

– А что это у них за праздник? – Спросите вы.

– Ну, как же, – Расслышав, усмехнутся они, – каждый новый день – счастье!

– Даже с облаком мошек подле вас? – Усомнитесь в искренности улиток вы.

– И с мелкими бабочками, что порхают серыми снежинками вокруг.– Согласно кивнут головами улитки.

Тем временем, непременно возвернётся дождь. Собирая давешние капли с веток в горсть, словно бусины, он будет чрезвычайно осторожен, ибо помнит про то, что в каждой из них затаилась крошечное мгновение чьей-то сбывшейся судьбы.

Дождь также близорук, как и улитки, а посему не заметит сразу того, что бусины, по большей части, совершенно пусты.

Песня волка

– Разговор людей издали похож на квохтанье, песнь на плачь. Песня волка вослед уходящему в никуда туману поутру не так хороша и проникновенна, как в ночи, но всё же, всё же, всё же… она…

– Пугает?

– Отнюдь.

– Веселит?!

– Что за глупости? Не надо угадывать. Скажу сам. Сразу, как разберусь.

Когда внезапный волчий клич, вонзается в горбушку небес, и принимается кромсать её на длинные ломти, роняя крошки метеоритов, замираешь невольно. И не от ужаса вовсе, но от восхищения тем, сколь сердечной боли и нежности вкладывает волк в свою мелодию. И если не торопиться, а закрыв глаза, расстегнув душу до самой последней пуговки, замереть на месте, то покажется, что баюкает тебя на серебряных волнах луны, и по левую и правую руку – волки.

– И неужели же не страшно?

– Ни капли.

Для волка не секрет, где зритель и каков он, а при случае улучит минутку, дабы заглянуть ему в глаза, убедиться, что не зря была та ночь.

А уже через неё и порханье птиц кажется отличным от обыкновенного, – не суетным и бесцельным; и в пареньи листвы над землёй отыскивается вдумчивая определённость, да и себя самого ощущаешь иным, посвящённым в некую тайну.

– Экий ты! Всё про ночь… А ежели оно с утра, как нынче, что тогда?

– Не знаю, пока не распробовал, не понял. Это же музыка, надо уловить причину, а в ней и ритм, и тон, и настроение.

…Не дожидаясь рассвета, расположившись в укромном уголке леса за занавесом тумана, негромко, но явственно распевались волки. Сырой воздух был несомненной помехой, но к вечеру обещали похолодание, и вот тогда уж их голоса прозвучат. Каждый узнает в них своё, расслышит по-разному, в согласии с требой души.

Туманное

Утро… Оно всякий раз не такое, как вчера. От случившегося накануне, в нём – одно лишь имя. Из-за того ли, что утро это увертюра нового дня, на него и надежд несравненно больше, чем в прочие часы.

Выкормленный молозивом тумана, новый, только что рождённый день мил, как и все младенцы, но так же быстро, незаметно вырастает из назначенных ему пределов.

Рассвет, неизменный его наперсник, ненасытен, и отпивая большими глотками от тумана, оставляет его лишь для вида, на самом донышке – прямо у самой земли.

Солнце явно торопится испечь сдобу дня, а посему снуёт лучами, лишёнными покоя раз и навсегда, как управляется ловкими загорелыми в работе руками хорошая хозяйка. Мельничное колесо света колесует прошлое в особенную муку, и просеивает после сквозь редкое уже сито кроны, дабы придать тесту большую пышность. На крайний случай поздней осени, у солонца в запасе имеется мелкое ситечко сосняка.

И пока ещё не готов пирог, солнце тянется сквозь осень к тому, до чего прежде, – жаркой, томной летней порой, – у него никак не доходили руки. Напоследок оно старается обогреть и приласкать каждого.

Уже в сумерках становится заметной звериная тропа, что проходит точь в точь по той строчке, намётанной солнцем поутру. А там и туман вновь принимается за своё. Очертания округи угадывается разве что по теням, но прошитая серебряными нитями берёз, она всё равно хороша и так.

Вечерняя сырая мгла, будь она даже не похожа на саму себя, заканчивается так же быстро и прерывается столь же внезапно, как сон, который мы называем жизнью.

Война – это война…

Война – это не возможность нажиться на гибели родных. Это единственное средство разрешения спора, с упёршимся лбом в собственноручно созданный тупик.

Война – это когда мелодия сторонних раздумий не ложится на твои гены, мешает дышать свободно и совершать хорошие дела. И, дабы продолжить черпать из родника своей судьбы без помех, приходится засыпать землёй, забрасывать камнями чужой. Ибо оттуда доносится зловоние, которое мешает не тебе лично, но всем.

На войне, оплошавшее в мирное время новое поколение, сорит козырями чести и мужества, так что старшим больше нечего им возразить. Готовые теперь простить молодым всё загодя и задним числом, молят они Всевышнего сохранить их для грядущих шалостей мирной, банальной, но обязательной всякому суеты.

Отвоёвывая право на жизнь для других, – юные и красивые, полные страсти и сил, теряют свои. Лишая Вселенную сотен толстощёких младенцев с милыми складками на ножках, многих женщин – права ощутить себя слабыми, нужными, любимыми… И всё это только из-за того, что некто возомнил себя в праве распоряжаться чужими судьбами, пренебрегая тем, что место на этом поприще давно уж занято Господом…

Война – это последний довод. Забирая жизнь у того, кто не тратит время на угрызения совести, прежде чем отнять её у кого-либо – он лишний здесь. Загостился. Дольше, чем это было возможно.

Коли жизнь в состоянии перемочь пошлость о том, что она прекрасна, то тратить её впустую, всё равно, что попирать человеческое. А оно есть в каждом, кому ведом страх потерять себя, – раз и навсегда.