Kitabı oku: «Мой секс», sayfa 3

Я вовсе не хочу сказать, что речь идет о каком-то эксклюзивном опыте, слишком волшебном, чтобы его можно было испытать с кем-то другим и в другой ситуации. Опыт, вероятно, обычный. Но между тем, как я впервые обхватила ладонью мужской член, и временем, когда я впервые дотронулась до него губами, не говоря уж о чем-то большем, прошла еще целая эпоха, которую я ни за что не согласилась бы вычеркнуть из моей жизни – это была эпоха восторга.

Момент перехода из девятого в десятый класс был связан с целой серией самых серьезных изменений в моей жизни. Во-первых, на семейном совете мамы с бабушкой и дедушкой было принято решение продать дачу вместе с доставшейся бабушке комнатой в коммуналке на Восстания и обменять нашу с мамой квартиру в Веселом поселке на небольшую трехкомнатную квартиру на Васильевском, на 13-й линии. Во-вторых, в связи с этим я перешла в новую школу. Наконец, прямо перед началом нового учебного года граждане России проснулись утром в понедельник 17 августа и обнаружили, что их в очередной раз жестко и цинично прокинули через колено. Много лет после этого мама и дедушка с бабушкой вспоминали, как они успели разменяться до черного августа – бабушка считала, что ее надоумил Бог, и неустанно благодарила его. Дедушка был с Богом поосторожнее и считал, что заслуга принадлежит ему самому, его предусмотрительности. Так или иначе, теперь мы жили в роскошных, по нашим меркам, апартаментах в центре, но полупустых и опять с голой задницей – маминой зарплаты едва хватало на макароны и куриную печень (как вспомню, так вздрогну). Я не жалуюсь – у нас по крайней мере был мой отец, который раз в месяц присылал по пятьдесят долларов.

Школа была с уклоном – не важно, с каким, важно, что мне пришлось бросить танцы, на них не хватало времени, нужно было учиться и много наверстывать. Я до сих пор немного жалею об этом. Мне нравится моя работа, но иногда мне кажется, что там у меня были шансы несколько более звездные.

Зато меня хорошо приняли в новом классе – уже через пару месяцев я чувствовала там себя в своей тарелке. Класс был разбит на две компании. В одной, исключительно девчоночьей, любимым развлечением было готовить дома пирожные и петь песни из советских кинофильмов, другая состояла из оторв обоих полов, здесь пили и курили, шатались, слегка хулиганили и были умнее, – легко догадаться, к какой примкнула я.

С девочками в этой компании было о чем поговорить. Кое-какой опыт был у каждой, и я не смотрелась на их фоне отстающей. Тем более что тем же судьбоносным летом у меня впервые случилось что-то вроде отношений. Это снова был Леша, хотя и совсем другой: красавец, спортсмен, медалист, гордость школы. Он уже учился на юрфаке, и вся школа откуда-то знала, что он встречается с однокурсницей – дочкой страшно сказать кого (я и сейчас на всякий случай не говорю).

Он говорил, что впервые заметил меня на выпускном концерте – я на нем, само собой, танцевала, – на все эти праздники выпускники, тем более лучшие выпускники, обязательно приходили. Через несколько дней я увидела его во дворе, где мы играли в бадминтон, а он гулял с парой своих друзей. Они подошли, и он попросился играть. Я без задней мысли предложила ему свою ракетку, но он сказал, что хочет обязательно играть с такой красавицей, как я. И он, и я играли очень хорошо. Вокруг нас стояли и сидели наши друзья и следили за нами. Леша, не стесняясь их, смело и совершенно открыто флиртовал. Я удивилась, но за словом в карман не полезла – отвечала. После игры (он поддавался, и я выиграла) Леша подошел ко мне и предложил погулять. Вслед нам раздался легкий присвист.

В течение нескольких следующих недель мы, несмотря на его сессию, встречались практически каждый день. Мне льстило, что за мной ухаживает звезда и мечта всех школьных девочек. Это было особенно важно после тех многих лет, когда меня пиздили в туалетах. Нас, конечно, видели во дворах, когда он меня провожал или я заходила к нему, – и хоть я уже знала, что в эту школу больше не вернусь, я мысленно с большим удовольствием показывала всем остающимся бабам язык. Но кроме этого, Леша был первый мальчик, который действительно умел ухаживать. Не что-то из ряда вон выходящее, но все-таки он встречал меня с цветами, дарил какие-то мелочи, был очень внимателен и говорил тысячу самых приятных слов на свете. У меня немного кружилась голова. Один раз я осторожно спросила его про дочку страшно сказать кого – он сказал, что с ней все кончилось.

В конечном счете это единственная моя на Лешу обида – что он мне соврал. Наши отношения закончились в начале июля сами собой – мы с мамой переехали на Васильевский, а Леша улетел куда-то отдыхать. Факт сам по себе по тем временам неординарный, люди чаще ездили не отдыхать, а горбатиться на грядках, но Леша, как потом выяснилось, полетел еще и с той самой дочкой, хотя говорил, что летит с родителями.

Не считая этого, во всем остальном Леша был прекрасен, и я до сих пор искренне благодарна ему за эти несколько недель и за его осторожность со мной. В отличие от всех предыдущих мальчиков, чувствовалось, что он с женщинами уже спит. Это было понятно по тому, как он целовал, обнимал, гладил и раздевал. Он был первым мужчиной, который раздел меня до трусов. И – первым, которого до трусов раздела я.

Это было два раза у него дома и один раз у меня. Мы часами валялись на кровати и целовались. Сначала одетые. Он гладил мою грудь через футболку, по сантиметру приподнимал ее, и наконец я разрешила ему ее снять. Он был очень нежен и никуда не торопился. Прикасался к соскам и осторожно играл с ними. Его пальцы пробегали по моим волосам, ушам, шее, спускались к ключицам и потом кругами гладили грудь. Он целовал мои уши, шептал, какая я красивая, нежно трогал языком и слегка прикусывал по краям, потом медленно, растягивая минуту за минутой, целовал за ухом и спускался вниз по шее к плечам. Он знал, где нужно поцеловать, чтобы мне стало еще жарче и чтобы пульсация где-то внизу живота стала еще настойчивее. Я сама еще этого не знала – он показал мне. Он целовал руки изнутри на сгибе локтя и чуть заметно проводил языком по ладоням, находил потайные места на боках, открыл целые залежи эрогенных зон на животе и спине. Его теплая и ласковая ладонь пыталась нырнуть и ниже живота, но я просила его не делать этого – без слов, просто накрывала своей ладонью. Не знаю, чего это ему стоило, но он слушался.

В знак признательности я целовала и гладила его. Я еще толком не понимала, что нужно делать, и копировала вслед за ним – уши, шея, плечи и дальше. Под футболкой, которую я с него сняла, я обнаружила большое, красивое, теплое и сильное тело, которое очень приятно пахло. Я поразилась, какое это удовольствие – просто держать его в руках, прижиматься к нему грудью и животом, чувствовать, как бьется его сердце и подрагивает член. Наконец я решилась сесть на него сверху и прижаться к члену своей пульсирующей вульвой. И на мне, и на нем были трусы, но я чувствовала, как через эту двойную преграду от него ко мне и от меня к нему пробегают мощные и горячие сигналы одной и той же волны. Наши трусы намокали, и мы часами удерживали друг друга на пике напряжения без всякой разрядки – представить себе такое сейчас попросту невозможно.

Сейчас мне трудно понять, почему Леша не настоял на продолжении – я имею в виду, что, возможно, будь он настойчивее и удвой в какой-то момент энергию, я бы не выдержала, позволила бы стянуть с себя трусы и лишилась бы девственности на три года раньше. Но, возможно, это не более чем искажение памяти с дистанции двух десятилетий, и на самом деле моя решимость остановиться пока на достигнутом была крепче всех его усилий.

В эти три или четыре недели с Лешей я пережила такой фейерверк ощущений и открытий, что у меня захватывало дух. Все они требовали времени, с ними нужно было справиться, их нужно было обдумать и сотню раз с рукой между ног под одеялом по шагам воспроизвести в памяти. Наше незаметное, сопряженное с бытовыми обстоятельствами расставание я пережила легко не только поэтому, но и попросту потому, что не была в Лешу влюблена.

Всякий раз, целуясь и обнимаясь то с одним, то с другим мальчиком, оценивая, как они целуются, один хуже, другой лучше, трогая их члены или позволяя им целовать свою грудь, я спрашивала себя, не влюблена ли я. Первое время я застревала на этом вопросе: а вдруг это любовь? как это – любовь? и если, мало ли, любовь – то что? На все эти вопросы не было ответов. Честно отвечая самой себе, я могла только сказать, что не знаю. И наконец я расслабилась. Я решила, что любовь – это что-то такое, что невозможно будет не узнать или с чем-то перепутать, когда она появится. Когда появится – тогда и появится. Я, конечно, хотела лишиться девственности именно по любви – чтобы это было красиво и незабываемо, но этот план был намного менее конкретен и актуален, чем, например, закончить школу и поступить в университет.

Вспоминая сейчас о своей сексуальности в мои примерно с тринадцати до семнадцати – я думаю не только о том, что в этот короткий период уместилось новостей едва ли не больше, чем во всю последующую жизнь, но и о том, что… Не то чтобы удовольствия я тогда получала больше или оно было ярче – нет, я бы сейчас не променяла хороший десятиминутный секс на три часа поцелуев с приспущенными штанами, – некоторым странным образом, удовольствия было столько же. Образно говоря, по мере того как девальвировалась сексуальная мелочь, наличности сексуального все прибывало – и в конечном счете наполненность системы моего тела оставалась той же. Иными словами, я прекрасно и всем на зависть протрахалась всю среднюю и старшую школу и была самой счастливой девочкой на свете.

3

Конец сентября. Мы с Оксаной и Кирой пьем пиво в садике за Академией художеств – том самом, где стоит не пригодившаяся колонна от Казанского собора (стыдно вспомнить, но в пьяном угаре наши мальчики били об нее бутылки, и мы не осуждали их: впрочем, это не в этот раз). Этот раз – первый, когда две самые красивые и взрослые девчонки нового класса взяли меня третьей. Мы еще не подруги – это они решили ко мне присмотреться, чего я стою и можно ли со мной тусоваться. Я стараюсь их не разочаровать.

Шикарная погода: ломкие листья слегка шуршат на ветру, ветер теплый, и высокое, как «ми» второй октавы, пронзительно голубое небо. Пиво – такое, какого теперь нет: «Невское» в маленьких изящных бутылочках (это сейчас «Невское» – дешевое пойло, тогда оно было из лучших; уверена, дело в бутылочке).

С Оксаной и Кирой мне неожиданно легко. Не хочу выглядеть географической шовинисткой, более того, тогда я едва ли отдавала себе отчет, в чем дело, и понимаю это только сейчас – это были центровые девочки, девочки, выросшие в центре, и именно это незначительное отличие делало их ни в чем не похожими на мое прежнее окружение; между тем я тоже по разным причинам была центровой и только по недоразумению оказалась на время в жопе мира, а теперь вот вернулась.

Наш разговор начинается с формальностей – где я училась раньше и почему перешла, давно ли здесь учатся они, как было в старой школе и нравится ли в новой, причем Оксана с Кирой деликатны и обходительны.

Я узнаю, что Оксана и Кира встречаются с мальчиками постарше и, насколько можно понять, спят с ними. Логика разговора подводит к тому, чтобы и я поделилась своей личной жизнью, и я, кажется, несколько путано, объясняю, что у меня отношения только что закончились и что мы с этим мальчиком далеко зашли, но не так далеко, чтобы… Я затрудняюсь говорить дальше, но Кира выручает меня – просто, ничего не подчеркивая, она говорит: ну и правильно, пизда не ладошка, чтоб каждому протягивать. Разговор незаметно переходит на музыку.

Я вовсе не хочу преуменьшить достоинств своей новой школы – я многому там научилась, – и все же лучший урок я получила от Оксаны с Кирой. Говорить о вещах, имеющих отношение к сексу, можно. Говорить о них можно без дурацкого закатывания глаз и с нормальными, не так, будто ты в школьном спектакле играешь Мальвину, интонациями. Наконец, не только можно – нужно. Только так тело сексуальности расправляет плечи, поднимает голову и осматривается вокруг – когда нет риска (или по меньшей мере страха) получить подзатыльник.

В тот день девчонки взяли меня в компанию, они переглянулись (ну мы ж должны были убедиться, что ты не жопа со сливками, – скажет мне потом Кира) и позвали меня с собой. Мы отправились в гости к Юре – он жил на Третьей линии в шикарном доме модерн, но в удручающе разрушенной квартире, которую его родители, переехавшие в Москву, все собирались продавать – и собирались все время, пока мы в ней тусовались. Юре был двадцать один год, он был музыкант и, само собой, наркоман, но самое главное – он держал открытый дом, был красив, как молодой Курт Кобейн, под которым себя и чистил (как каждый второй молодой музыкант в 1998 году), вообще был добрым и хорошим мальчиком. Его образ жизни для меня, не привыкшей к таким вещам (я даже не сразу поняла, что он сидит на черном), был куда как привлекателен. Он не работал, во всяком случае регулярно, бросил истфак на втором курсе, каждый день принимал гостей и знакомился с новыми людьми, которых к нему приводили, слушал, играл и немного сочинял музыку. Пропуском в его квартиру были сиська пива и пачка пельменей – птицы небесные ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, Отец Небесный питает их. Нужны были хоть немного сытые нулевые, чтобы героин стал чем-то маргинальным, чтобы девочки тратили деньги на фитнес, а мальчики – на девочек.

Юра и был Кириным «мальчиком» – они были вместе уже год, и их отношения каждый день грозили разорваться. Кира, с одной стороны, жестоко (и в большинстве случаев, кажется, безосновательно) ревновала его к «потаскушкам», с другой – бесилась из-за наркотиков. Она постоянно уговаривала его бросить эту херню (бухай как человек, травиться-то зачем!), и он много раз ей обещал, но прежде, чем Кире надоело быть матерью Терезой, прошло еще больше года.

В квартире на Третьей линии я быстро, очень быстро, поняла одну простую вещь: я все ждала наступления взрослой жизни, а она уже вот, тут, ничего больше ждать не нужно, мои одноклассницы уже воспроизводят матрицы взрослых отношений, причем делают это с удовольствием, даже если сами матрицы эти похожи скорее на «Дневники баскетболиста», чем на «Титаник», – и даже именно поэтому. (И да, конечно, все были влюблены в Ди Каприо, и мальчишек это бесило.)

До сих пор моя жизнь – в том числе и даже в первую очередь сексуальная жизнь – была внешним обстоятельством, в котором я каждый раз заново себя обнаруживала. Вот событие, оно получилось случайно, я внутри него и действую прямо здесь и сейчас, в следующий раз я могу в другом событии оказаться или не оказаться, но сам механизм устроения событий был мне внеположен. То, что я поняла, – это что чрезвычайно важно этот механизм приручить. Нужно править коня, а не ждать, когда он сам завезет тебя к заливным лугам наслаждения. Возможно, точнее всего будет сказать так, как сказала бы Кира, – взять пизду в руки.

Смешно сейчас вспоминать, насколько взрослой я чувствовала себя в шестнадцать лет (коротко говоря – абсолютно взрослой, взрослее не бывает), но если задуматься, не так уж это и смешно; бабочка, вылупившаяся из куколки, уже бабочка, а не куколка, даже если прошла только минута, – перед нами работа величественной машины онтогенеза, и смеющийся над ней подобен кролику, смеющемуся в желудке змеи: он, конечно, еще не переварен, но процесс-то уже идет.

Юра показался мне симпатичным и интересным, но представить себя на Кирином месте я не могла, меня пугала разница в опыте – повторяю, мне вовсе не хотелось «научиться чему-то с опытным мужчиной», нет.

Так получилось, что, хотя я с удовольствием тусовалась с Оксаной и Кирой, знакомилась с их друзьями и друзьями их друзей – в основном музыкантами, но были и поэты-художники, а были, конечно, и просто пиздаболы, без претензий (впрочем, пара человек с этого ковчега не совсем сгинули в безвестности), – пила и курила с ними, смотрела, как они принимают наркотики, ходила на концерты и ездила по гостям, я все же из раза в раз уверенно говорила «нет», когда меня пробовали в этой компании поцеловать, или начинали наглаживать повыше коленки, или пивным духом нашептывали в ушко, какая я распрекрасная. Пару раз пришлось слегка, скорее символически, поотбиваться, но в целом люди все были воспитанные (а может, просто ленивые). С другой стороны, и я соблюдала осторожность, никогда в этой компании не напивалась. Возможно, именно поэтому, когда при мне говорят, что изнасилование всегда остается изнасилованием, даже если девушка была в дрова, я согласно киваю головой, но чувствую себя несколько неловко, что ли.

Куда свободнее в этом смысле я чувствовала себя с Дашей – в тот год она познакомилась с ребятами из Консерватории, куда она собиралась поступать, правда, почему-то не с питерскими, пробиралась с ними на концерты, а потом они пили сухое красное на улице. Миша и Олег были первокурсниками, один, кажется, альтист, а другой гобоист, что ли – что Даша нашла в Олеге, не знаю, он был, правда, очень вежливый и скромный, но коротенький и несимпатичный. Миша, напротив, был уверенный в себе, даже нагловатый, небрежный высокий красавец и к тому же носил худи, горчичные джинсы и ослепительно белые кроссовки, которые тогда только входили в моду.

В декабре Даша зазвала меня с ними в Филармонию – помню почему-то до сих пор, что это был Чайковский, которого я никогда особенно не любила. После концерта мы поехали к ним на проспект Ветеранов, купили в магазине четыре бутылки – это была дешевая кислятина типа кюве дю пап, но по какому-то негласному соглашению считалось, что мы покупаем очень хорошее французское вино – и пробрались в общагу. Способов пробраться в общагу было множество, я не описываю их только потому, что это отдельный жанр – для встречи выпускников, но, безусловно, само это приключение добавляло нам каждый раз азарта и возбуждения, превращало обычную попойку в движение духа, если вы понимаете, о чем я.

Мы исключительно быстро напились, и Даша с Олегом куда-то исчезли, а Миша потащил меня танцевать. Протанцевали мы недолго. Я положила руку ему на живот и впервые в жизни нащупала выдающуюся наружную косую мышцу – исключительная особенность тренированного мужского тела. Я до сих пор неравнодушна к этой мышце, а тогда я просто взбесилась от нее. Мы стали целоваться – очень агрессивно, кусая друг друга и сталкиваясь зубами. Миша был уверен в себе, как покупатель в супермаркете (они тогда только стали появляться), – его рука тут же очутилась у меня в трусах. Я опешила от такой наглости и вытащила его ладонь. Так повторилось несколько раз. Потом Миша повалил меня на кровать. Ему удалось стянуть с меня джинсы до колен, он делал это, не прекращая целовать и покусывать меня, все молча, гладил мой лобок и, наконец, стал расстегивать и стягивать собственные джинсы. До меня вдруг дошло, что он вот прямо сейчас, без всяких промедлений намерен заняться со мной самым настоящим сексом, и все мое возбуждение тут же как рукой сняло. Я оттолкнула его, натянула джинсы и сказала что-то вроде «нет, я не могу». Возможно, на этом дело и не закончилось бы, но через секунду в комнату вернулись Даша с Олегом, так что я быстро оделась и ушла.

Миша, насколько я могу судить, всерьез на меня обиделся. По крайней мере, Даша перестала звать меня с ними на концерты и как-то по-детски терялась объяснить почему. Я давала понять, что объяснений не нужно.

Еще раз я встретилась с Мишей примерно через год. Даша опять зазвала меня к ним в общагу, и в этот раз все было куда как серьезнее. Мальчишки приготовили что-то вроде ужина – кажется, это были жареные пельмени, – мы ели и пили, смеялись и фотографировались и в конце концов оказались на кроватях. Даша с Олегом стали целоваться, и мы с Мишей тоже. Все происходило в полной тишине, Даша с Олегом раздевали друг друга, смотрели на нас, а мы смотрели на них. Все это мне не нравилось, было глупо и противно, но остановиться было невозможно. Они лежали уже почти совсем голые и готовились начинать, Миша настойчиво раздевал меня, я не давала снять с себя лифчик. Я смотрела на Дашу с Олегом. Они уже вовсю трахались, и Даша смотрела в мою сторону расфокусированным взглядом. Я пыталась выбраться из-под Миши, он прижимал меня к кровати, держал руки, будто бы в шутку, и, наконец, стал уговаривать меня. Его голос балансировал на грани шепота и сдавленного крика и был довольно злой: ну что ты ломаешься, опять ломаешься! ты такая классная, я давно хочу тебя, правда, очень хочу, давай, давай! – похоже, что этот голос немного отрезвил меня, я сильно царапнула его, оттолкнула и как была выскочила в коридор. Он вышел вслед за мной, уговаривал вернуться и потом злой как черт ушел в комнату. Я еще минут двадцать ждала Дашу, чтобы она вынесла мне вещи.

Помню смешанные чувства, которые я испытывала, замерзая в этом грязном, освещенном бледными лампами коридоре. Меня постепенно отпускало, волнами накатывало и отступало отвращение, вместе с тем я была довольна тем, что, так легко отделавшись, получила такой необыкновенный опыт – почти группового секса, – и еще я как будто нащупывала в себе вспухающий прыщик, чувство, в котором отвращение смешивается с болезненным наслаждением. Думаю, что я не дала Мише именно потому, что сама эта ситуация опять была внешним, помимо меня сложившимся обстоятельством, к которому я не имела отношения. Не в том дело, что Даша рассчитывала или даже в той или иной форме пообещала Мише меня под него подложить – это я как раз легко могу представить, вполне невинно: а что там твоя подружка-ломака, приводи, хватит ей уже или, например, ну что ж вы, мальчики, девочка страдает, а вам лишь бы бухать, – я говорю о более широком обстоятельстве, про которое, когда хотят его обозначить, говорят: это жизнь. Я чувствовала себя объектом этакой big game, и поэтому мне было некомфортно.

С Дашей мы почти молча дошли до метро и так же молча доехали до пересадки на «Восстания». Мы, разумеется, не прекратили дружить, но Мишу с Олегом больше никогда не обсуждали.

Да, я не могу отрицать несколько формального отношения к опыту – не только сексуальному, но сексуальному в том числе – в этот период жизни, когда ты ощущаешь себя взрослее некуда. Знаменитая шутка дотолерантной эпохи – в жизни нужно все попробовать, и православие, и гомосексуализм как нельзя лучше описывает эту идею. То есть сейчас, в конце десятых, эта формула выражает скорее ироническое отношение к известному противостоянию в социально-политическом поле, но если говорить без шуток, то в шестнадцать лет мир действительно выглядит как каталог с разными возможностями, напротив которых нужно ставить галочки: done. Впрочем, мир так выглядит и в любом другом возрасте, разница только в том, что в шестнадцать ты относишься к этому занятию несравненно серьезнее.

Так, в том же десятом классе – я сидела, делала домашнее задание, и мама позвала меня к телефону с несколько удивленным выражением лица: тебя Рома – мне позвонил Рома. Я не сразу сообразила, что это тот самый сын маминой подруги (ага), с которой они сейчас перестали общаться, не из-за ссоры, а просто, а когда-то были не разлей вода, тот самый Рома, которому я по маминому наущению в одиннадцать лет дарила подарочки.

Рома вырос крайне неуверенным в себе мальчиком (примеряя на себя Кирину манеру выражаться, я держала в голове слово «припизднутый»), тем не менее я несколько месяцев встречалась с ним – в первый раз из вежливости (друг детства, все дела), а потом именно из того соображения, что в жизни нужно все попробовать.

Рома ухаживал за мной, будто сообразуясь с каким-нибудь пособием по этому делу – среди пунктов инструкции были театр, музей, кафе, домашний просмотр кинофильма и так далее.

Такое это производило впечатление, но, судя по всему, так оно и было на самом деле. Значительно позже другой мальчик рассказывал мне, как он в свои тринадцать наворачивал, сужая, круги у газетного киоска, то решаясь, то пугаясь, выжидая момент, пока никого не будет, чтобы, пряча лицо, купить дрожащими руками какую-нибудь «иллюстрированную энциклопедию секса» и быстро убежать. Он рассказывал это со смехом – а главное, представь только, какие измученные задроты писали эти книги! – но в сущности смешного тут мало. Насколько я могу понять из своих разрозненных сведений, если у девочек есть все-таки способы всерьез и подробно обмениваться подобного рода опытом, то у мальчиков языка для этого нет вовсе, и любое обсуждение быстро и неизбежно заходит на круги «ну ты че, не мужик – да я-то мужик». То есть в доинтернетную эпоху единственным способом найти ответы на интересующие мальчика вопросы было выхватить из рук продавца, пряча глаза, чтобы не увидеть его гаденькой ухмылки, книгу, в которой было написано что-нибудь вроде «подготовьте помещение, зажгите свечи и засыпьте ложе лепестками цветов» (потому что авторы этих «энциклопедий», разумеется, писали их, одним глазом подглядывая в какую-нибудь кинопошлятину вроде «Эммануэль»).

Клянусь, Рома действительно засыпал ложе лепестками цветов.

Его мама очень хотела, чтобы у сына наконец появилась девушка, это было видно: она давала ему деньги на рестораны, на кино, на такси (тогда в кино так запросто не ходили и на такси за здорово живешь не ездили), на цветы, а стоило мне заикнуться о том, что надоела зимняя куртка, меня тут же привели в ателье и обеспечили дорогим, очень красивым пальто (ателье принадлежало Роминой маме, это был ее бизнес; говорю обо всем об этом, как бы помечая на полях: не забыть тему экономики секса), пальто я потом проносила еще много лет, – кроме всего этого, она нарочито незаметно исчезала по делам, когда надо было оставить нас с Ромой в квартире одних.

Мне было не очень интересно с Ромой, тем не менее я шла на все это, пересиливала себя из любопытства, чтобы попробовать и такие вот ухаживания тоже, – это было тем более удобно, что Рома не набрасывался на меня. Я не могла понять, в чем дело. Мы целовались – его ладони намертво прилеплялись к моим бокам, не двигались ни выше, ни ниже, вот и все, после этого он предлагал чай или включить фильм. Это было удивительно, даже интриговало. Интриговало тем более, что я, как мне казалось, поощряла его к продолжению, хотя бы тем что не сопротивлялась. В общем, я даже готова была к настоящему сексу, почему бы и нет – совсем уж противным Рома не был, даже вызывал у меня умиление по смежности нашего детства, а главное его преимущество было в том, что его никто не знал – ни в старой школе, ни в новой и ни в одной музыкальной компании. Наконец, лишиться девственности с ним на двоих – вариант был не лучший из возможных, но уж во всяком случае и не худший. Пусть он не был любимым, но этого любимого поди еще найди, а тут – свечи, ароматические палочки и лепестки цветов на ложе.

В конце концов – это был то ли третий, то ли четвертый вечер у него дома, когда мама – ребятки, поеду к подружке, давно не видела ее, развлекайтесь, там в баре есть бутылочка винца – ушла, подбросив предварительно Роме в угол кровати упаковку презервативов (он, возмущенно краснея, убрал ее, чтобы было не видно) – я решилась взять инициативу в свои руки.

В тот момент я твердо решила сделать это, довести дело до конца. С одной стороны, противно бесконечно ходить вокруг да около, с другой – я видела, что вокруг меня девочки лишаются невинности сплошь и рядом самым бытовым образом и не относятся к этому как к священнодействию, просто встают с койки, как после необходимой и не столь уж значительной операции, и идут по жизни дальше, решая уже какие-то совсем другие проблемы и задачи. Когда Даша говорила мне что-нибудь вроде ну ты, старуха, совсем засиделась, ты смотри, это уже проблемой становится, я не то чтобы соглашалась с ней в части того, что это проблема, но проблемой была сама необходимость постоянно вести эти разговоры и думать об этом. Потерять девственность с Ромой было решением именно этой проблемы, и решением не таким уж и плохим – уж во всяком случае не случайно, не по пьяни, не в подворотне и не с полузнакомым мужчиной.

Я положила ладонь ему на член, чего не делала никогда раньше просто потому, что не было интересно, и подтолкнула к постели. Я целовала его, расстегнула ему рубашку, гладила шею – в ответ он только как-то неловко елозил ладонями по моим бокам вверх-вниз, и стало понятно, что действовать придется самостоятельно. Представление о том, что конкретно нужно делать, у меня было лишь приблизительное. То есть какой-то опыт с Лешей у меня был, но там все делал он, я отвечала и подстраивалась – разница примерно как сидеть на пассажирском месте или за рулем. Я спустилась ниже и стала целовать его грудь и потом еще ниже к животу. Рома замер и лежал, лишь неровно дыша. С некоторым трудом я расстегнула его джинсы, погладила его член через трусы и потом приспустила джинсы вместе с трусами. Член оказался в моей ладони. Я поцеловала его, лизнула, немного подергала. Как на практике осуществляется оральный секс, я не знала – я просто взяла член в рот и выпустила его. Вопреки предубеждениям, противно не было, я не почувствовала никакого неприятного вкуса. Но стоило мне совершить одно это движение, Рома протянул руки к моей голове и сказал давай не сегодня, прости, извини, давай подождем. Я тут же села на кровати – скажу: с облегчением; во все время этой сцены во мне не проснулось ни капельки желания – поправила футболку и отвернулась, чтобы не видеть, как Рома натягивает трусы с джинсами и застегивает их. Голос у него был извиняющийся, он предложил включить кино, я сказала «давай». Это была «Цельнометаллическая оболочка» – подозреваю, кино казалось Роме очень глубоким, и он хотел поделиться со мной этим сокровищем духа.

Посмотрев десять минут, я ушла на кухню, причем сделала вид, что обиделась. Объяснить, зачем я сделала этот вид, одной причиной невозможно: с одной стороны, нужно было хоть как-то это перемещение обосновать, с другой, нужно было выжать максимум из ситуации, чтобы он чувствовал себя кругом виноватым, потом, нужно было создать задел для того, чтобы закончить эти отношения; «я обиделась, потому что ты меня не любишь», примерно так, чудеса лицемерия.

На кухне я подхватила журнал с подоконника – это был «ОМ» – и завалилась с ним на «уголок». Прошло минут пятнадцать, и на кухню пришел Рома. Я была готова к извинениям, но вместо этого он приподнял мою юбку – я лежала на животе – свернул вниз колготки с трусами и начал облизывать мою задницу. Все это молча, в полной тишине – «Цельнометаллическая оболочка» в комнате была поставлена на паузу. Он втиснулся носом между моими ягодицами и стал широко водить языком по промежности. До крайности нелепо: очевидно, он тоже не знал, как это делается. Я ровным счетом ничего не чувствовала, разве что было слегка щекотно. Если бы Рома не остановился сам, мне пришлось бы прервать его, но он, то ли почувствовав, что я лежу как бревно, то ли решив, что долг платежом красен, но не более того, оторвался от меня, вздернул обратно трусы с колготками, сел, расправил на мне юбку и сказал не волнуйся, все будет, но позже. Именно так и сказал – надо думать, под влиянием плохих переводов из своей фильмотеки. Потом он ушел и снова включил свое кино, а я лежала на кухне с журналом в одной руке и с другой рукой в трусах – я искренне наслаждалась собой; в перерывах меня разбирал хохот, но я сдерживалась.