Kitabı oku: «Летиция, или На осколках памяти», sayfa 2

Глава 4 Ксения

Редко, очень редко, но все же случалось счастье в семье Ксении и после ухода из семьи мужа. Неграмотной, с натруженными руками от тяжкого физического труда с раннего утра и до ночи, но и ей с детьми жизнь подкидывала иногда подарки в виде приездов деверя, или, кто не знает, брата мужа, что случалось нечасто, обычно с его проездом через Москву. Так уж получилось, что Петр ушел, а Егор или, как его звали Юрий, не забыл о первой семье брата и когда приезжал в гости щедрость его не знала границ. Ксения и дети знали, если приехал дядя Юра, – будет праздник. Он хватал ребят в охапку и вел по магазинам, где обувал-одевал всех троих, покупал игрушки, сладости. Высокий, в ладно сидящей военной форме, он казался красавцем-богатырем из сказки. Идти с ним рядом было до невозможности приятно, а когда на нем был белый китель… Ксения украдкой вздыхала: – Эх, вот за кого надо было замуж выходить! —

Егор, или Юрий, был моложе ее года на два-три, а если учесть, что поженились они с Петром, когда ей еще не было семнадцати, то Егору было и того меньше, поэтому в мужья Ксении он не годился по малолетству. В самом деле, не цыгане же они, у коих и тринадцатилетние женихи с невестами нередко

Скромный и трудолюбивый Егор достиг жизненного успеха (дослужился до генерала) во многом благодаря стараниям и огромному желанию учиться, а также новой власти в стране, выдвигавшей на посты людей из народа. Выходец из крестьян, Егор самостоятельно подготовился и сдал экзамены в высшее военное заведение, блестяще его закончил. Умный, от природы наделенный скромностью и тактом, он был младшим из троих сыновей в семье Макаровых. Дом их был напротив дома родителей Ксении. Все они были соседями в рязанской деревне, где Ксения считалась первой невестой из обеспеченной семьи. Она была невероятно хороша собой: высокая, стройная, синеокая и белолицая. Черты ее лица были исключительно правильными, высокий лоб, нос великолепной римской формы, всем своим обликом и статью Ксения выделялась из жителей села. Родители души не чаяли в старшей дочери. Приданное ее было завидным: полная шкатулка золота: перстни, серьги-кольца, царские червонцы, а также шубы, шали, сундук с бельем и платьями. Носить, – не переносить! Материальный фундамент для молодой семьи был заложен крепкий, но именно материальный. Мать Ксении, сама закончившая гимназию с похвальным листом, к образованию дочери отнеслась равнодушно и с наступлением зимних холодов, когда дочь ходила в первый класс деревенской школы, сказала:

– Не ходи, дочка в школу, спи. От ученья одна тоска! Добра у нас хватит, приданного тебе хорошего дадим. Выйдешь замуж за Петю и будете с ним по гостям с гармошкой ходить! —

Ксения, вспоминая слова своей рано умершей матери, говорила:

– То-то я всю жизнь на гармошке играю. Эх, была бы я грамотной, не кайлом бы махала. —

Увесистую шкатулку с золотом украли, Петр ушел, и все… ничего у Ксюши не осталось, кроме как пойти вкалывать в депо, дома с хозяйством управляться и троих детей одной поднимать.

И, все же, на своей личной жизни Ксения крест не поставила, красоту не растеряла, фигуру не испортила и принарядиться любила. Займет-перезаймет, а понравившиеся туфли или платье купит. Одалживать бегала к сестрам-немкам, они охотно сужали ее деньгами. Возвращала долги Ксения всегда вовремя и свежие яйца от своих кур-несушек не забывала принести немкам в знак благодарности. Сестры, – старые ученые девы, любили иногда поговорить с неграмотной Ксенией, поражаясь ее природному уму и правильной речи. И, вправду, язык у Ксении был подвешен, а ее благородная внешность заставляла думать, что эта женщина не из простых и только, когда надо было прочитать какой-то документ и расписаться в нем, сразу обнаруживалась ее неграмотность. В 30-х годах многие взрослые пошли учиться на Ликбез. Ксения, тогда совсем молодая, решила тоже пойти учиться, купила тетрадки, ручки, карандаши, но кто-то из многочисленных детей в их дворе узнал и обсмеял взрослую тетеньку, которая, как и они пойдет в школу учиться. Тут Ксении не хватило ума или просто желания не обращать внимания на глупых недоростков и побороть в себе страх быть обсмеянной, а может просто домашний быт затянул и трое маленьких детей, так и осталась она неграмотной до конца жизни.

Глава 5 Похороны куклы

Детская жестокость и коварство поражают порой самого циничного и умудренного жизненным опытом взрослого. Нет, про моральных уродов, мучающих животных, писать не буду, но память хранит на себе зарубки, нестираемые даже по прошествии многих лет. Но не обо мне речь, хотя и у меня есть, что вспомнить. Эту историю из своего детства рассказала мне Тося Нечаева, восьмилетняя девчонка с бывшей окраины Москвы, что рядом с метро Динамо.

Это был, в свое время, дачный поселок Петровско-Разумовское, вплоть до 70-х годов прошлого века застроенный деревянными постройками с печным отоплением и удобствами во дворе. Имелся в нем немаленький пруд, где когда-то поили скот на пастбище. Его засыпали перед Олимпиадой-80. Даже не верится, что на памяти одной человеческой жизни так преобразилась Москва. Сейчас это один из современных и красивейших городов мира, изменившийся до неузнаваемости, но в нем еще остались крохотные островки из моего детства и даже детства моих родителей. В майские теплые дни, когда многие москвичи разъезжаются по дачам, город пустеет и жизнь в нем замедляет свой бег, я люблю пройтись по памятным местам и каждый раз вспоминаю строчки А. Арбузова из его пьесы «Таня»: «Детство продолжается, но уже без меня.»

Была у Тоси в детстве какая-то родственница, девчонка с рано проросшими ростками стервозности: мстительная и страшно завистливая – Шура. Нет, я вовсе не любительница штампа «маленькая сволочь», но как показала жизнь, есть и такие, причем с самого раннего возраста. Как-то, одна знакомая воспитательница детского сада сказала мне:

«Сразу видно из кого кто вырастет. Есть изначально испорченные дети. Наверное, наследственность такая и перевоспитать их невозможно, они могут притворяться кем угодно, но гены подлости сидят глубоко у них внутри и этого не вытравить.»

Как показала жизнь, она оказалась права. Шура из маленькой сволочи выросла в большую, или во взрослую, а потом и в старую, но все же сволочь.

Как я уже писала, росли дети тогда на улице, в близлежащих дворах. Детей было много, они образовывали собой тесные компании, в которых связи были порой покрепче родственных. Утаить что-то было невозможно, все жили на виду, а бабки на лавочках служили лучше всякого осведомителя, «сарафанное радио» работало тогда во всю. Случалось, что ссорились и дробились на враждующие между собой группировки. Все, как во взрослой жизни: были и сплетники, и даже наговоры с враньем, и обидные клички. Повзрослев и создав свои семьи, бывшие из «дворовых» детей передавали уже своим детям истории из их закончившегося детства. Так и тянулась цепочка преданий из поколения в поколение, и только переезд в другой, отдаленный район обрывал эту цепь.

Тосе на толкучке купили большую куклу – дорогую, немецкую, трофейную. У нее было красиво расписанное фарфоровое лицо с алыми губками и голубыми, будто вопрошающими глазами. Ручки-ножки тоже были из фарфора, в верхних частях они были из мягкой ткани нежно-розового цвета, которая крепилась к телу куклы, обеспечивая тем самым подвижность конечностей и возможность усаживать ее. Роскошное платье с кружевами и лентами, туфельки, а главное, две длинные косы делали из игрушки настоящий шедевр. Мать Тоси была в восторге, ей настолько понравилась кукла, что она не смогла удержаться и отдала за нее почти все деньги, предназначенные для совсем другой покупки. Видимо, мать, тем самым, реализовала и свою давнюю мечту из детства.

Домой вернулись обе счастливые. Старая бабушка только вздыхала и качала головой, глядя на дочь:

– Ты кому куклу купила? Радуешься больше, чем ребенок! —

Кукле нашли почетное место. Отныне она будет восседать на кровати, застеленной накрахмаленным покрывалом, среди сложенных горкой подушек в вышитых бабушкой и матерью наволочках. Мать запретила дочери выносить куклу во двор, опасаясь, что дети запачкают платье своими руками. А Тосе так хотелось похвалиться перед подружками! Ведь ни у кого из них нет такой, а только у нее одной!

И, вот, когда мать была на работе, Тося не утерпела и вынесла свою драгоценность во двор. Ее, конечно, тут же окружили со всех сторон девочки и каждой хотелось дотронуться до волос и платья заграничной диковинки. Тося, помнив слова матери, что до куклы нельзя дотрагиваться грязными руками, скрепя сердце, все же разрешила подругам потрогать и погладить ее блестящие косы орехового цвета. Когда, наконец, каждая из подружек прикоснулась к чудо-кукле, Тося решила от греха подальше отнести ее домой и посадить на отведенное ей место на кровати среди подушек до прихода матери с работы.

Слухами, как известно, земля полнится. На следующий день посмотреть на куклу собрались девчонки со всех окрестных дворов, пришлось снова выносить ее на всеобщее обозрение. Тосе нравились восхищенные возгласы подружек, она разрешила девочкам потрогать фарфоровое личико, платье и туфельки Светланы, так она назвала свою красавицу.

Это продолжалось несколько дней, пока мать была на работе, а к ее приходу кукла Света возвращалась на свое место. Популярность, ранее ничем непримечательной среди других девчонок Тоси, росла день ото дня, слух о ее кукле прошелся по всей округе, даже взрослые тетеньки – мамы подружек и те приходили посмотреть и полюбоваться на заграничную невидаль. Все, улыбаясь, нахваливали красоту Светланы, рассматривали ее платье, нижнюю юбочку, туфельки… только Шура стояла в сторонке мрачная. Ей, казалось, все это было не по душе. Улучив момент, когда все взрослые разошлись по своим делам, Шура сказала Тосе:

– Твоя кукла умерла. Ее надо похоронить. —

Сказано это было таким серьезным, нетерпящим возражения голосом, что Тося словно гипнозу поддалась и уж, как это произошло, но куклу, пусть и с почестями, закопали рядом с сараем. Восьмилетняя Тоська на «похоронах» рыдала так, как не рыдала никогда за всю свою короткую жизнь. Когда мать пришла с работы, то увидев зареванную дочь, с трудом добилась от нее, сквозь потоки слез, признания, что кукла Света умерла и ее похоронили около сарая. Мать схватила лопату и вместе с ревущей Тоськой пошла откапывать «покойницу». На могилке куклы лежали цветочки, которые Шура зачем-то обильно полила водой, не поленившись сходить для этого с ведерком на колонку. Мать в сердцах капнула мокрую землю и вдруг лопата наткнулась на что-то твердое, то была фарфоровая голова, она раскололась от острого клинка лопаты. Достав из мокрой земли все, что осталось от куклы, мать и дочь с ужасом увидели грязное платье обезглавленной Светланы, а Тоська зарыдала в голос так, что услышал весь двор и сбежавшиеся на рев подружки, принялись ее успокаивать. Лишь одна Шура стояла с равнодушным видом в сторонке.

Глава 6 Маленькая конторщица

Время летит быстро: за летом – осень, за осенью – зима, а там и весна, нехотя, но неотвратимо предъявляет свои права и солнце тому порукой. Девчонки заметно подросли, особенно Тося и Люся, одна Лида, казалось, не росла совсем, толи и в самом деле накрепко вжилась в роль болезненной девочки, толи конституция такая… Права была Ксения – дробненькая…

Зато Валя еще больше поднялась и окрепла, и в свои четырнадцать выглядела на все шестнадцать, чем радовала мать, украдкой подкармливавшей ее за Лидкиной спиной. Впрочем, Лиду это не особо огорчало, она знала где мать хранит ключ от припасов и когда никто не видел, самостоятельно добиралась до варенья, конфет и пряников. Надо отдать должное, что благодаря трудолюбию и оборотистости Ксении, денежки у нее водились, каждая минута не пропадала зря и когда на работе, особенно летом, случалось свободное время, Ксения клала под ноги деревянный брусок, с вбитым в нее большим гвоздем, на который насаживалась катушка белых ниток №40, и начинала вязать крючком кружева, в основном, модные тогда подзоры на покрывала и прошвы для наволочек. Узор вязала, не глядя, и всегда один и тот же, так как предназначалось это на продажу. Когда было навязано достаточно, Ксения кипятила и крахмалила под утюг кружева, затем аккуратно скатывала их, заворачивала в чистую белую ткань и оправлялась в подмосковный Ногинск, где продавала на рынке. Так, от копеек к рублю, и скапливала денежки, а еще продавала яйца от своих кур, шила из тика чехлы, набивала перьями подушки и перины, поэтому были у Ксюши праведные доходы, благодаря сметливости и трудолюбию. И только позднее, во времена Хрущева, все курятники, крольчатники и даже голубятни были взяты под контроль финансовой инспекции. Наступила борьба с незаконными доходами, количество домашней и приусадебной живности строго регламентировалось законом. Куры Ксении были помечены зеленой масляной краской, у соседей голубой, красной, черной. Фининспектора боялись, как страшного суда, и сердце одинокой, растящей троих детей женщины, каждый раз трепетало, заметив мужчину с портфелем, около ее курятника. Упаси, Боже штраф припаяет! Так, постепенно и пропала живность со дворов старой деревянной Москвы, а ведь для многих это было подспорьем для семьи, как и в случае Ксении, ведь зарплаты стрелочницы не хватало, а детей надо кормить, обувать-одевать.

Валя, закончив семилетку, поступила учиться в автомеханический техникум, а вот двенадцатилетняя Лида школу после пятого класса бросила и пошла работать на завод, ученицей бухгалтера или учетчицей. Ей, по причине малого роста, специально оборудовали рабочее место, так как мебель в конторе была дореволюционная, массивная. Стол, за которым работала Лида, был настолько велик, что ее за ним не было видно, торчала одна голова. Пришлось на стул поставить перевернутый к верху дном ящик и под ноги тоже подложить большой ящик, чтобы усесться за свое рабочее место, Лида вставала сначала на него, а затем садилась на ящик стула.

Маленькая, с косичками, она, не поднимая головы, корпела над огромными оборотными ведомостями. В развернутом виде они занимали почти весь стол, а на столе еще стояли и старинные счеты – ровесники древней Греции, с арифмометром «Феликс». Вычислительных машин тогда в помине не было, поэтому Лида весь день гремела костяшками счетов и крутила ручку арифмометра. Так и осталась на всю жизнь в бухгалтерии, хотя мечтала стать балериной и даже немного походила в хореографический кружок, который пришлось оставить из-за полного отсутствия слуха. Когда у балетного станка, по команде хореографа, ученицы дружно поднимали ноги, Лида опускала, а когда надо было ногу опустить, Лида, напротив, поднимала ее и никак не могла попасть в ритм. Так, помучившись в танцевальном кружке, с мечтой о балете пришлось распрощаться и пойти работать. Радовало одно: за это платили, пусть и немного, но в назначенные дни деньги в Лидкином кармане появлялись. Мать у нее их не забирала. – Что взять с больной, сегодня работает, а завтра? Глядишь, расхворается и сляжет. – снисходительно к дочери рассудила Ксения.

Не смотря на малый рост и хлипкий вид, ее средняя дочка, в отличии от старшей, рано проявила интерес к мальчикам и частенько бывала застигнута за дверью, где уже лет с десяти полюбила целоваться с дальним родственником, троюродным братом, таким же пацаном лет двенадцати. В тщедушном теле Лидки рано зажегся огонек чувственности, что впоследствии сыграло в ее жизни немаловажную роль. Мать как-то застала малолеток за их любимым занятием, парень моментально сбежал на свою половину барака, а Лидке отвертеться не удалось и мать, никогда не поднимавшая на детей руку, шлепнула Лидку по пухлым губам:

– Смотри у меня! Ишь, куда тебя потянуло! Больная-больная, а с парнями тискаться за дверью здоровая! —

Глава 7 Взросление

Когда начинается взросление? Это с какой стороны подойти к этому вопросу… Кто-то взрослеет рано, а кто-то долго не чувствует себя самостоятельной личностью. Да, именно, когда человек научится жить самостоятельно, вот тогда и происходит настоящее взросление. В непростые послевоенные годы дети взрослели рано, во многом «помогла» война. Вот и в семье Ксении дети быстро распрощались с детством и включились во взрослую жизнь: Лида пошла работать, когда ей и четырнадцати лет не было, Борьку отдали в ремесленное училище под опеку Евгения Петровича в двенадцать, Валя в четырнадцать поступила в техникум на дневное отделение, а домашние обязанности она по-прежнему выполняла наравне с матерью. Так жили и выживали тогда многие.

Раньше всех из девчонок повзрослела Люся. У подруг были семьи, хоть и неполные, что было не редкостью после войны. У Тоси, Лиды были родственники: бабушки, тети-дяди, двоюродные братья-сестры, а вот у Люси не было совсем никого, мать погибла рано, а где отец и кто он, она не знала и спросить было не у кого. В метрике в графе отец был прочерк, а фамилию Веревкина она ненавидела, впрочем, как и имя свое. Однажды при девчонках сказала: – Узнавала, как исполнится мне восемнадцать, сразу сменю фамилию и имя, но сначала надо в шестнадцать паспорт получить. —

Тося с Лидой рот открыли: – Ладно фамилию поменять, но имя Людмила – очень даже хорошее, можно и Люсей, можно и Милой. —

Люся только головой покачала: – Люська мне с рождения не нравится, а Милкой козу соседскую зовут.

– Так, какое ты себе хочешь имя? – поинтересовалась Тося.

– Летиция. – недолго думая, ответила Люська.

– И, где ж ты такое имя отыскала? – спросила ошарашенная Лидка.

– Не помню, в какой-то книге вычитала. Забыла в какой. Главное, что его нельзя уменьшить или переделать. —

– Можно Летей звать, – начала было Тося, но увидев полные гнева глаза подруги, осеклась.

– Сначала паспорт получи, а до этого еще четыре года, даже больше. Может чего получше подберешь к тому времени. – резонно заключила Лида.

– А пока мы тебя по-старому будем называть, да и в школе в журнале написано: «Людмила Веревкина» – подвела итог разговору Тося.

В эту же весну, когда Люсе было всего одиннадцать, а до двенадцати оставалось еще почти полгода, случилось то, что и должно было случиться – Люська стала девушкой. Первой из их троицы. Событие значимое в жизни каждой девочки, а то что испытала неподготовленная к этому Люся словами не выразить и кроме Фроси не поможет никто, Кузьминичну спросить она побоялась.

Фрося, прекратив строчить, лишь усмехнулась и не глядя на смущенную, пунцовую от стыда Люську, покопавшись в ящиках шифоньера протянула ей целую стопку обрезков белой бязи, что оставалось от шитья:

– Все, Люся! Закончилось твое детство. Теперь каждый месяц мучайся, такова женская доля. Да парням воли не давай, чтоб в подоле не принести. —

Увидев, что Люся глаз от пола оторвать не может и до боли закусила губу, Фрося, покачав головой, сказала: – Что-то рановато у тебя… Не надо было в щелку подглядывать, когда Тимофей Егорыч приходил! —

– Я думала, что он душил тебя, ты так стонала. Я боялась за тебя!

И Люська после этих слов, схватив обрезки, опрометью побежала в уличный туалет. Хорошо, что стоял теплый майский день, зимой не набегаешься, сквозь щели ветер задувает, поэтому в холодный период года люди пользовались горшками и другими емкостями, предназначенными для естественных нужд, а потом сливали содержимое в отверстие выгребной ямы. Случалось, что, поскользнувшись на обледенелой горке, падали, разливая содержимое ведра. Весной все это оттаивало и приходилось расчищать подходы к нужнику или уличному туалету на два посадочных места, разделенных щелистой перегородкой из досок, на которой были изображены похабные рисунки и надписи к ним, сделанные чернильными карандашами. Так тогда развлекались местные парни и мужики.

Пришла пора и Люсе выбирать свой жизненный путь, ей четырнадцать стукнуло, семилетка уже позади. Проблем с определением специальности не возникло, это тот случай, когда профессия сама нашла ее: – конечно, стать портнихой или модисткой, как Фрося. В 1953 году вышло постановление Правительства о профессиональном образовании молодежи, страна нуждалась в притоке рабочих рук. Открывались ФЗУ, ремесленные училища, где учащиеся были на гособеспечении: им выдавали форму, обувь, кормили, что во многих семьях было существенной помощью от государства. Страна и народ только-только отходили от голода и холода войны. Люди, есть люди, каждому хотелось быть и сытым, и одетым.

ФЗУ, куда собралась поступать Люся, было при швейной фабрике, где девушки строчили за машинками подобно надомнице Фроси. Это разочаровало Люсю, она хотела стать конструктором-модисткой, а не строчить, как пулемет, постельное белье с ночными сорочками или женские халаты из байки и ситца. Хуже только пошивочный цех, где изготовляли рабочую спецодежду. Нет, не для этого Люся подала документы в училище.

Вернувшись домой, она поделилась с Фросей своими мыслями. Та молча слушала, затем сказала:

– Надеяться тебе не на кого, а профессия нужна. Для начала нормально: руку набьешь на строчку, с машинкой и ее устройством познакомишься. Стипендия, форма, обеды в столовке, опять-таки… Иди, надо ведь от чего-то оттолкнуться. —

– Как же ты, Фрося? Тебя кто учил? —

– Жизнь. – горько усмехнулась портниха. – Я у мадам Горенштейн служила. Еще до войны в Новогрудке, когда была такой же девчонкой, как ты. Сейчас это БССР, а тогда Польша. У мадам было свое ателье и магазин. Вот я и начала с девочки на побегушках, затем наша главная модистка и закройщица взяла меня на обучение. Требовались молодые глаза и руки, не испорченные тяжелым трудом. Я подошла и стала учиться. Не очень-то охотно делились старые портнихи своими секретами со мной, но видя, что я стараюсь и им помочь постепенно открывались. Помню, как я поначалу дивилась, зачем в мастерской молоток, шило, тиски – это рабочие принадлежности… Потом посмотрела, как мастерицы молотком бьют, чтобы толстую ткань легче было отстрочить, когда ее на лицо вывернешь. Как бархат правильно кроить, чтобы направление ворса учитывать, как его паром обрабатывать. Это только от мастера к ученику переходит. А у мадам Горенштейн был особый круг заказчиц: артистки, генеральши и дамы из высокопоставленных семей. К ней попасть на индпошив было непросто. —

– А ты со мной поделишься секретами? – затаив дыхание, спросила Люся.

– Поделюсь. Да ты и так уже многое у меня переняла. Тебе б машинку только надо достать. Попробую через Михалыча. – отозвалась Фрося.

А про свою жизнь расскажешь? Кто ты, откуда? Ты ведь ничего никогда о себе не говоришь! – засыпала подругу вопросами Люся.

– Расскажу, когда время придет. – и Фрося дала понять, что разговор на эту тему окончен.