Kitabı oku: «Нас называли ночными ведьмами», sayfa 4

Самой страшной из наших боевых ночей была ночь на 1 августа 1943 года. Мы летали на «Голубую линию», которую немцы считали неприступной…

В первый вылет ушло 12 экипажей. Цель недалеко, видны прожектора, ловившие наши машины. Вдруг видим: вспыхнул самолет, медленно, огненным шаром падает. Смотрю по журналу вылетов, кто горит сейчас над целью… Возвращается первая машина, экипаж докладывает, что видели, как горел самолет в 22.18, возвращается другой экипаж, видели, как горела машина в 23.00, а зенитки не стреляли. Почему? И так четыре пожара в разное время. Вернулись из 12 только 8.

Поняли еще над целью, что немцы выпустили против нас ночных истребителей, потому и не стреляли зенитки, чтобы не сбить своих. Наша маленькая машина, пойманная лучами прожекторов, является такой прекрасной мишенью для истребителя, достаточно одного выстрела…

Девочки, выходя из прожекторов, стали резко терять высоту, уходить почти на бреющем, чего не могли истребители при их скоростях. Тем и спаслись, кто понял и успел. А восемь человек погибло – сгорело. Среди них Галя Докутович, летавшая с постоянной болью в позвоночнике, Ира Каширина, Соня Рогова, у которой оставалась двухлетняя дочь в тылу… Да все они, такие единственные и дорогие…

* * *

Женя Руднева так писала об этой ночи в своем дневнике:

«ДНЕВНИК ПЕЧАЛЬНЫХ ДНЕЙ. РУДНЕВА Е. 1943 г.

1 августа

До меня, видимо, еще не все дошло, и могу писать. Подходит ко мне вчера Аня Высоцкая и жалуется, что ее опять назначили с Лошмановой, что ей нужно дать более опытного штурмана. Кого? Во второй эскадрилье назначить некого, потому что Гашева летала с Никитиной. Может быть, взять штурмана из другой эскадры? Стоим с Таней Макаровой в столовой и размышляем. И тут мне в голову пришла роковая мысль: послать Натку с ее бывшим штурманом, а Аню с Докутович. Наташа сразу согласилась, Галя с колебаниями. Встречаю Катю Рябову через несколько минут. „Ты за Галку не боишься?“ – „Что ты! Я сама сделала с Высоцкой 6 полетов и полетела бы сегодня, но мне уж очень хочется с Рыжковой полететь. И, кроме того, ты ведь знаешь, как я люблю Галю, и на опасность я ее не послала бы“. Ну, полетели. На моих глазах сожгли Женю Крутову с Леной Садиковой. Женя, Женя… Когда-то мы загадывали, что, может быть, придется вместе смотреть в глаза смерти. Я видела, как смерть подкрадывалась к Жене, но что я могла сделать?! Мы были уже над своей целью, но я направила Клаву на ближайший прожектор, один из семи, державших ее самолет. Сначала она маневрировала, потом загорелась плоскость, и я увидела только вспышку в воздухе от взрыва на земле.

На территории противника, недалеко от Киевской… Успели ли выбраться? И было ли кому выбираться? Мы с Клавой решили, что это Нина Ульяненко с Катей Тимченко. Женя, Женя… У меня дрожали руки и ноги, первый раз на моих глазах сгорел самолет… Машина у меня ходила по курсу как пьяная, но мне было не до нее.

Потом прилетела Дудина и доложила, что в 23.00 еще один самолет сгорел (Женя – в 22.18). Кто? По порядку вылета – Высоцкая или Рогова. Сердце у меня похолодело. Я подбегала к каждому садящемуся самолету, но там Гали не было… Моя Галя не вернулась! Гады! Изверги! Кроме того, не вернулись Рогова – Сухорукова и Полунина – Каширина. У Роговой рвались ракеты во второй кабине, она беспорядочно падала. Полунину сбили зенитки. Первых трех – истребитель. О первых трех не сообщили наземники. Пустота, пустота в сердце… Кончено…

15 августа

Теперь, когда Гали нет и она никогда не вернется… ой, как это жутко звучит, жизнерадостная моя Галочка! Это слишком жестоко. Я ношу ее фотографию в партбилете, я не могу переложить ее в маленький белый конвертик, куда я уже положила Женю, – с такой болью в душе я похоронила и этого своего друга. А с Галкой я никак не решусь расстаться. Но ведь Галя была у тебя только одна, да и ту ты сама послала на смерть, товарищ штурман полка…»

* * *

Девушки нашего полка вместе с мужчинами-летчиками участвовали в освобождении Новороссийска. Когда началось наше решительное наступление на Новороссийск, то в помощь наземным войскам и десанту морской пехоты направлялась авиация, в том числе 8 экипажей из нашего полка. Руководила группой Серафима Амосова – замкомандира полка. Стояли наши летчики на той площадке, что и морская авиационная часть. Они уступили девушкам две свои землянки и с большим интересом наблюдали, как они работают, как бомбы вешают, как ночью непрерывно уходят на цель. Надо сказать, цель сложную. Маршрут проходил или над морем, или над горами и ущельями. Были очень сильные воздушные потоки. Каждый экипаж успевал за ночь сделать 6–10 боевых вылетов. Аэродром находился близко от передовой, в зоне, достижимой для корабельной артиллерии противника.

Наступила последняя ночь перед штурмом Новороссийска, ночь с 15 на 16 сентября. Получив боевую задачу, летчики вырулили на старт. На командном пункте аэродрома присутствовало командование воздушной и наземной армий. Все находились в напряженном ожидании, нетерпеливо посматривали на часы. И вдруг вокруг вспыхнули тысячи огней, все загремело, загрохотало. Несколько минут продолжалась артиллерийская подготовка. Казалось, горы тоже гудели, земля дрожала.

Это была незабываемая, страшная и вместе с тем захватывающая картина. По окончании артподготовки полк получил приказ на вылет. Всю ночь самолеты подавляли очаги сопротивления противника, и на рассвете поступил приказ: разбомбить штаб фашистских войск, расположенный в центре Новороссийска, у городской площади, и экипажи полетели вновь. Штаб был уничтожен.

Когда вернулись, прочли радиограмму, полученную с передовой, от моряков, сражавшихся на земле: «Благодарим братишек-ночников за поддержку с воздуха». Они и не знали, что вместе с «братишками» летали и «сестренки»…

Опыт боев за освобождение Новороссийска, опыт совместной работы наземных войск и ночных бомбардировщиков очень пригодился при форсировании Керченского пролива, при создании плацдарма уже на крымском берегу, а потом и на Одере, а потом и на Висле.

* * *

Не было мужчин в нашем полку. Но однажды на Кубани армия прикомандировала к нам радиотехника. Была острая необходимость установить радиосвязь хотя бы с одним самолетом – разведчиком погоды, чтобы летчик мог сообщить в полк о метеообстановке над целью, о возможности начать полеты. Иначе надо было ждать его возвращения и упускать возможное время работы. Ведь все годы – одна основная цель: сделать больше вылетов. Фамилия техника была Куршин, не то женская, не то мужская, как у нашего техника – Корсун. Невысокий скромный парень. Очень стеснялся наших активных девочек. В столовую ходил всегда один, после того как все 200 человек уже поели. И все бы ничего, да вот выдали ему на продскладе БАО женское белье (а тогда уже выдавали нам не только кальсоны)…

И тут Куршин не стерпел. Заявил командиру, что все равно радиосвязь установить он не сможет, слишком трудно на нашем самолете, поэтому просит откомандировать его обратно! Так и сделали…

Со станицей Ивановской у меня связано еще одно переживание. 10 сентября вызвали меня утром в штаб дивизии, которая находилась в станице Старотаторовской. Я взяла дежурный самолет с летчиком. Полетели. Не очень приятно на Кубани днем лететь, ходят немецкие истребители. Ну и шли мы бреющим, низко-низко над землей, мне даже было не очень приятно и как-то напряженно. Впереди показался какой-то поселок, а перед ним невысокий курган и речушка. Летчик мой поднялась повыше, я расслабилась, и тут вдруг удар мотором о какое-то препятствие. Летчик развернула машину вправо, чтобы не шлепнуться на дома. Самолет пошел над кукурузным полем, скапотировал, и мы вывалились из кабин вверх ногами. Скорее всего, были не привязаны. Стукнулись головами о землю… Когда опомнились, летчик высказала мне, что она думает обо мне: что сидела я в кабине как пешка… И я пошла в дивизию – километров десять от места аварии. Когда дошла, узнала, что нас уже ищут. Машина была полностью разбита, и в кукурузе ее не было видно.

Взял меня полковник, заместитель командира дивизии по летной части, в легковой автомобиль, поехали. День жаркий, дышать нечем. Пилот ждет у самолета. Говорит: «Я ходила на курган, там стоит здоровый белый столб, мы его не разглядели и врезались в него». А мне мигает одним глазом. «А рядом большая бахча с дынями, меня сторож угостил…»

Полковнику было жарко лезть на высотку, и мы поехали на бахчу, а потом в полк…

Так в акте и фигурировал белый столб. Только потом мне летчик рассказала, что врезались мы в землю, так мотором ее и пропахали. Но если бы это было установлено, оргвыводы могли быть другими, а так – столб белый, можно и не заметить. Дали нам все-таки по выговору за «неосмотрительность».

У меня еще долго болела голова, и наш полковой врач Ольга Жуковская поила меня какими-то таблетками…

* * *

Из дневников Жени Рудневой:

«…Сделали два полета на машине капитана Амосовой. Только я настроилась идти на 400-й вылет, как вдруг капитан объявляет, что у Жигуленко испортился мотор, надо отдать ей машину. Я доложила Елениной, а потом легла на подножку нашей „кибитки“, и у меня нечаянно пошли слезы, а уж раз пошли, то остановить их – трудное дело…

…Объявили „максимум“. Мне предложили лететь с Рыжковой, но полетела Рая Аронова. Я решила лететь с Надей Поповой во второй полет. Дина с Лелей летели первыми. С земли мы видели шквальный пулеметный огонь. Первой села Надя, а Дины и Наташи не было. Наташа пришла пятой, отходила от цели, набирала высоту. Мне было очень тревожно. В пути я спрашивала: „Надя, как ты думаешь, что с ними?“ – „У меня хорошие предчувствия, они будут дома“.

Бомбить нужно было по живой силе в двух километрах от совхоза Н. Греческого… Вдруг включились прожектора. Много, слепят. 4 минуты держали нас прожектора, а показалось – 4 часа, не стреляли, но в воздухе ходил фриц и давал ракеты. Опять подкрались, взяли курс, но прожектора схватили моментально. Но мы все-таки решили идти, чуть маневрируя. Через минуту я сбросила бомбы. А всего в этот заход прожектора держали нас 8 минут.

Стали на курс, и я повела самолет. Надя развлекала меня – вылезла из самолета, свесила ноги и смеется…

А прилетели, Катя говорит: „Никулиной нет, и Белкиной тоже“. Разве опишешь все это? Как будто все оборвалось…

…22-го утром я с майором поехала к Дине в Краснодар… Дина доложила о выполнении задания, а я даже подойти к ней не могла – полились слезы. У Дины – рана в голень навылет, у Лели – осколок в мякоти бедра, она потеряла много крови. Сели они прямо к полевому госпиталю на дорогу. Динка – просто герой – так хладнокровно посадить машину! Предварительно она сбила пламя, но мог загореться мотор, потому что тек бензин. У Лели было шоковое состояние…

…Положили мы девушек в санитарный самолет, он взлетел. Пока у него мотор не запускался, я пробралась к окошку Дининой кабинки…

…Мы были разведчиками, ходили парой на дорогу, в самое пекло, ну и разведали: в Молдаванском одну фару, а северо-западнее Русского – две, только попытались после бомбометания в Русском пойти туда, тут нас и схватили. Стояла сплошная стена огня, из прожекторов мы ни на минуту не выходили. Ходить вправо или влево было бесполезно. Ира маневрировала скоростью и высотой – терять ее можно было, потому что шли домой с попутным ветром. Когда она один раз „пикнула“, у Натки с Полинкой создалось впечатление, что мы падаем. Они, бедняжки, всю дорогу переживали.

Я только тогда все по-настоящему осознала, когда мы зарулили, я еще не успела вылезти из кабины, а Ира – выключить мотор, как подбегает Полинка и отчаянным голосом спрашивает: „Кто прилетел?“ – а Натка уже стояла около Иры. Я поцеловала сначала Иру, потом Полинку, и все пошли докладывать… На второй вылет генерал Федоров разведку отменил…»

* * *

Надежда Попова – Надя – красивая, яркая девушка с веселым, смеющимся лицом, летавшая азартно и смело. Могла, например, во время полета вылезти из кабины и сидеть, свесив ноги, отвлекая Женю от страха за Никулину… Летала она с самого начала с Катей Рябовой – круглолицей, жизнерадостной студенткой с мехмата МГУ. Экипаж был безотказный, смелый, не боялся сложных метеоусловий и жесткой обстановки над целью. Начинала войну Надя командиром звена, была замкомандира эскадрильи, потом стала командиром 2-й авиаэскадрильи.

* * *

Немцы скапливались на Таманском полуострове. Наши войска лишали их возможности удирать. В период наступления мне особенно запомнился один пункт юго-восточнее Темрюка. На аэродроме и вокруг него все было заминировано, даже виноградники. Там оказалось около 3 тысяч мин. Жить было негде, спали мы все под плоскостями самолетов. Площадка была расположена на берегу лимана. Ветер поднимал пыль, от которой все задыхались. В песчаном тумане иногда было трудно узнать товарища.

9 октября Тамань была полностью очищена от немецких оккупантов. За активное участие в боях за Тамань наш полк по приказу Сталина получил благодарность и наименование Таманского. Это было для нас большим торжеством. (Поскольку последнее прибежище немцев была коса Чушка, то мы над собой подшучивали: «А вот присвоят нам, девушки, наименование Чушкинского полка».)

Торжество после боевой ночи было назначено на утро. Чествовали нас прямо на аэродроме. Выкатили бочку виноградного вина, из соседнего полка прислали винограду, но ветер дул такой сильный, что все угощение оказалось в песке. А в конце концов ветер так разбушевался, что пришлось придерживать самолеты за хвосты…

Когда ушли немцы с Тамани, они оставили на ней не только мины и горящие виноградники, но и полчища мышей, которые двинулись с горящей земли вслед за немцами, а дальше им идти было некуда – море. Наши домики были переполнены мышами. Во время дневного сна я не раз сгоняла с себя бегавших мышей, а как-то они обкусали мне два пальца на руке, долго не заживало… Ребята из БАО наделали мышеловок, и за ночь попадалось 20–25 мышей. А Полина Гельман рассказывала, что утром нашла у себя на груди семейство маленьких мышат, они удобно устроились…

Осенью 1943 года наши войска повели наступление на Керченский полуостров. В конце октября мы перебазировались на аэродром около маленького рыбацкого поселка Пересыпь на берегу Азовского моря и простояли там около 6 месяцев. Камень, море и ветер… Аэродром был на узкой полоске земли между морем и высоковольтной линией проводов, тянущихся вдоль дороги, параллельной берегу. Они соединяли косу Чушку и Темрюк. Провода служили прекрасной маскировкой. Кто бы мог подумать, что на таком кусочке земли расположен аэродром?

Все, что можно было собрать в метеорологии неблагоприятного для полетов, было собрано в этом месте: туманы, штормовые ветры и дожди. Мы с вечера выходили на аэродром и ждали погоды. Кое-кто засыпал под шум моря, Женя Руднева рассказывала сказки… А иногда и танцевали под звуки чьей-то губной гармошки. Неуклюжие, в унтах и меховых комбинезонах…

Только начинали летать – дул боковой ветер такой силы, что наши легкие машины почти опрокидывались, – полеты прекращали. Стихнет ветер – взлетаем снова. Порой приходилось очень трудно. Незаметно с моря подползал туман и закрывал аэродром, когда экипажи были еще в воздухе. Тогда летчики шли на вынужденную посадку на берег Крыма или на Таманский полуостров.

Однажды на разведку погоды взяли с собой метеоролога, он был оптимистом, всегда уверял, что погода летная… После того как он до утра промерз на вынужденной, его отношение к прогнозам несколько изменилось…

Если экипажам удавалось благополучно посадить машину и потом можно было взлететь, утром они по одному возвращались домой. Продрогшие, замерзшие девушки заруливали на стоянки. А мы считали: все ли?

Обстановка на фронте была настолько напряженной, необходимость в наших полетах настолько велика, что приказывали летать и в плохую погоду.

С конца октября начались наши полеты на Керчь, когда мы прикрывали высадку десантов на побережье пролива.

По самому краю полуострова шла линия немецкой обороны. Десантные войска подплывали ночью на катерах или танкерах. С берега их обстреливала артиллерия, ловили лучами морские прожектора. Мы летали со специальной целью – бить по этим прожекторам и артиллерийским точкам.

Когда над целью появлялся самолет, немцы выключали прожектора. А наши машины появлялись над целью через каждые две-три минуты… Это давало возможность катерам подойти к берегу. Иногда пехотинцы просили: «Хоть не бомбите, если облачность низкая¹⁰, хоть мотором шумите». За шумом мотора не было слышно шума винта подходящего катера.

В определенный момент, когда десант подходил к берегу, по сигналу ракеты мы переносили свой удар вглубь обороны противника и подавляли его артиллерию. (Подобным образом мы действовали и потом, при десанте через Вислу и Одер…)

Так мы прикрывали десант на пункт Эльтиген, южнее Керчи, где была высажена знаменитая сибирская дивизия Гладкова. Слава о ней шла по всей Кубани. Но нашим войскам не удалось соединиться с керченским десантом, они оказались в окружении немецких войск (с моря их тоже блокировали) на пятачке земли, без снабжения и помощи. Ночные авиаполки летали к ним и сбрасывали боеприпасы, продукты, медикаменты.

В центре Эльтигена стояла школа – единственный крупный ориентир. Надо было сбрасывать груз с южной стороны школы – с северной были немцы. Подсветить нам не могли: цель мала и простреливалась. Приходилось снижаться до 150–100 метров, чего ночью раньше никогда не делали. Часто работали двумя экипажами: первый бомбил огневые точки, второй сбрасывал продукты.

Когда бойцы этой дивизии все-таки прорвались к Керчи и потом проходили по Таманскому полуострову, они заходили к нам, благодарили за помощь, иногда жалели, что картошку сбрасывали им сырую, печь ее они не могли, по кострам враг сейчас же открывал огонь… Мы удивлялись, откуда они знали, что наш полк летал к ним, туда ведь летали и другие полки нашей дивизии.

Оказывается, только наши девушки, убирая газ, кричали сверху: «Полундра, лови мины» или «Морячки, куда картошку?». С малой высоты голоса так хорошо слышны.

Гладков писал впоследствии, что девичьи голоса в темном ночном небе помогали бойцам больше, чем мины и картошка…

Иногда ставили перед полком и другую задачу: освещать САБом подходящие к берегу катера противника, не бомбить их, потому что практически попасть в катер ночью с большой высоты невозможно, а освещать, представляя ясную мишень для нашей артиллерии.

Однажды редакция армейской газеты получила письмо от солдата пехоты, оно было не очень грамотно, но интересно.

«Некоторые говорят, что такое женщины? Как часто к ним плохо относятся. А у нас здесь летают женщины на самолетах. Мы называем их „наши Маруси“. Мы этим Марусям очень благодарны. Как только они появляются ночью над немецкими частями, немцы сразу перестают стрелять, и мы можем спокойно отдыхать, даже спать… Мы просим наше письмо напечатать в газете, чтобы все знали, какие они – наши Маруси и как они нам хорошо помогают…»

Это письмо мне показал редактор нашей газеты…

Когда мы летали через пролив, нам выдали морские куртки с особым порошком. При попадании в воду эта куртка надувалась, и человек в ней не тонул. Но для нас это была ненужная вещь. Летали ночью; если самолет упадет в море, ты сумеешь выбраться из кабины, куртка надуется, продержишься в ледяной воде полчаса, ну час, кто тебя подберет? Катер сторожевой? Так он ночью разве найдет тебя?

* * *

Боевые ночи… Сколько их было. Многие неизгладимо врезались в память…

Ночи темные и длинные. Полеты начинаются с заходом солнца, а заканчиваются с рассветом.

На аэродроме нет ни землянок, ни специального помещения для летчиков. Да они им и не нужны. Девушки всю ночь не вылезают из кабин самолетов, разве только выпить стаканчик горячего чая тут же, стоя около машин. БАО привозит чай в термосах по нашему заказу, и полуторка с ним стоит на краю площадки. У механиков и вооруженцев тоже нет передышек, они непрерывно снабжают бензином и бомбами машины и отправляют их в очередной полет.

У посадочной полосы установлен прожектор, но включаем его в исключительных случаях (чтобы не демаскировать аэродром) по красной ракете штурмана или в сплошной туман. Внутри прожекторной машины есть телефон, карты и журнал боевых действий. Это своеобразный передвижной штаб полка.

…Еще светло, а в штабе в поселке уже трещит телефон. Из дивизии передают задачу на ночь: цели – Булганак и Катерлез; бомбить живую силу, склады с боеприпасами и артиллерийские батареи противника. Напряжение – максимальное, сколько сможем…

Уточняем линию фронта, список здоровых экипажей, вызываем метеоролога. Бершанская ставит задачу командирам эскадрилий. Последние указания штурмана полка. Я заканчиваю график полетов. Ни в коем случае нельзя перепутать, какая эскадрилья вылетает сегодня первой, иначе шума не оберешься. Ведь первые до рассвета успеют сделать на один вылет больше¹¹.

Первый самолет уходит в воздух, ровно через три минуты второй, за ним третий, четвертый… Взлетает последний, и на какое-то время становится непривычно тихо. Докладываю в дивизию и уже слышу, как от моря нарастает жужжание – возвращается первый экипаж.

Горят керосиновые фонари «летучая мышь», свет которых видно только с одной стороны. По ним и садятся самолеты. Вернувшийся экипаж докладывает Бершанской о выполнении задания, об обороне противника, о погоде. Наношу все на карту. Сегодня особенно сильно стреляли зенитки, штурман видел, как долго держали прожекторы чей-то самолет. Смотрим по расчету времени, кто это был, ясно: Дудина – Гламаздина.

В это время садится следующий самолет, за ним – другой. А первый уже выруливает на старт и снова поднимается в воздух. Ночь-«максимум».

Вокруг машин копошатся механики и вооруженцы. Пока все идет хорошо, и непрерывной цепочкой садятся и уходят в ночь самолеты, туда, к линии фронта, где разгорается пламя пожаров. Вернулись и улетели и Дудина с Гламаздиной. «Немного коленки подрожали после светового плена», – говорит Аня Дудина.

Звонит телефон, начальник штаба дивизии, поддразнивая меня, говорит, что «лошади майора Бочарова успели сделать больше выездов», чем мы. Не верится что-то. Некстати вспоминается, как недавно от неудачно выпущенной ракеты сгорел хвост самолета. А у Бочарова подбили машину, и пришла телеграмма: «Лошадь погибла, хвост подходит Озерковой…» Таков шифр.

Иду посмотреть, как обстоят дела на старте. Свет фонаря выхватывает из темноты сосредоточенные, перепачканные лица вооруженцев. Шутка сказать – на каждую из них уже приходится около двух тонн подвешенных бомб, подвешенных нежными женскими ручками…

На крыле бензозаправщика притулилась фигурка механика – это Тоня Рудакова, или Пончик, как прозвали ее подруги за красные круглые щеки. Сейчас они серые.

Теперь мы принимаем доклады прямо у кабин экипажа, я влезаю на крыло (только после первого вылета экипаж приходит к нам в прожектор). Они докладывают совсем устало… Уже по девять вылетов сделала каждая из них. По тому как закуривает папироску Женя Жигуленко, я понимаю, что над целью сегодня очень нелегко. Как-то сейчас там другие?

Пробиваются рассветные лучи. Садятся последние самолеты. Сегодня все закончилось спокойно. Все вернулись. Полеты были эффективными. До утра горели и взрывались склады с боеприпасами. Девчонки идут на завтрак и спать…

А я уже думаю о заботах следующего дня…

* * *

В марте 1944 года к нам в Пересыпь прилетел писатель Борис Ласкин. Получил разрешение командования. Вообще-то, к нам в полк не очень пускали журналистов и писателей, особенно после того, как один из них, некий Купер, увез дневники Жени за 41-й год и мои. Ласкин писал пьесу о женщинах на войне. Ну и хотел повидать все своими глазами.

Хочу привести некоторые его записки, которые были опубликованы его женой после смерти писателя. Нам кажется, что этот взгляд со стороны тоже представляет интерес. Он говорил мне потом, что первое впечатление от полка было такое, как будто он попал в пионерлагерь и идет «военная игра». Почему-то его очень потрясло, что я проверила у него документы, – «как будто все всерьез»… Пьесу он написал, она шла какое-то время в Театре Советской армии. Как видно из его записок, он изменил свое мнение о «пионерлагере»…

* * *

Б. Ласкин

Лечу в женский авиаполк. Интересно, какие они, эти женщины? Наверное, суровые, громогласные и уж совсем не женственные.

* * *

Отпустил усы. Пусть сразу поймут – прилетел мужчина.

* * *

Прилетел. С аэродрома провели в штаб. Начальник штаба полка Ирина Ракобольская. Коротко острижена. Карие лукавые глаза. Проверила документы. Вежливо посмотрела на мои усы, улыбнулась: «Хотите быть похожим на Хемингуэя?» Кругом сдержанно засмеялись. Утром сбрил усы.

* * *

Командир полка – мягкая, необычайно женственная. Ставит боевую задачу. Офицеры-девушки записывают. Совсем как в институте на первом курсе.

* * *

Здесь очень любят цветы. Больше всех их любит Женя Жигуленко – высокая, синеглазая, красивая девушка с двумя орденами, – ложась спать, кладет на подушку цветы. Берет цветы и в самолет. Улетает бомбить врага с пучком подснежников. Она мастер составлять букеты, она же озорна, любит разыгрывать. А вид у нее кроткий, застенчивый…

* * *

Марина Чечнева. Командир эскадрильи. Ужасно ей хочется походить на мужчину. Ухватки былого солдата. А присмотришься – милая девушка, ласковая. Обожает стихи.

* * *

С утра после завтрака пошел с капитаном Ракобольской на занятия в одну из эскадрилий. По пути выясняю планы послеармейской жизни капитана: закончить МГУ. Ее лекцию «Авиационное наступление» слушали хорошо. Во время перерыва летчица – лейтенант, совсем молоденькая, с двумя орденами – сидела, держа на руках кошку. Кошка мурлыкала и безответственно тыкалась мордой в орден Красного Знамени. Фамилия девушки Гашева. Ей 21 год. Она получила письмо от матери. Письмо в стихах. Его читала вся эскадрилья.

* * *

Полк работает ночью. Это ночные бомбардировщики. Днем зашел в одну из эскадрилий. Разговаривают две девушки, обе офицеры. Меня не заметили. «Ты понимаешь, – говорит первая – на холсте вышит поросенок, на поросенке фартук с карманчиками». – «Аппликация?» – спрашивает вторая. «Да, в карманчике платок. Хочешь синий, хочешь зеленый». – «Прелесть». Я кашлянул, обе оглянулись и сразу, без перехода: «Экипажи все отбомбились», – сказала первая. «Вернулись без потерь», – добавила вторая. Я вышел. Мне не хотелось мешать их беседе на военные темы.

* * *

Когда начальник штаба полка еще училась в школе, она играла донну Анну. Пришла Мухина – знаменитый скульптор – и сказала: «Этой девочке надо идти на сцену».

* * *

Фашистские зенитчики подбили наш самолет. Он совершил вынужденную посадку на ничьей земле. Летчик и штурман – Руфина Гашева и Ольга Санфирова решили пробираться к своим. Идут – одна чуть впереди, другая сзади. На двух подруг один пистолет. Идущая впереди говорит подруге, у которой в руке пистолет: «Если наткнешься на врагов – первым выстрелом убей меня, вторым себя». Идут. Потом первая оборачивается, говорит подруге: «А ведь ты меня не убьешь». Вторая тут же отвечает: «Я тебя больше всего на свете люблю. Я тебя обязательно убью!»

* * *

Вчера в полк привезли погоны. Началась массовая примерка. Я на мгновение почувствовал себя в ателье мод.

* * *

Штурман полка Женя Руднева, держа в руке список штурманов, ласково говорит: «Это все мои штурманята».

* * *

Мужчины, приезжающие в полк, держатся весьма осторожно.

* * *

Кажется, что под ногами у них не поле аэродрома, а минное поле.

* * *

В рабочее время: «Товарищ капитан! Разрешите обратиться?» В нерабочее время: «Ира, у тебя есть белые нитки? Толя письмо прислал – умрешь со смеху».

* * *

Маша Смирнова до войны была учительницей и дошкольным воспитателем. Представьте себе ее в белом халате и косынке. Она сидит на пеньке и читает ребятишкам сказочку. Проходит время, и эта самая воспитательница совершает свой 705-й (!!) боевой вылет на бомбежку врага. Это уже не сказочка. Это чистая правда…

Я смотрю на Машу и думаю. Пройдут года. У Маши будет внучка. И внучка скажет своей подружке: «А моя бабушка кавалер ордена Александра Невского».

* * *

На теоретической конференции штурман Таня Сумарокова делает содоклад об уничтожении живой силы противника. Говорит с уверенностью генштабиста. На днях она в полете обморозила себе щеки. Утром сообщила, что собирается защищать диссертацию на тему «Выведение веснушек методом обмораживания».

Московские хорошие девушки, смотрите на Руфину Гашеву. У этой девушки есть чему поучиться. Когда я услышу о силе человеческого духа, я обязательно вспомню об этой московской девушке, прямо из аудитории университета ушедшей на фронт. Сама она говорит, что страшно бывает редко. Больше всегда азарта. Попадешь в луч прожектора и думаешь, как бы влепить бомбу в самый прожектор. Интересно как-то. Всегда у нее, как она говорит, чувство страха запаздывает.

Попробуйте себе представить Джульетту в комбинезоне. Пусть она наденет унты, шлем, перчатки. Пусть подпояшется ремнем с кобурой. Произойдет чудо – возникнет военный летчик, но при этом не исчезнет Джульетта. Это не парадоксальное сравнение. Это именно так. Тихая, очень поэтичная, ясноглазая – вот какова эта девушка с именем Руфина.

* * *

В одной из эскадрилий висит юмористическая стенная газета. Там напечатаны «Заповеди женского полка». Вот некоторые из них:

«Гордись, ты женщина. Смотри на мужчин свысока!

Не отбивай жениха от ближней!

Не завидуй другу (особенно если он в наряде)!

Не стригись. Храни женственность!

Не топчи сапоги. Новых не дадут!

Люби строевую!

Не выливай раку, отдай товарищу!

Не сквернословь!

Не теряйся!»

* * *

День. Мы сидим в землянке. Над нами с оглушительным ревом проходит штурмовик. Все оборачиваются и многозначительно смотрят на девушку в погонах лейтенанта. Она слегка краснеет и пожимает плечами: «Ну что же я могу с ним сделать!» Дело в том, что в девушку-лейтенанта страстно влюблен парень – летчик-штурмовик из соседнего полка.

* * *

Руфина Гашева летела с Санфировой. Везли бомбы и кассеты с зажигательной смесью. Над целью заел замок. Гашева сказала: «Леля! Я сейчас вылезу». И она вылезла на плоскость и столкнула кассету вниз на врага. Самолет шел со скоростью 100 км в час и на большой высоте.

* * *

Из литературного журнала 1-й эскадрильи: «Мы пришли отовсюду – из Осоавиахима, из ГВФ, из вузов, из техникумов, с заводов и учреждений. Пришли такие молодые, как семнадцатилетняя Вера Маменко, и „пожилые“ – в основном двадцатидвухлетние. Было тут много москвичек… Были из Киева, из Керчи, из Иркутска и Калинина. Все собрались, чтобы потом под Моздоком участвовать в борьбе за Сталинград… а на Таманском полуострове драться за Керчь…»