Kitabı oku: «Чужбина», sayfa 22

Желающих управлять бульдозером нашлось предостаточно.

А на окраине поселения для меня уже освобождали один склад. Первым делом туда доставили солидных размеров наковальню, и уже по моим чертежам каменщики сооружали печь. Нашлись среди заключенных и токари. Практически не было машинных деталей, которые не смогли бы изготовить руки работников нашей мастерской.

Вскоре я и подручные передвигались между лагерем и мастерской вообще без надзора.

В один из вечеров у ворот лагеря меня поджидал офицер. Все знали, что это был капитан НКВД. Общение с ним не сулило ничего хорошего. Каждый из военнопленных молился, чтобы эта участь его миновала. Я впервые в жизни пожалел, что стал атеистом.

Офицер был казах. Из-под лакированного козырька глубоко надвинутой фуражки на изучающе смотрели необычно узкие глаза.

Капитан отвел меня в сторону, достал из кармана шинели большие нагрудные часы. Золотом отсвечивался в них сейчас лунный свет.

– Трофейные, – тихо объяснил офицер, – сможешь починить?

– Ja, ja. Trophäe, – повторял Давид, делая вид, что только это и понял, – sehr gute Qualität⁹⁸.

– Капут. Часы капут. Надо сделать, – чуть ли не на пальцах пытался объяснить офицер.

Откуда только взялись в Давиде актерские способности: он делал квадратные глаза, глупо улыбался и зачем-то вздыхал. Энкавэдэшника это начинало раздражать.

– Лупа. Надо лупа. Их хабэ один глаз. Понимаешь? – Давид решил, что больше нельзя мурыжить офицера.

– Держи часы. Лупу завтра найдем.

Капитан аккуратно замотал часы в носовой платок и протянул Давиду:

– Головой отвечаешь за них.

У Давида в этом плане не было сомнений. Он спал теперь, прижимая к груди часы так, как никогда не прижимал к себе девушку.

Офицер сдержал свое слово. На следующий день штабной писарь принес в мастерскую увесистую лупу в литом серебряном ободке и с рельефной ручкой. Красивая работа из потускневшего серебра. Ручка лупы обломалась в самом узком месте и держалась теперь на спичках, обмотанных толстым слоем бинта и пропитанных вокруг сургучом.

Давид долго вертел и внимательно рассматривал истинный антиквариат.

– Это семейная, дедушкина лупа, – почему-то покраснел писарь. Его цвет лица сливался сейчас с малиновыми петлицами и погонами рядового, – я недавно уронил ее.

– Можно ковкой скрепить, – Давид поднес края облома ближе к правому глазу, – но тогда узоры капут.

– Können Sie es reparieren⁹⁹? – глаза парня враз засияли радостью и надеждой.

Давид перестал рассматривать лупу и посмотрел в усыпанное веснушками лицо высокого белокурого солдата.

– Woher kannst du deutsch¹⁰⁰?

– Ich bin ein Dolmetscher bei dem Stab¹⁰¹, – протянул руку писарь, – Урмас Рюйтель.

Давид облегченно вздохнул. В разговоре с писарем ему теперь не надо было коверкать русские слова. Он мог спокойно говорить на немецком. Помимо этого Давид понимал, что он всегда может воспользоваться Урмасом в роли переводчика.

Оставалась одна проблема: привыкнуть к имени Якова. Хотя по имени к нему особо-то и не обращались. Лишь вечерами во время проверки нужно было вовремя отреагировать, когда называли Якова Шмидта…

Давид объяснил Урмасу, что методом ковки испортится весь узор и чеканка. Меньше может навредить метод пайки встык по месту облома. Однако мастер понимал, что при этом соединение будет недостаточно прочным.

Оставался единственный вариант. По торцам изломов обеих частей сделать профильное запиливание, вставить одну часть в другую и затем запаять это место серебряным припоем. После чего опилить и зачистить место пайки.

– Будет прочно и минимум следов ремонта, – сказал Яков, а в голове у него уже вертелся следующий вопрос, как и где можно будет достать серебряный припой? Можно будет попробовать оловом.

Солдат Урмас Рюйтель подпрыгнул и удобно уселся на деревянный верстак. Он закурил папиросу и почему-то стал рассказывать про свой отчий дом на окраине эстонского городка Йыхви. А еще, как мама в детстве читала ему на ночь прекрасные сказки братьев Гримм.

– У меня мама немка, – пояснил Урмас, – я даже успел два года проучиться в немецкой школе. До тех пор, пока нас Советский Союз не завоевал.

Он подробно рассказал о том дне, когда на улицах их городка появились красные флаги и солдаты с алыми звездами. Девятилетнему мальчику тогда пришлось идти в русскую школу. Он втихаря подсмеивался над страданиями родителей. Они, наверное, всерьез верили, что это конец света. Как никогда раньше, часто молились и крестились у икон. А Урмас по-детски радостно воспринял эти изменения. Аккуратно и красиво, как пишет картину художник, выводил на бумаге буквы кириллицы. Кто бы мог подумать, что этот опрятный почерк в скором будущем станет его хлебом. Чуждый русский язык стал для него новым сказочным миром. Он буквально цеплялся за каждое слово незнакомцев «славян» и читал все русское, что ему попадалось на глаза.

– Жалко, но через два года нас оккупировали фашисты. Все советское закрыли и запретили. Но я тайно и самостоятельно продолжал учить русский язык.

– А зачем ты лупу в армию с собой взял? – перебил рассказ Урмаса мастер.

– Так у меня же дальнозоркость. Я плохо разбираю мелкий шрифт.

– А почему очки не носишь?

– Не успел купить. Не было денег, а после войны сразу в армию забрали.

– Я за день тут не справлюсь. Тебе придется пока без лупы обойтись.

– Головой отвечаете за нее, – сказал, нахмурив брови, Урмас, и в тот же миг его лицо расплылось в широкой улыбке.

“С вами этих голов не напасешься”, – с усмешкой подумал Давид, вспомнив вчерашнюю угрозу офицера НКВД, ну а вслух спросил писаря:

– Тебе случайно мама не читала сказки про кузнецов? Так вот ночью мы превращаемся в трехглавых, дышащих огнем драконов. И, если нам днем все головы отрубят, после захода солнца они снова вырастают…

Давид починил и лупу, и часы. Капитан в знак благодарности передал через писаря банку тушенки.

– А это лично от меня, – Урмас протянул пленному серые вязаные носки, – за спасение семейной реликвии.

– Нет, – категорично отодвинул рукой тушенку и носки Давид, – я не возьму.

– Подарок капитана Шукенова советую принять без возражения, – поднял указательный палец Рюйтель, – а носки вязала моя мама. Ей будет очень приятно узнать, что они в уральские холода согрели ее земляка…

Пленного мастера практически разрывали на части. Его знания техники были феноменальны. В считанные минуты он мог разобраться в проблемах даже устаревших довоенных двигателей.

– Механизм он и в России механизм, – философствовал, бывало, немец перед удивленными русскими, – работает по тем же принципам, что и в Германии.

Еще больше охранникам нравилось то, что пленный c полуслова понимал, чего от него хотят. Никто же не догадывался, что он прекрасно знал русский язык.

И только один раз Давид отказался починить принесенную ему вещь. Это был меч самурая. На хвостовике клинка виднелись японские иероглифы. А сам клинок был посередине расколот.

– Это же немыслимо, – поднес к правому глазу края облома пленный, – только на заводе, под многотонным прессом можно было так разломать.

– Начальник штаба привез из Маньчжурии.

– Я не могу это починить, – развел руками Давид. В каждой ладони он держал по половинке клинка.

– Ну, может быть, попробуете? – уговаривал Урмас.

– Как?! Этот меч не люди, а боги ковали. Многократная проковка лучшей стали. Тут в полсантиметре сотни, а может, и тысячи слоев.

– Боюсь, что вам самому придется это командиру объяснить.

Начальник штаба внешне с пониманием выслушал то, что говорил пленный и переводил рядовой Рюйтель, но явно остался недовольным.

Давид особо и не обратил на это внимание. Ему хотелось поскорее упасть на нары барака и уснуть. Завтра снова рано вставать. Работы было невпроворот. В мастерскую уже всё несли и везли на ремонт со всей округи: будильники, молочные сепараторы, велосипеды, косы и плуги. А однажды даже ремонтом мотоцикла пришлось заняться. В доме старшины роты обеспечения в чулане стоял бездыханный ИЖ-7. Через Рюйтеля Давида попросили залечить раны железному коню. Ради этого пленного ночами стали тайно выводить из лагеря.

Но кому-то это показалось чересчур вольным поступком. Или зависть задавила кого-то. Но однажды ранним январским утром, когда мастер возвращался с "ночной смены", у барака его поджидал начальник штаба с охранной.

– Где был? – как-то по-обыденному спросил майор у военнопленного. – Кто разрешил?

Давид промолчал. Военнопленного арестовали за попытку бегства и заперли в карцере штаба.

Весть о случившемся вмиг разлетелась по лагерю. Об этом даже говорили местные жители, терпеливо ожидавшие, когда одноглазый немец наконец-то сегодня откроет мастерскую.

Ближе к обеду в здании управления лагеря появился капитан Шукенов.

– Немедленно освободить Якова Шмидта! – без стука вошел он в кабинет начальника штаба.

Майор вскочил со стула. Путая слова приветствия и объяснений причины задержания, он спешно надевал фуражку.

– Это мой человек, – узкие темные глаза на покрасневшем от мороза или волнения лице не допускали возражения.

Оставив майора в недоумении, энкавэдэшник покинул здание управления и, остановившись недалеко от крыльца, закурил.

– Ты че, совсем ку-ку? – враз набросился капитан на спускающегося по ступенькам штаба вызволенного из карцера немца. – Всем ты не можешь и не должен помогать. Лучше о себе подумай, а то вместо поезда на родину угодишь по этапу в Сибирь.

– Мне бы еще три дня, и мотоцикл был бы как новый, – потупив взгляд оправдывался Давид.

– Эх, золотые руки у тебя, Яков. Да и с головой вроде нормально. Гляди, как ты уже по-русски научился шпарить! И в то же время как дурак позволяешь себя использовать.

Бывает в жизни такое. Случайно встретишь человека. Ничего о нем и не знаешь толком, да и большой пользы от него не ожидаешь, а он просто становится тебе симпатичен. И зачастую это чувство взаимное.

Офицер рылся в полевой сумке, а Давид почему-то взволнованно кусал себе ногти. Он порывался что-то сказать капитану, но каждый раз снова прикладывал пальцы к зубам.

– Я чуть-чуть русский в школе учил, – наконец нашел, что сказать Давид.

– В Германии? – оторвал свой взгляд от сумки энкавэдэшник.

– На курсах Коминтерна.

– Так ты, Яков, коммунист что ли?

– Нет, из сочувствующих.

– Держи, бедолага, – офицер протянул Давиду уже вскрытый почтовый конверт, – от жены. Через Красный Крест тебя нашла.

– Мне?! – он осторожно взял в руки конверт.

– Можешь написать ей ответ. Скажи, что вас скоро домой отпустят.

Шукенов вернулся в здание, а Давид еще долго стоял в одиночестве и смотрел на незнакомый немецкий адрес отправителя…

– Дорогая Герда! – Давид снова обратился к сидящей в углу вдове. – Я не мог тогда ответить и написать вам всю правду. Но я сделал все возможное, чтобы вы узнали, что Якова уже нет в живых…

У Давида на ходу созревал план. Держа перед собой на вытянутой руке письмо, он вернулся в здание.

– Где здесь писарь Рюйтель? – спросил он у дежурного.

Урмас сильно удивился, когда на пороге комнатушки, где он работал, появился военнопленный.

– Мне нужна твоя помощь, – напрямую попросил Яков, – прочти мне это.

– А вы сами не можете читать?

– Я не вижу, очень мелкий почерк, – ответил Давид и почему-то при этом отрицательно помахал головой. На самом деле он действительно не мог читать на немецком.

– Да вроде нет, я даже без лупы разбираю буквы, – всматривался писарь в написанное.

Герда Шмидт в принятой форме письма кратко сообщала супругу о том, что она жива, здорова и их домик не пострадал от бомбежек. Супруга интересовалась здоровьем Якова, спрашивала его, когда он сможет вернуться?

– Хотите я напишу ей ответ? – Рюйтель было полез в папку за чистым листом бумаги.

– Да, – кивнул головой Давид, – ответь ей, что меня не нашли.

– А зачем? – нагнулся через стол к лицу пленного писарь.

– Она же молодая, у нее еще вся жизнь впереди, пусть меня не ждет.

– Так вас скоро уже домой отпустят, – недоумевал Рюйтель, – да и если я напишу, что вас не нашли, так она же продолжит поиски.

– Про это я не подумал, – Давид гладил рану на щеке, – тогда напиши, что я умер.

Писарь невольно взглянул на лежащий по правую руку журнал, с надписью «Приход – уход». Смертность в лагере стала обычным и повседневным явлением.

– А не проще ей правду написать? – поставив локти на стол, писарь обеими руками подпер подбородок. – Признайтесь, вы ее разлюбили?

– Да, – ухватился за предположение писаря и даже самодовольно прихлопнул по столу Давид, – я никогда ее не любил. Но писать ей об этом нельзя. Пусть лучше будет, если я для нее умру.

– Мне надо будет подумать, как это правильно оформить, – сказал, провожая из кабинета военнопленного, Урмас.

В коридоре Давид вновь столкнулся с капитаном Шукеновым.

– Яков, ты что здесь делаешь? Опять с Рюйтелем что-то замышляете?

– Нет, нет, товарищ капитан, – как бы сдаваясь, поднял обе руки вверх Шмидт, – я только зашел попросить листок бумаги для письма.

– Шел бы ты лучше да выспался после ночного приключения…

Пришла весна, и даже в лагере немецких военнопленных царила радостная атмосфера пробуждения. На работу уже никого не уводили. Заключенным выдали новые, явно из довоенных запасов Красной Армии гимнастерки и штаны. Разумеется, без погон и других знаков различия. Хорошо кормили. У здания управления лагеря стояла очередь. Здесь им выдавали зарплату. Сразу предупреждали, что вывозить советские рубли за границу нельзя. Рядом уже стояли два грузовика с товарами первой необходимости и сладостями – самыми востребованными сейчас среди военнопленных.

Давид не стал отовариваться. Аккуратно сложив деньги в конверт с письмом Герды, он спрятал их в нагрудном кармане и решительно направился в здание управления.

– Где здесь капитан Шукенов? – спросил он у дежурного.

Офицер удивился визиту военнопленного, но не подал виду.

– Зашел попрощаться?

– Да, – переминался с ноги на ногу на пороге кабинета в новом одеянии пленный, – только мне нужна ваша помощь.

– Проходи к столу, – пригласил капитан. Он перебирал бумаги и, не отрываясь, потребовал:

– Дверь за собой прикрой.

– Я не хочу ехать в Германию.

– Что? – офицер поднял голову, держа в обеих ладонях по листку. – С чего это вдруг?

– Я хочу остаться в СССР, – более уверенно заявил Давид.

– Вот те на! – отбросив бумагу, капитан взял из пачки «Беломорканал» и закурил папиросу, – а теперь, мастер, давай поподробней.

– А что говорить. Здесь у меня есть работа, знакомые. Ехать на пустое место не хочу.

– А как же жена, семья в Германии?

– Не люблю я ее, – признался Давид и счел необходимым приврать, – она ведь даже не верит в социализм.

– Вопрос, конечно же, решим. Ты уже не первый, кто отказывается возвращаться. Только предупреждаю сразу: здесь, в лагере, тебя не оставят.

– Понимаю, – кивнул пленный.

– Придется ехать на спецпоселение.

– В Сибирь?

– Ну почему сразу туда? Можно и к нам, в Казахстан.

– Я согласен.

Офицер пообещал все организовать. Посоветовал об этом никому больше не говорить, а то соотечественники сочтут это предательством и могут просто придушить…

Заключенных лагеря действительно отправляли назад в Германию. Майским утром колонной по четыре человека вывели за ворота ограждения.

Напрасно Давид искал среди провожающих капитана Шукенова. Уже несколько дней тот не появлялся на территории лагеря.

– А ведь обещал помочь, – с досадой и разочарованием подумал он.

Не было видно и писаря Рюйтеля, который мог бы объяснить ситуацию.

По аккуратной булыжной мостовой мимо добротно скроенных одноэтажных домиков освобожденных немецких военнопленных повели по главной улице. Здесь все было сделано их руками, по их же собственным чертежам. Уже тогда местные успели окрестить эту часть города «Берлинским поселком».

А далее через лес по уже знакомой дороге в сторону Свердловска.

– Может, тут сбежать? – от страха неистово колотилось в груди.

Давид шел крайним в колоне и основательно присматривался, оценивая силы и возможности всего нескольких вооруженных конвоиров. Готовясь в любой момент совершить этот отчаянный поступок, он невольно прижал к груди маленький фанерный чемоданчик.

По правую руку с ним поравнялась женщина-охранник с винтовкой через плечо. Она издалека признала одноглазого мастера.

– Здравствуйте, – протянула ему руку, – еще раз вам спасибо за сепаратор.

– Не ломается больше? – по глубоко сидящим голубым глазам и широко расставленным углам скул он узнал в ней недавнюю посетительницу мастерской.

– Работает как по маслу, – сияя улыбкой она благодарно похлопала немца по плечу, – мы, конечно же, рады за вас. Желаю вам в здравии доехать до дома и семьи. Но, признаюсь, нам будет вас не хватать.

В этот момент Давид решительно отбросил идею побега. Его испугала мысль, что этой доброй женщине придется в него стрелять. А если она промахнется или сознательно в него не попадет? Тогда ее саму будет ждать арест и наказание. Это показалось Давиду большим злом, чем поезд в Германию.

За три года в пригороде и на улицах Московская и Челюскинцев произошли значительные изменения. В основном руками немецких, австрийских и румынских военнопленных здесь поднялись новостройки заводов и жилых домов. По деревянному мосту колонна переправилась через Городские пруды, Яков теперь знал название этого водоема. Идея с побегом в городе была вообще не реальна.

– До границы еще далеко, – успокаивал себя репатриированный, – будет возможность сбежать.

Напротив уже знакомого красивого вокзала Свердловска колонна резко повернула направо. В тот же момент к Давиду подбежал и приказал выйти из строя одетый в гражданское капитан Шукенов.

– Твои документы у меня с собой, – вместо приветствия похлопал по полевой сумке улыбающийся казах, – я тебя лично буду сопровождать на спецпоселение.

На шаг впереди энкавэдэшник направился дальше по улице.

– Мне разрешили остаться в Свердловске? – догнал и радостно спросил своего спасителя Давид.

– С чего ты взял? В Казахстан поедем.

– Товарищ капитан, так вокзал же там, – на ходу, чуть обернувшись, Давид показал рукой в сторону, уходящей колонны бывших военнопленных.

– Это старый вокзал, – на ходу отмахнулся Шукенов, – только военными теперь используется. Мы же поедим с нового, гражданского. В поезде, да и вообще не называй меня больше по званию.

– А как?

– Данда, – протянул руку капитан.

Давид молча ответил крепким рукопожатием.

– Я тоже считай демобилизовался, – опережая вопросы, пояснил Данда, – еду к семье в Актюбинск. Ну, а ты будешь жить в области. Там мой брат работает начальником железнодорожной станции. Ты ему как раз пригодишься…

У рядового Рюйтель уже болели и слипались глаза. Который день подряд в ущерб даже собственному сну он в срочном порядке оформлял сотни документов по репатриации военнопленных. Лагерь закрывали полностью, и необходимо было в кратчайшие сроки подготовить и сдать акты в архив.

– Кто там следующий? – в свете керосиновой лампы Урмас взял в руки очередную папку обер-фельдфебеля Якова Шмидта.

Отчего-то вздрогнула рука. Солдат даже встрепенулся. Мгновенно пропала сонливость. Парень невольно и благодарно взглянул на лежащую на столе в серебряном обрамлении лупу.

Открыв журнал, писарь в графе ухода красивым почерком внес запись: – “23.05.1949. Военнопленный обер-фельдфебель Яков Шмидт. Причина смерти: тиф”.

Затем он взял маркированный служебный конверт и немецкими буквами вписал адрес Красного Креста.

***

– Так я оказался в Казахстане, – дальше вспоминал Давид, – меня оформили спецпоселенцем на станцию Аккемир, которую я не имел право покидать. Как и обещал Данда, я попал в распоряжение его брата, начальника станции Кадырбека Шукенова. Мне отвели маленький неотапливаемый чуланчик. Стол и железная кровать с соломенным тюфяком – вот и все, что там было. Но мне уже и это показалось раем. За 8 лет, проведенных на фронте и в плену, мне не доводилось спать в таких комфортных условиях.

Ну а потом пришлось много работать: круглогодично меняли шпалы и рельсы железнодорожного полотна, зимой чистили пути от снега, летом ремонтировали насосы водокачки и водонапорных башен.

Мне часто говорили: “ Яков, тебе цены нет, ты у нас прям на вес золота”. Но я то знал, какая мне действительно была цена. Каждый вечер, вернувшись после изнурительной работы в свой холодный чулан, ложась спать голодным на соломенный тюфяк, я часто возмущался: “Кто же так хранит драгоценности? Диамант, как самый твердый материал, и тот долго не выдержит такие условия”.

Прошло четыре года, и я однажды совершенно случайно и неожиданно в доме начальника станции встретил свою жену Амалию. Хотя неправильно называть ее супругой. Мы же с ней не успели расписаться. Но у нас был общий сын Коля. К сожалению, он тоже был помечен войной.

Несмотря на мой шрам на лице, Амалия сразу узнала меня. На другой день мы смогли с ней поговорить. Я умолял ее официально выйти за меня замуж, то есть за военнопленного Якова, и уехать жить в Германию. Но она отказалась. И, даже более того, Амалия призналась, что любит своего Саркена.

Она не лгала. Я часто наблюдал, какими счастливыми глазами она смотрела на этого казаха. Помимо Коли у них подрастала дочка, да и Амалия была беременна двойняшками.

Мне было горько и больно. Но в какой-то момент на меня снизошло облегчение. Кто-то другой взял на себя тяжелую ношу прошлой жизни Давида. Я почувствовал себя свободным. Тогда впервые и осознанно я начал забывать имя Давида, приучая себя жить как военнопленный Яков, который решил навечно связать свою жизнь с Казахстаном.

И мне подвернулось счастье. В меня влюбилась молодая с золотым сердцем и душой Алтын. У нас родился и вырос сын Виктор, вот он сидит сейчас со мной рядом. Он женат. Невестка Татьяна тоже здесь. Они ждут ребенка.

Зачем мы приехали в Германию? Мою Родину на Волге у меня давно отобрали. Родина моего сына Казахстан, но мы там сейчас тоже стали помехой. Видимо, где-то в небесах, наши прародители, выходцы из Ганновера, вдруг порешили, что пришло время нам возвращаться на обетованную землю предков. Ради будущего наших детей.

Я все сказал, можете меня судить…

Давид закончил свой рассказ. В кабинете переселенческого лагеря повисла тишина. Все молчали. Но это молчание было у каждого свое.

Виктор и Татьяна второй раз за сутки прослушали исповедь отца, но она по-прежнему была для них шокирующей и ужасной. Дети вспоминали многочисленные детали их жизни и только сейчас начинали понимать, почему Хабхабыч в тех или иных ситуациях говорил и поступал именно так, а не по-другому. Все время он находился в плену своей тайны военных лет.

Иосиф Циммерманн совсем забыл о репортаже, который с нетерпением ждали в московской редакции. Все его мысли были сейчас о горемычной бабушке Амалии, взявшей его, сироту, на воспитание. Ведь именно она одна осталась у разбитого корыта: похоронила сына Колю и мужа Саркена, три дочери вышли замуж и живут на Сахалине у черта на куличках. Как же тяжело было ей доживать свой век в одиночестве, но по соседству с очень близким человеком?

Пожилой заведующий переселенческим лагерем, наверное, впервые в жизни и добровольно пропустил обеденный перерыв. Ему уже по долгу службы довелось встречаться со множеством людей, чьи судьбы безжалостно и радикально исковеркала война. Но такого он еще не слышал.

Герда Шмидт уже не сердилась. И, хотя ее мимолетная надежда – еще раз в этой жизни увидеть любимого Якова – оказалась несбыточной, женщина даже с каким-то уважением и трепетом смотрела сейчас на этого изможденного жизнью человека. Она его простила. У нее на душе было легко и мирно: теперь она знала все.

– Es ist doch kein Leben gewesen, – нарушила всеобщее молчание фрау Шмидт. – Nur lebenslange Gefangenschaft!

– Это ведь не жизнь была, лишь плен длиною в жизнь, – на русском вторил ей переводчик.

– К тому же несправедливый! – философски добавила Татьяна и тяжело вздохнула.

За толстыми облаками мая в бесконечной космической пустоте, должно быть, на все это смотрел всевышний. Иначе чем объяснить, что сиюминутно на Нюрнберг обрушился проливной весенний дождь…