Лицо господина из багрового стало бледным, а щёки обвисли, сделав его старым и жалким.
– Убила. Без ножа зарезала.
– Я отслужу, только скажите, что надо сделать? – горестно залепетала Фаина. Ей было жалко этого человека, стоявшего с несчастным видом, и жалко себя, потому что она тоже была несчастна и испугана.
Она осознавала, что говорит ерунду, и в свёртке было нечто настолько важное и ценное, что ей жизни не хватит расплатиться. Но вдруг господин сейчас кивнёт головой и скажет, что ему необходимо выстирать бельё, или целый год убирать квартиру, или ещё что-нибудь, что она умеет и может.
– Ты… Ты… – Он задыхался.
«Пусть убьёт», – с внезапной радостью подумала Фаина и подалась вперёд, но хватка внезапно ослабла, словно у господина полностью иссякли силы.
Опустив плечи, он закрыл лицо руками и глухо сказал:
– Ты не понимаешь. В свёртке была валюта, потому что финский проводник согласился довести до Гельсингфорса только за английские фунты. Теперь мне придётся навсегда остаться в этом проклятом государстве, которое натворило столько, что он него отвернулся Сам Господь Бог.
– Нет, что вы! – в ужасе закричала Фаина. – Нельзя так говорить! Ведь Он нас видит и слышит!
Господин посмотрел на неё диким взглядом и с нескрываемым отчаянием спросил:
– Ты, правда, в это веришь?
– Да, – она мелко-мелко закивала головой и перекрестилась, – верю, а как же иначе? Ведь без веры нельзя жить.
Он прислонился к стене и посмотрел на небо в свинцовых тучах:
– А от моей веры ничего не осталось. Знаешь, ещё год назад я верил в Бога и в революцию. Сейчас это звучит насмешкой, но многим моим друзьям казалось, что очистительная гроза над Россией откроет широкий путь в прогресс и демократию… – Господин помолчал. – А она разверзла бездну. А как я радовался отречению императора! Купил жене цветы, открыл шампанское, припрятанное к именинам. Всё наши знакомцы телефонировали друг другу, поздравляли, ликовали. Идиоты! Форменные идиоты! – Господин махнул рукой. – Э, да что ты понимаешь, кукла безмозглая. Ты небось ещё и горя настоящего не видала.
Его глаза слёзно блеснули за прозрачными стёклами пенсне.
– Я ребёнка потеряла. Дочку Настеньку, – тихо сказала Фаина.
– Как это?
– Я упала на улице без памяти, очнулась в чужой комнате, а ребёнок пропал.
Господин изумлённо заморгал:
– Может, убежала?
– Она ещё грудная, даже полгодика не исполнилось. Третий месяц её ищу. Хожу по дворам, спрашиваю у людей. – Она слегка развела руками. – Никто не видел ни живую, ни мёртвую.
Чтобы не зареветь, Фаина стала дышать глубоко и медленно, потому что из памяти выплыли тёплые Настюшины кулачки и розовые пяточки, что так весело стучали по зелёному стёганому одеялу.
– Беда. Кругом беда, – уже без злости сказал господин. Задрав голову, он посмотрел вверх на серое небо. – Коли так вышло, знать, судьба моя остаться в России. Ты хоть помолись за меня, что ли, раз в Боге не разуверилась.
– Обязательно помолюсь, каждый день молиться буду!
На её крик обернулись два красногвардейца, что шли мимо фабрики. Под их беглым взглядом господин испуганно скукожился:
– Тише ты, непутёвая, а то подумают, что я тебя граблю. Семён меня зовут, поняла? Семён Иванович.
– Поняла. Век не забуду вашей доброты. Он махнул рукой:
– Ну, всё, поди. – И уже уходя, с безнадежной скорбью добавил: – Растяпа.
Семён Иванович брёл вдоль Невы с осознанием того, что несколько минут назад его жизнь закончилась от нелепой случайности. Валюта украдена, а значит, неразговорчивый финн-проводник угрюмо покачает головой и с жутким акцентом скажет, что раз нет денег, то нет и границы. В другой раз. Интересно, в какой другой, если ради проклятых фунтов стерлингов истрачены решительно все сбережения, включая обручальные кольца? На Николаевском мосту он остановился и стал смотреть, как несколько солдат перегружают на баржу пулемёты. Заметив его взгляд, один из солдат широко ухмыльнулся и сплюнул в воду.
«Боже мой! Неужели это и есть та свобода, о которой мечтали думающие люди, когда призывали народ к революции? – подумал Семён Иванович. – Ради этой свободы позволили разграбить своё отечество, уничтожить царя с цесаревичем и великих княжон? – Он вспомнил убитого в Лавре отца Петра Скипетрова и мысленно простонал: – Господи, простишь ли Ты нас когда-нибудь? Железная дорога агонизирует, в коматозном состоянии почта. Заводы стоят, жена домывает последний кусок мыла. Дети за пряник почитают засохшую корочку хлеба».
Его размышления прервал маленький оборвыш в рваном зипунишке:
– Дяденька, купи спички. Три штуки – один рубль.
На прозрачную детскую руку с зажатыми в кулаке спичками смотреть было невыносимо. Пошарив в кармане, Семён Иванович протянул последнюю монету, что завалилась за подкладку.
– Вот возьми, а спички оставь себе.
Подняв воротник, он бесцельно пошёл дальше, сам не зная, куда и зачем. Нынешняя осень была самой мерзкой, самой слякотной, самой безнадежной осенью на его памяти.
Семён Иванович никогда не узнает, что лодка, на которой их семья намеревалась перебраться в Финляндию, пойдёт ко дну залива и все беженцы погибнут. Но он доживёт до той поры, когда старший сын станет выдающимся советским учёным-биологом и его фамилией назовут новый сорт зерна.
По дороге домой Фаина внезапно поняла, что ей безразлично, заругает ли её Мартемьян Григорьевич, поколотит или вообще выставит на улицу. Будь что будет. Главное, не оттягивать объяснение, а с порога сказать, что пакет для передачи господину в шляпе у неё украли.
«Ничего, проживу, я сильная, выносливая и от работы не сломаюсь, – сказала она себе. – Домкомбед в беде не оставит». Но когда вошла во двор, на всякий случай перекрестилась:
– Господи, помоги.
Рука не дрожала, только стыд жёг щёки, да и то не за Мартемьянов разор, а за господина, что остался без денег. Он, бедный, так убивался, так убивался. Хотел сбежать, а теперь придётся в Петрограде горе хлебать полной ложкой. Хотя кто его знает, где оно, это горе, подстерегает?
В подъезде дверь была нараспашку, и по дружному топоту нескольких сапог Фаина сразу поняла, что идут патрули. Обыватели сейчас шмыгали, как мышки, на цыпочках, бочком-бочком, боязливо.
Мелькнула мысль: к кому бы это? Пережидая, она прислонилась спиной к стене и вздрогнула, когда кулаки застучали в знакомую дверь на втором этаже:
– Хозяева, открывайте, не то замок вышибем!
Машинально Фаина обтёрла концом платка вспотевший лоб.
– Хозяева!
С нижнего этажа она услышала звяканье замка и скрипучий голос Мартемьяна Григорьевича:
– Вы к кому?
– Если вы гражданин Канский, то к вам.
Оторвавшись от стены, Фаина стала медленно подниматься по ступеням навстречу двум красногвардейцам, что топтались на лестничной площадке. Третий, по виду начальник, в добротной шинели и хромовых сапогах, одной ногой стоял в дверях и держал руку на кобуре из толстой кожи.
При виде Фаины он обернулся и прострелил её взглядом:
– Проходите мимо, гражданка, не останавливайтесь.
Фаина хотела было сказать, что я, мол, сюда, но промолчала, тем паче, что Мартемьян Григорьевич усиленно заморгал глазами, давая знать, чтоб она не признавалась в знакомстве.
– Что рот раззявила? Вали отсель. Али не видала, как буржуев арестовывают? – с пришепётыванием сказал один из солдат, и Фаина прошла выше.
По всем признакам закона подлости Мартемьян Григорьевич чуял, что вскорости ему выпадут неприятности. Не зря под утро приснился шмат несвежего мяса с полфунта весом, что пытался всучить торговец-выжига на толкучем рынке. Бывало, матушка покойница таковые сны сильно не жаловала. Да и сам он хоть и говорил себе, что толкование снов – бабские глупости, но старинный сонник с книжной полки не выбрасывал. Мало того, переплёл его в кожу с тиснением, вроде бы как матушкина память. Конечно, вполне вероятно, что мясо пригрезилось от несварения желудка, но так или иначе, настроение у Мартемьяна Григорьевича установилось тревожное, нервическое, а тут ещё бесцеремонный стук в дверь.
– Вы Канский?
Прежние патрули, что заглядывали с обысками, фамилию не называли – шли наугад. Сердце тревожно ёкнуло.
Нахальный офицер, или как там, у революционеров, именуются армейские начальники, заглянул в прихожую, тускло отразившись в зеркальной глади стенного шкафа.
– Канский, Мартемьян Григорьевич, собственной персоной, – подтвердил Мартемьян Григорьевич, ликуя в душе, что успел надёжно припрятать заветную шкатулочку в тайник на потолке. Перед тем как перейти в наступление, он шумно выдохнул. – Вы не смеете сюда врываться, потому что я имею охранную грамоту от товарища Ленина, подписанную им собственноручно.
– Предъявите, – не повёл бровью старший.
Пока Мартемьян Григорьевич доставал бумаги, солдаты просочились в прихожую и встали в караул. Причем один из них, самый молодой, лузгал семечки и плевал шелуху прямо на пол!
С их грубых ботинок с обмотками моментально натекли на паркет грязные лужи. Стараясь не замочить атласные турецкие бабуши с загнутыми носами, Мартемьян Григорьевич просеменил к буфету и достал из кожаного бювара листок с печатями:
– Извольте посмотреть. Вот печати Совнаркома, а вот автограф господина Ульянова-Ленина.
Двумя пальцами командир взял грамоту из рук Мартемьяна Григорьевича и молниеносным движением разорвал её надвое.
Мартемьян Григорьевич едва не подпрыгнул от возмущения:
– Что вы делаете? Я буду жаловаться товарищу Зиновьеву! Я дойду до самого верха! Я добьюсь вашего увольнения!
Видно было, что его слова били мимо цели: на бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул.
Ужас, проскользнувший в глубину живота, заставил Мартемьяна Григорьевича отшатнуться к стене и вцепиться руками в спинку стула, чтоб не упасть. Дальнейшее, включая обыск, долетало до сознания в виде спутанных фрагментов плохой пьесы. Сначала он пытался как-то встревать, оправдываться, упрашивать, а потом просто тупо сидел на стуле и смотрел, как солдаты скидывают в саквояжи ценные безделушки и ссыпают в кучу серебряные столовые приборы работы мастера Хлебникова.
– Молодая советская власть нуждается в средствах, – сказал командир, опуская в карман китайского нефритового дракона с рубиновыми глазками.
С каждым шагом обыск всё ближе и ближе придвигался к тайнику с Лысковской шкатулкой. Когда один из солдат, задрав голову, внимательно осмотрел лепнину потолка, подбираясь взглядом к секретной заглушке, Мартемьян Григорьевич почувствовал сильное головокружение и тошноту. Если красногвардеец сейчас поднимет руку и отвернёт потайной винт, то…
Украдкой Мартемьян Григорьевич потрогал в кармане ключ от шкатулки и подумал, что было опрометчиво держать его при себе, но теперь уж поздно что-то предпринимать. Авось не станут чинить личный досмотр.
Чтобы не наблюдать за разорением своего гнезда, Мартемьян Григорьевич спрятал лицо в ладони и попытался отрешиться от звуков шагов и падающих вещей. Но его мозг скрупулёзно фиксировал каждое движение узурпаторов: вот заскрипел ящик комода, где хранилось нижнее бельё, вот стеклянно звякнули бокалы в горке, вот зашелестели страницы книг…
Скорее всего, эти ироды набьют свои карманы и уберутся восвояси. Ах, если бы так!
Старший, отвратительно скрипнув сапогами, подошёл к стулу и с силой встряхнул Мартемьяна Григорьевича за плечо.
– Собирайтесь, гражданин Канский, вы арестованы.
Перегнувшись через перила верхнего этажа, Фаина увидела, как Мартемьяна Григорьевича под конвоем вывели на лестницу. Руки он держал в карманах и всё время жалко озирался по сторонам, словно прощаясь с родными стенами. Прижав кулачок к губам, Фаина переждала, когда затихнут шаги, и только тогда крадучись спустилась вниз и вставила ключ в замочную скважину.
В квартире царило полное разорение, будто бы внутри пронёсся маленький смерч, оставивший после себя перевёрнутую мебель, осколки стекла на подоконнике и затоптанную плюшевую скатерть, усыпанную шелухой жареных семечек. Подняв с пола бронзовую чернильницу – слава Богу, пустую, Фаина присела на край дивана и честно призналась себе, что в глубине души рада отложившемуся тяжёлому разговору о пропаже пакета.
«Вернётся, тогда и скажу», – подвела она итог своим переживаниям. А сейчас надо браться за веник и тряпку, чтоб к приходу хозяина навести хоть какой-то порядок.
Но Мартемьян Григорьевич не вернулся ни через неделю, ни через две, ни через три, а когда на праздник Покрова за окном закружили белые мухи, Фаина поняла, что Мартемьян навсегда сгинул в застенках страшного дома Чрезвычайки на Гороховой улице, который слыл у горожан проклятым местом.
С наступлением холодов Фаина перебралась жить в кухню. Тут стояла настоящая чугунная плита на гнутых ножках, прожорливая и пыхтящая. С дровами в городе было худо, и день, когда удавалось добыть полено или парочку деревяшек, превращался в маленький праздник тепла и горячего кипятка. Ещё на плите можно поджарить ломтики хлеба, добытые после многочасового стояния в очереди, или высушить маленькую постирушку, кое-как заполосканную в ледяной воде.
Кинув взгляд на единственное полено, удачно выловленное из Фонтанки, Фаина решила протопить кухню на ночь, а сейчас сбегать к дому Ольги Петровны проведать Капитолину. В прошлый раз, отстояв во дворе чуть ли не полдня, она разглядела девочку с нянькой через окно. Сквозь мелькание теней за тусклым стеклом виднелись маленькие ручонки, что барабанили по подоконнику, и круглая головёнка с отросшей чёлочкой. Капитолина воспринималась как частичка Настеньки, о которой, не переставая, плакало сердце.
Закрыв глаза, Фаина попыталась представить день, когда она отыщет Настюшу. Отсюда, из сырой слякоти и холода, тот благословенный день казался ярким и сверкающим, как нечто волшебно-несбыточное.
На улице мело снежной порошей, а у двери пустующей квартиры на первом этаже стоял невысокий, широкоплечий парень в фуфайке, перетянутой армейским ремнём. Под мышкой парень держал молоток и кусок фанеры, на котором косо была выведена надпись «Домком».
Увидев Фаину, он поднял вверх руку:
– Эй, девушка, не проходи мимо, будь добра, помоги. Мне одному прибивать несподручно! – Мотнув головой, он сдвинул на затылок картуз, а потом приложил к двери вывеску: – Подержи чуток за угол, пока я молотком орудую.
Он достал из кармана несколько гвоздей и сунул их в рот, как обычно делали плотники.
– Здесь живёшь?
Гвозди мешали говорить, поэтому получалось смешно и гнусаво.
Фаина фыркнула:
– Здесь. В третьей квартире.
– Одна или с семьёй?
Он стукнул пару гвоздей.
– Одна. Служила в прислугах, а потом хозяина в ЧК забрали, – она понизила голос, – ну он и не вернулся.
– Ты что, жалеешь его, что ли?
Парень прибил вывеску, откачнулся на шаг и полюбовался на свою работу.
Фаина пожала плечами:
– А что? И жалею. Он мне ничего плохого не сделал. Кормил, поил, не обзывал, зря не придирался.
– А то, что твой хозяин эксплуататор, тебя, значит, не волнует? – спросил парень. Он стукнул молотком по ладони и сжал кулак. – А вообще-то правильно! Людей надо жалеть, особенно тех, кого можно перевоспитать.
Он сунул молоток в карман и протянул Фаине ладонь лодочкой:
– Как говорится, спасибо за помощь, товарищ…
– Фаина, – подсказала Фаина.
– Короче, давай знакомиться, товарищ Фаина. Я Фёдор Тетерин, рабочий с ткацкой мануфактуры, прислан к вам организовывать Домовой комитет жилищного товарищества и ликвидировать эксплуататорскую отрыжку прошлого. – Он глухо кашлянул в кулак и покраснел: – А, кстати, ты грамотная?
– Да.
Он обрадовался:
– Вот и отличненько. Даю тебе первое революционное поручение – оповестить жильцов о наличии у них органа советской власти. – Широким жестом Тетерин распахнул дверь в помещение, откуда пахнуло запахом тлена и сырости. – Если какие-то вопросы, то милости просим, – неуклюже потоптавшись на пороге, он оглянулся, – да и так просто заходи, чайку попить. Я, знаешь, не кусаюсь.
Сквозь окно, покрытое слоем пыли, Фёдор Тетерин проследил, как Фаина вышла со двора, и только тогда окинул взглядом вверенное ему хозяйство. В одной комнате будет контора, другую можно отдать революционной молодёжи, а третью оборудовать под зал заседаний, чтобы доводить до масс последние решения партии большевиков.
Выкинув вверх обе руки, он всласть, с хрустом потянулся, жалея, что по загромождённой комнате не получится пройтись колесом. Сидящая внутри радость раздирала его до печёнок: шутка ли, ему, босоногому пацану из предместья, доверено создавать власть на местах, и какую власть – не царскую, не барскую, а самую что ни на есть народную!
А Фаина эта, кстати, ничего – симпатичная! И глаза у неё особенные, вроде бы как усталые, но очень тёплые – любую льдинку растопят. Надо будет крепко взять её в оборот и привлечь к общественной работе.
Тетерин всё-таки сумел выбрать пятачок на грязном полу, чтоб встать на руки и пройти пару метров.
«В последний раз, потому что не к лицу домовому начальству сальто-мортале раскручивать», – вздохнул он про себя с тайным восторгом от собственной значимости.
– Здравствуйте.
– И тебе привет, коли не шутишь. – У женщины, что стояла посреди двора с пустой кошёлкой, было одутловатое лицо и неприятный острый взгляд голодной зверюшки. – Ищешь кого или ради болтовни разговор заводишь? Так мне с тобой балакать недосуг. Говори, чего надо, и иди восвояси.
Фаина вздохнула:
– Не слыхали, никто здесь по весне младенца в зелёном одеяльце не находил? Девочку, дочку мою. Беленькая такая и щёчки розовые.
– Нашла примету – щёчки розовые! Да они у грудников у всех розовые, ежели дитя не чаморошное. В зелёном, говоришь?
Фаине показалось, что в глазах женщины промелькнуло понимание, и она заторопилась:
– Да-да! В зелёном! Оно ещё посредине было красной ниткой простёгано.
Эта женщина точно что-то знала, слышала или видела. Фаина почувствовала, как от неистово заколотившегося сердца по телу растёкся огненный жар.
– Да как же ты ухитрилась ребёнка потерять? – спросила женщина.
– Сама не знаю. Помню патрулей, поленницу дров и то, что я дочку уронить боялась. А потом словно в омут попала – очнулась, а ребёнка нет.
– Не повезло тебе, девка. – Опустив голову, женщина посмотрела в пустую кошёлку и покачала её из стороны в сторону. – А может статься, наоборот – подфартило. Не надо пропитание дитю искать, когда оно, дитя, денно и нощно есть просит: дай хлебушка да дай. А где, скажи на милость, я этот самый хлеб возьму? Стяну, что ли? – Она махнула рукой. – Да я бы и украла, только не у кого. У всех в кармане вошь на аркане. Кто мог, в деревню подался. Даже домком-бедовка Машка Зубарева из дома съехала, хоть паёк от новой власти получала, нечета нашему.
– Вы про девочку в зелёном одеяльце вспомните! Ну пожалуйста, – оборвала её речь Фаина, не в силах сдерживаться.
– В зелёном, говоришь?
Женщина замолчала, а потом решительно отрубила:
– Нет, не видала. Ни в зелёном, ни в синем, ни в серо-буро-малиновом. Не было никого, и точка.
По наследству от шустрой бабки Матрёны Прасковье Чуйкиной досталась не только вредность, но и отменная память. Помнила даже то, как в зыбке качалась да таращилась на тряпичную куклу из мамкиной понёвы, что была подвешена на край полога. Одна нога куклы была перевязана красной тряпицей, а другая льняной ниткой. И свой первый шажок помнила, и атласную ленточку в косе, и таратайку, на которой вместе с родителями ехала в город, и первый взгляд на душную подвальную комнату, где прожила всю жизнь.
Поэтому Прасковье не достало труда заново окунуться в ненастный вечер, когда в дверь ввалилась раскрасневшаяся Мария Зубарева со свёртком в руках. Ребятишки – Ленка с Санькой да грудничок Прошка – спали, поэтому Мария поздоровалась шёпотом:
– Прасковья, дело к тебе.
Всегда бойкая председательша Домкомбеда держалась на удивление тихо и уважительно, словно бы хотела подластиться. Чтобы лучше угадать, в чём дело, Прасковья подкрутила язычок керосинки, что горела на последних каплях и жутко коптила. От керосиновой гари свёрток в руках Марии слабо, по-кошачьи чихнул. Прасковья подняла лампу, отбросившую на Марию круг света.
– На трудработы не пойду. Ты, что ль, моих детей нянчить станешь, пока я спину ломаю? Коли надо, то буржуев собирай, а моего согласия тебе нет.
– Да я не о том. – Мария переступила с ноги на ногу и положила на стол свивальник из зелёного атласного одеяла. – Я тебе дитё принесла. Патруль в соседнем дворе подобрал. Ишь, пищит, видать, голодная. Подкорми найдёнку хоть до завтрашнего дня. Да не жмись, я по-царски отблагодарю.
Глянув на пустую кошёлку в руках, Прасковья криво усмехнулась, потому что из той Машкиной благодарности удалось сварить лишь пару-тройку затирух да закинуть в сундук мешочек сушёных снетков – ребятишкам крошить в кашу. Думается, надо было с Марии больше запросить. Никуда бы она не делась, потому как кроме её, Прасковьи, кормящих матерей в квартале не было. Разве только Ленка Слесарева, но у Ленки, все знают, молоко горькое, и детей от него пучит. Опять же, Машке не откажешь, потому как с начальством собачиться могут только совсем глупые бабы, за которыми хвост из детей не тянется. В общем, пришлось тогда найденную девчонку взять на прокорм и целую ночь не отрывать от груди. Та, видать, наголодалась и только причмокивала. Зато примерно разоралась под утро. Замолкала лишь на время, да и то, когда её называли Настей.
Прасковья так и Машке сказала: «Настя, мол, твоя девчонка, и всё тут». А когда стала ребёнка возвращать, схитрила, отдала девочку не в пуховом стёганом одеяльце, а в ватном, стареньком. Объяснила: ваше, мол, одеяло мой мальчишка по недосмотру перепачкал, так что отстирать невозможно. Незнамо почему, но очень уж приглянулся тонкий китайский атлас, отливающий зелёной волной. Поди, из барчуков девчонка-то.
Судя по виду, Мария хоть и осталась недовольна, но промолчала, не стала заводить свару, а одеяло отправилось в сундук Ленке на приданое.
Вот и приходится теперь держать язык за зубами – скажешь про девчонку, начнутся расспросы об одеяле: что, да как, да где? Куда спокойнее держать язык за зубами и помалкивать.
Прасковья оправила сбившийся платок на голове и пошла в лавку, что открылась на Лиговке. Говорят, если отстоять полдня в очереди, то можно раздобыть немного гороховой муки для ребятишек. Растут, касатики, не по дням, а по часам, растуды их в качель!
Опять «не видели, не слышали», – подумала Фаина, выйдя из двора, где осталась стоять женщина с пустой кошёлкой. Но ведь была же она здесь, была! Вот то окно с гнутой решёткой отпечаталось в памяти, и покосившаяся тумба с обрывками афиш, и лозунг «Даёшь свободу рабочим и крестьянам». За последние месяцы она измерила эти дворы тысячами шагов, каждый раз мучительно вспоминая подробности страшной ночи, но в мыслях оставалась одна пустота, от которой становилось одиноко и безнадёжно.
Вдоль улицы, печатая шаг, шёл строй красногвардейцев. Прогромыхала телега, запряжённая костлявой лошадью с раздутым животом. У трамвайных путей несколько мужиков грузили на платформу мешки и ящики. Наверное, с продовольствием, потому что в ногах у грузчиков вертелась тощая собачонка с поджатым хвостом, которая усиленно нюхала воздух, словно могла наесться им досыта.
– Накормила бы тебя, милая, да сама не евши, – сказала она собаке, и та искоса глянула на неё горько и понимающе.
Во двор, где жила Ольга Петровна, Фаина пришла ближе к полудню. На подходе к дому сердце тревожно замерло: удастся ли хоть глазком взглянуть на малышку Капитолину? Наверное, уже бегает, лепечет, большая ведь – полтора годика. Господи, помоги!
– Стой, куда бежишь, шалопутная! – Матрёна схватила Капитолину за подол платья как раз в тот момент, когда мимо проскакал верховой в солдатской шинели. Ещё чуток, и быть девчонке под копытами. Матрёну прошиб холодный пот. В гневе она сузила глаза. – Ну, погоди у меня!
Сжавшись в комочек, Капитолина закрыла лицо ручонками и залопотала что-то быстрое и неразборчивое. Плакать она не смела, потому что за слёзы наказывали ещё больше.
– Смотри, Катька, как ребят надо муштровать. Была такая орушка, а теперь тише воды, ниже травы, – заметила старуха Сухотина своей одноглазой дочке.
Поджидая с работы отца семейства, они обе сидели на скамейке и провожали взглядом каждого встречного поперечного.
– Невелика выучка – такую кроху бить смертным боем. – Дочка закинула в рот несколько семечек, а затем шумно сплюнула шелуху на камни мостовой. – Я своих николи лупцевать не стану. – Разжав жменю с семечками, она выбрала несколько крупных зёрен и протянула матери. – Накось, погрызи.
– Зубов нет, – отозвалась мать, но семечки взяла, и обе женщины замолчали, глядя, как Матрёна схватила Капитолину в охапку и несколько раз сильно шлёпнула, не жалея ладоней.
Фаина так жаждала увидеть Капитолину, что сперва углядела только её – крепенькую, в сером пальтишке и голубой шапочке с помпоном. Ножки в шароварах свободно болтались в воздухе, как у куклы, потому что ребёнка изо всей силы трясла плосколицая нянька Матрёна.
На миг у Фаины оборвалось дыхание, и она со всех ног бросилась наперерез:
– Отпусти ребёнка! Не смей! Не трогай!
Двумя руками она толкнула няньку в грудь, буквально выдрав девочку из её хватки. Плосколицая рожа Матрёны дёрнулась в изумлении и застыла с перекошенным ртом.
– Тронешь Капу хоть пальцем – в клочки тебя разорву, – Фаина задыхалась от гнева, и только ребёнок в руках удерживал от того, чтоб не кинуться в драку.
Посмотрев вокруг круглыми испуганными глазами, малышка вздрогнула и вдруг всем телом прильнула к Фаининой груди, обхватив руками за шею.
– Девочка моя милая. Доченька. Ягодинка.
Резко развернувшись, Фаина скользнула взглядом по двум тёткам Сухотиным, что с жадным интересом взирали на свару, и с ребёнком на руках выбежала прочь со двора.
Она давно, почти целый год не чувствовала ничего, кроме звенящей тоски, внутри которой тлел крохотный уголёк надежды и веры, но сейчас!.. Остановившись на набережной, Фаина притронулась губами к густым ресничкам Капитолины, на которых дрожали крохотные звёздочки снежинок.
– Мама? – то ли с испугом, то ли с облегчением пролепетала малышка, и Фаина легко и блаженно откликнулась на тихий зов, в котором смешались её радость и горе:
– Мама, конечно, мама, а кто же ещё?
Мыслимое ли дело? Утащить ребёнка! Да у кого? У неё, Матрёны, тёртой бабы, что у любого проходимца на ходу подмётки срежет и не поморщится! Захлестнувшая злость и обида придавили так сильно, что ноги сами собой отбили по мостовой короткую, нервную чечётку. Походя, она пнула носком чугунную тумбу у ворот, но легче не стало.
Сперва Матрёна как ополоумевшая металась по улице взад и вперёд, пока не поняла, что беглянки и след простыл. Тогда она понеслась обратно, напоследок погрозив кулаком в серое небо:
– Ну, погоди у меня! Поймаю – шею сверну!
Подумалось – прощай хлебное место с тёплой кухней и сытным продовольственным пайком, со сливочным маслом и английской тушёной говядиной в жестяных банках с пёстрыми наклейками и нерусскими буквами. Одна из банок тайком была обменяна на новенькие лакированные ботинки на кожаной подошве и красные бусы, что при ярком свете вспыхивали затейливым серебряным высверком. Барышня-продавщица сказала: муранское стекло. Ишь ты, муранское! И придумают же такое! Навроде, как кошка Мурка намурлыкала этакую красоту.
Ещё придётся распрощаться с туалетным мылом, от которого за зиму руки стали мягкими, как у барыни. Цветочного мыла стало особенно жалко, и Матрёна решила, что, уходя, приберет обмылок из ванной комнаты в свой баул.
Вскинув голову, она перехватила взгляды двух баб Сухотиных, что рядком сидели на лавочке, как куры на насесте:
– Что уставились? Делать больше нечего?
– Знамо, нечего, – окающим говорком откликнулась старуха Сухотина, – какие нынче дела? Сиди да думку думай, чем мужика кормить. – Двумя пальцами она обтёрла уголки рта и ехидно сморщилась. – Ты больно-то не задавайся. Чую, тебе нынче от места откажут, раз не соблюла ребёнка. И правильно. Ольга Петровна – дама серьёзная, чикаться не будет, оглянуться не успеешь, как наладит тебя домой.
Старуха Сухотина посмотрела на дочку, и они обе чопорно выпрямились, ровно аршин проглотили. В иное время Матрёна непременно встряла бы в перепалку, тем более что бабка явно на рожон лезла. Но с минуты на минуту должна была приехать Ольга Петровна, а тут уж не до свары с соседями.
Сдерживая дрожь в руках, Матрёна заправила под платок пряди волос, выбившиеся во время бесполезной беготни. Надо бы продумать, что сказать хозяйке, чтоб не обвиноватиться за недогляд. В конце концов, за каждой умалишённой не усмотришь, а прежняя нянька точно была не в себе.
Звук автомобильного мотора на улице застал Матрёну на пороге подъезда. Втянув голову в плечи, она медленно развернулась навстречу стуку каблучков Ольги Петровны. Судя по улыбке, Ольга Петровна пребывала в хорошем настроении.
Матрёна набрала в грудь воздуха, чувствуя, как внутри живота сжался тугой клубок страха:
– Ольга Петровна, беда у нас.
Нянька старалась говорить спокойно, но голос всё равно резал ржавой пилой по железу.
Лицо Ольги Петровны просело, обвиснув щеками и обдав холодом глаз:
– Что за беда?
– У меня украли Капитолину.
– Объяснись.
Краем глаза Матрёна увидела, как старуха Сухотина привстала со скамейки. Не хватало, чтоб ещё старая швабра встряла не к месту. Она заторопилась со словами, рассыпая их сухим трескучим горохом:
– А вот так! Я только-только дитя взяла на руки, чтоб покачать, а эта девка, прежняя кормилица, как подскочит из-за угла. Сама растрёпанная, зенки таращит, чисто с цепи сорвалась. Подлетела да как схватит Капитолинушку за пальтишко. Я опомниться не успела, как их и след простыл. Бегала-бегала, орала-орала, да куда там… – Она безнадёжно махнула рукой, втихаря зорко поглядывая, чтоб быть начеку. Кто его знает, что может сотвориться в голове у матери, хоть бы и такой равнодушной, как Ольга Петровна? Небось у неё и наган имеется, как у всех, кто при новой власти пригрелся.
Чтобы обозначить переживание, Матрёна несколько раз громко всхлипнула и утёрла кулаком сухие глаза. Плакать она сызмальства не умела, хотя иной раз полезно пореветь в голос.
– Вы, Ольга Петровна, патрулей за ней пошлите, вас они послушают. Пусть они воровку заарестуют. Это мыслимое ли дело – чужих детей воровать средь бела дня, да ещё при свидетелях!
Кивком головы Матрёна указала на Сухотиных, но тут же поняла, что сболтнула про них зазря, потому что старуха поставила руки в боки и подступила к Ольге Петровне:
– Врёт ваша нянька и не морщится! Мы с Катькой доподлинно видели, как дело было!
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.