Kitabı oku: «Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора», sayfa 4

Сияющий и заботливый официант-туземец советует мне плотно поесть, так как, вполне возможно, мне больше ничего не светит до позднего вечера в Хартуме. Но, как и всегда, я не в состоянии есть эти блюда, имеющие столь своеобразный вкус, да ещё и в такую безбожную рань, поэтому, вызвав в нём шок непонимания, просто выпиваю обжигающий кофе и крошу несколько тостов. Но, когда я даю ему чаевые, он снова начинает сиять, говоря, что сам съест мой завтрак, молясь о моём здоровье.

Вскоре за мной заскакивает фургон, и мы мчимся как сумасшедшие в аэропорт. Всю ночь шёл весьма сильный дождь, и поле выглядит мокрым. Поэтому совершенно не вызывает удивления весть, что вылет всё-таки задерживается и мы можем вернуться в свои постели и спать до тех пор, пока нас снова не вызовут. Единственное, что нас изумляет, – это почему нужно было в первую очередь слать за нами, а не проверять поле. Военные смеются и шутят, будучи в полной уверенности, что мы застряли в Кано ещё минимум на сутки. Они возвращаются в свой лагерь, надеясь, что им выдадут второй завтрак, тогда как меня снова везут по едва различимым улицам Кано к моему женскому компаунду и Хат-Сату, который я была так счастлива покинуть, думая, что навсегда. У меня возникает странное чувство, когда я вижу кровать, всё ещё хранящую отпечаток моего тела, – беспокойное ложе, с которым я надеялась проститься навеки. Но за время моего краткого отсутствия произошло и несколько приятных изменений: исчез стервятник, замолкла собака и больше не слышен шёпот местных за стенами этой халупы.

Ложась в постель, я вспоминаю о старом русском суеверии, заключающемся в том, что "возвращаться в начале пути – плохая примета", и мне интересно, означает ли это, что с нами случится что-то ужасное в тот день, когда мы наконец полетим дальше. Я вытягиваюсь на кровати полностью одетой и едва проваливаюсь в сон, как раздаётся стук в дверь и за ней обнаруживается тот же водитель фургона, в волнении умоляющий поторопиться, поскольку пришёл приказ вылетать немедленно. И мы снова мчимся по быстро оживающим улицам.

Кано – это восхитительный старый город-крепость, настолько древний, что он, как мне говорят, даже упоминается в Библии (хотя я подозреваю, что они путают его с Каной Галилейской). Перед хижинами из красноватой глины резвятся в грязевых лужах чёрные как смоль совершенно голые детишки, и их тела блестят, как отполированные. Некоторые из них – просто образцы совершенного телосложения, в то время как у других – огромные животы и ненормально тонкие ручки и ножки. Их матери, закутанные в разноцветные домотканые саронги (или как их там ещё называют), похожие на библейские погребальные саваны, уже склонились над деревянными бадьями для стирки и колотят дубинками по находящемуся там белью. А мужчины, некоторые из которых наги, если не считать скудной набедренной повязки, иные же в ниспадающих одеждах (которые кажутся на расстоянии белоснежными, но при ближайшем рассмотрении таковыми не являются), неторопливо слоняются взад-вперёд по улицам. Кое-где можно увидеть лежащих без движения людей очень жалкого вида, и водитель говорит мне, что у них либо сонная болезнь – паралич, либо проказа. Но никто, кажется, не обращает на них никакого внимания, и те продолжают лежать там без помощи и присмотра. Кроме того, есть те, кто был проклят колдунами Джу-Джу и оставлен умирать в одиночестве в тех самых местах, где их поразила магия. Поскольку им запрещено двигаться и никто не осмеливается их покормить, они выглядят как скелеты, скрюченные и изогнутые до невероятности. На их страшных лицах живы только огромные, жалобные глаза. Один бедняга с широко расставленными руками и ногами выглядит точь-в-точь как паук; у другого остались лишь туловище и голова, да и то покрытые гноящимися язвами. Как же должен быть слеп тот, кто идеализирует Африку!

Тяжело нагруженные маленькие ослики прокладывают свой путь среди американских военных грузовиков, джипов и фургонов, заполнивших главную улицу. Я наспех покупаю миниатюрную резную деревянную фигурку туземки с младенцем на спине, склонившейся над стиральной лоханью, и крохотную подушечку из красной и зелёной кожи – фирменный сувенир Кано. Эти вещи суют мне через открытое окно нашего фургона, пока мы стоим на перекрёстке, однако покупать что-либо ещё нет времени. Через несколько минут я снова сажусь в наш самолёт, тот самый, что доставил нас в Кано предыдущим вечером, – "Щебетунью".

Все мы разделяем мнение, что просто ужасно не иметь возможности хотя бы ненадолго задержаться для знакомства с очаровательными африканскими городами, но после недолгого обсуждения соглашаемся, что всё-таки это совсем не обзорная поездка и основная идея состоит в том, чтобы добраться как можно быстрее до наших пунктов назначения в зоне боевых действий. Тем не менее мучительно осознавать невозможность более глубокого познания Африки, особенно когда думаешь, что, вероятно, никогда больше не полетишь этим же маршрутом. Все ребята накупили в Кано подарков для своих семей и рассчитывают отослать их домой при первой же возможности. Поскольку Кано славится своими изделиями из кожи, наш самолет становится похож на восточный базар, когда каждый из военных начинает показывать, что он приобрёл. Они хвалят армейский лагерь, в котором ночевали, и с большим сочувствием слушают скорбный рассказ о моих ночных приключениях.

Кано – Хартум

⁶²

Мы отбываем с восходом солнца, взлетая, по всей видимости, без особых проблем, хотя взлётно-посадочная полоса всё ещё влажная и плюющаяся брызгами из-под шасси при разгоне. Несколько боевых пилотов летят с нами в качестве пассажиров, держа путь в Северную Африку, и во время взлёта выглядят непривычно тихими и напряжёнными. Сев вместе в одном ряду, они, кажется, следят за каждым движением самолёта. Но стоит тому оторваться от земли, они как один расслабляются и, с радостными возгласами широким взмахом расстегнув ремни и сблизив головы, начинают говорить все разом.

"О чём речь?" – вопрошаю я, выказывая свойственную мне любознательность, и те отвечают: "О, да просто кучка технических тонкостей – досужий трёп, ну, вы знаете, о том, как прошёл взлёт".

С тех пор как я покинула Нью-Йорк, я стала реагировать на всё более настороженно, подобно тому, как ведут себя лётчики, путешествующие в качестве пассажиров, ведь те знают о происходящем гораздо больше, чем большинство из нас. Во время взлётов и посадок есть определённые моменты, неизменно превращающие их в молчаливых бдительных мужчин. Они знают, о чём идёт речь. Им известны все детали.

Через некоторое время мы примерно на полчаса садимся в Майдугури⁶³. Местную взлётно-посадочную полосу обрамляют травянистые обочины, и мне говорят, что после сильного дождя ею нельзя пользоваться по крайней мере час. Поскольку прошлой ночью непрерывно лил дождь, я предполагаю, что именно поэтому мы не вылетели из Кано в первый раз, когда нас вызвали до рассвета, а должны были ждать, пока этот следующий пункт нашей остановки не подсохнет.

Тут ужасно жарко (кто-то сообщает нам о 140°⁶⁴), и, задыхаясь и сбившись в кучу, как стадо овец под деревом, мы стоим в тени огромного крыла нашего самолёта.

Снова набрав высоту, мы принимаемся рассматривать озеро Чад, лежащее к северо-западу от Эль-Генейны⁶⁵ – очередной остановки, но уже в англо-египетском Судане. А также видим Форт Лами⁶⁶ на некотором отдалении от нашего маршрута, находящийся во Французской Экваториальной Африке – безусловно, ещё одной опасной зоне. Неожиданно из аэропорта Лами взмывает несколько самолётов, которые некоторое время следуют за нами. Сначала мы думаем, что это преследующие нас вражеские истребители, но вскоре те уходят в другом направлении, и снова становится спокойно. Как бы то ни было, они подарили нам несколько захватывающих дух минут, поскольку мы, услышав, что Форт Лами недавно подвергся нацистской бомбардировке, решили, что, возможно, немцы вернулись опять, дабы на этот раз поохотиться за нами.

Поднимается пыльная дымка, а когда мы летим над саванной, то тут, то там видны клубы дыма от многочисленных травяных пожаров. Местность на всём пути от Кано довольно ровная, но при подлёте к Эль-Генейне меняется, становясь более пересечённой, а также появляются высокие и лысые горы. Мы спускаемся в Эль-Генейну во второй половине дня и проходим под палящим солнцем небольшое расстояние до закрытой веранды, где нам по традиции дают кока-колу и бутерброды. Сейчас с нами много молодых солдат, и при виде колы те радостно улюлюкают.

Один из мужчин в аэропорту спешит выступить для меня (по-прежнему единственной женщины в группе) гостеприимным хозяином и даже приносит мокрую тряпку, которую заботливо повязывает мне на лоб, говоря: "Вы должны быть осторожны. Вы теперь в Судане".

Мы разговариваем, и выясняется, что он родом из Филадельфии, тоже являющейся на протяжении многих лет моим домом. Он спешит поведать мне всё о своём тамошнем жилье, своей семье и вообще о любимом городе, продолжая повторять: "на Каштановой улице … на Ореховой улице … на стадионе Франклина … у Ванамейкера⁶⁷", – очевидно, вне себя от радости пообщаться с кем-то, кто знает эти места так же хорошо, как он сам. Он определённо очень сильно тоскует по дому и радостно хихикает каждый раз, когда я упоминаю очередное название чего-либо в Филадельфии. И ему явно очень жаль, что мне нужно уходить, когда приходит время возвращаться с остальными на "Щебетунью".

Одни солдатики принимаются читать карманные издания детективных рассказов, другие, растянувшись на полу, мгновенно засыпают. Менее удачливые, для которых на полу не нашлось места, маются на невыносимых сиденьях, уперев локти в колени и уткнувшись лицом в ладони – пытаясь таким образом уснуть. Я тоже сижу в одном из этих "ковшей" меж двух бойцов и время от времени ловлю себя на том, что клюю носом и кренюсь то вправо, то влево, когда на несколько мгновений мной овладевает дремота. В конце концов я погружаюсь в глубокий сон и, проснувшись через какое-то время, обнаруживаю себя лежащей на коленях того мо́лодца, что справа. Должно быть, он совсем не шевелился, боясь меня потревожить, а когда я, смутившись, благодарю его за доброту, он отвечает: "Всё окей, сестрёнка. Хоть вы и одна из нас, но всё же вы женщина, о которой не грех и позаботиться". Я прихожу в абсолютный восторг от этой фразы – "одна из нас", тут же разместив её в ряду наилучших комплиментов в моей жизни.

Теперь мы движемся по так называемому "лётному коридору" (недалеко от Эль-Фашира в англо-египетском Судане) – самому безопасному здесь маршруту шириной около десяти миль⁶⁸. Вдали виднеется гряда гор с двумя высокими вершинами, затем река и кусочек зелени, похожий на оазис в пустыне. Как же тяжело лететь сегодня из-за висящей в воздухе песчаной пыли и безжалостно палящего солнца.

Джонни-Пончики⁶⁹ начинают петь, сначала тихо, потом всё громче и громче, пока уже не орут во весь голос. Постепенно я дружусь со всеми ними, потихоньку передвигаясь по салону и пересаживаясь с одного сиденья на другое. Вскоре я обнаруживаю, что больше всего их волнуют разговоры о доме, и благодарю свою судьбу за многочисленные поездки по всей Америке в рамках своих лекционных туров в течение последних двенадцати лет. Ведь проводя те лекции, я познала Соединённые Штаты намного лучше, чем большинство американцев, которые там родились и выросли. В девяти случаях из десяти я, к своему большому удовольствию, обнаруживаю, что знаю города, о которых говорят ребята, – их собственные родные города. Их радует, когда я говорю, что бывала там, и они тут же начинают рассказывать мне о своих семьях и отчем доме.

"Вы помните нашу главную улицу? – в волнении спрашивают они. – Так вот," (здесь описания, конечно же, разнятся) "наш дом третий справа, коль вы свернули у кинотеатра, – ну, вы знаете, тот белый каркасный, что позади лужайки".

И с нетерпением ждут моего ответа, что, разумеется, я его помню, эдакую типичную американскую постройку, что похожи, как две капли воды, куда ни приедешь. А после вопят, и хохочут, и хлопают себя по коленям и меня по плечам, крича своим товарищам: "Представляешь? Она знает, где я живу! Она видела мой дом … а может, и моих родных!" Затем переходят к делу, доставая свои бумажники, чтобы показать мне фотографии семей, оставшихся на родине.

Благодаря этому, а также некоторой заботе о тех немногих, кого укачивает, часы проходят быстрее, и впервые с тех пор, как я уехала, я занята делом и оттого счастлива. Я даже забываю смотреть в иллюминатор на африканские пейзажи, настолько я поглощена этим парящим высоко в небе маленьким кусочком Америки, несомненной частью которого я являюсь в новообретённой роли "матери" для всех этих мальчиков. Кроме тех путешествий по стране, мне пригождаются и полученные когда-то медицинские знания, к тому же я запоминаю имена и адреса, честно обещая парням связаться с их родными, когда вернусь назад.

У всех у них один и тот же встревоженный взгляд – взгляд пареньков из мирной жизни, впервые покинувших свой дом. Несмотря на их весёлость и желание казаться опытными, бывалыми вояками, в их глазах тем не менее безошибочно угадываются вопросы, присущие любому "маленькому мальчику": "Куда меня несёт? Что со мной будет? Вернусь ли я домой?" И моё сердце болит за них, словно это мои собственные дети.

Но, честно говоря, как только они прибывают в американский лагерь и их "берут в оборот" американские командиры и установленный там привычный образ жизни (пусть даже посреди африканской пустыни), этот встревоженный взгляд исчезает, и они почти сразу опять становятся самими собой – типично американскими парнями, шумными, весёлыми и болтливыми. Они вновь обретают себя, их оставляет страх перед неизвестностью, и в этом, видимо, есть свои плюсы, ведь приходит понимание, что этой новой школы жизни бояться незачем – по крайней мере, не сейчас. Вдобавок, они в полном восторге от того, что находятся в Африке, той самой "чёрной-пречёрной Африке", о которой они знали лишь из школьных учебников, но никогда в своих самых смелых мечтах не ожидали увидеть. И такой восторг испытывают все без исключения – и рядовые, и офицеры, и я.

Мы оставляем позади себя унылый край саванн и летим над песком, ничем, кроме песка, время от времени скапливающегося в дюны. Зной неуклонно усиливается, и мы все начинаем кашлять, задыхаясь от песчаной пыли, забивающей горло, глаза, волосы и одежду. Вскоре мы покрыты ею с ног до головы. Никто больше не хочет разговаривать, или читать, или играть в карты, или даже спать. Мы сидим час за часом, согнувшись и уставившись в пространство – жаркое, пыльное и убогое. Боже, помоги всем самолётам, потерявшимся в этой пустынной стране!

Но наконец нам говорят взбодриться – долгий, нудный перелёт этого дня почти завершён. Мы вот-вот прибудем в аэропорт Вади-Сейдна в пятнадцати милях⁷⁰ к северу от Хартума, который мы уже видим вдали, снижаясь к его лётному полю.

Вади-Сейдна раньше был английским сельскохозяйственным институтом, а нынче используется как один из крупнейших американских лагерей в Африке. Как только мы приземляемся, нас везут туда на автобусе (на этот раз я тоже еду со всеми) и кормят отменной едой в огромной столовой.

Затем меня отводят в один из многочисленных домиков, из которых состоит лагерь, – в моём случае это №12, окружённый низенькой глинобитной стеной.

Двое скудно одетых туземцев встречают меня у входа и ведут в предназначенную для меня комнату. В ней четыре армейские койки, стол в центре, четыре стула, комод и маленькое зеркало. За соседней дверью находится санузел. Там я радостно начинаю отмывать своё пыльное лицо и руки, однако с ужасом вижу, что, хотя я и вставила пробку в слив раковины, вода хлещет откуда-то прямо на пол, создавая страшный потоп, будто пробки нет и в помине.

При звуке льющейся воды один из бдительных туземцев (который, очевидно, был начеку, ожидая, что произойдёт именно такая катастрофа) вбегает с тряпкой и начинает вытирать пол. И эта процедура происходит всякий раз, когда я пытаюсь помыться. Сначала я с надеждой вставляю пробку, затем вода со свистом исторгается через какую-то таинственную щель, которую я не могу обнаружить, и сразу же врывается служитель, начинающий собирать её в таз. Это обескураживающее занятие, и после третьей попытки я переношу своё внимание на ванну, но, увы, с ещё более худшим итогом, поскольку там вода из кранов не льётся вообще, ни единой капли. Итак, я возвращаюсь к умывальнику, но больше не затыкаю его пробкой и позволяю воде хлестать оттуда, ловя её обеими руками и брызгая на себя. Такой вот оригинальный способ принять душ, и главная трудность заключается в том, что я стараюсь не впускать своих помощников, пока не закончу. Как только я опять приступаю к омовению, а те слышат всплески воды, они вбегают, громко что-то восклицая и размахивая швабрами, и выглядят очень изумлёнными и обиженными, пока я их выталкиваю. Так как их женщины ходят почти без одежды, мой вид с небольшим полотенцем, кое-как обёрнутым вокруг диафрагмы, вероятно, нисколько их не смущает. В конце концов с большим количеством жестов и ненужных слов с обеих сторон, которые всё равно никто не понимает, мы приходим к системе со стульями, которыми я подпираю дверь изнутри. В первый раз стулья падают, и беднягам удаётся протиснуться внутрь, но потом, уловив общую идею, они решают-таки остаться снаружи.

Наконец мне удаётся покончить с водными процедурами и уступить им затопленный по щиколотки и готовый к уборке санузел. Мои слуги великолепно справляются с этим, а также спешат позаботиться и о других моих потребностях. Каждый раз, стоит мне походить по комнате, те, распахнув дверь – салам! – и жестом пригласив следовать за ними, степенно ведут меня к небольшому сортиру во дворе, притулившемуся между зданием и стеной. Там они снова кланяются и выглядят очень расстроенными, когда я в очередной раз говорю им: "Послушайте, парни, вы показали мне, где это находится, и одного раза вполне достаточно. Когда приспичит, я смогу найти его и без вас, а прямо сейчас мне это не нужно. Понимаете?"

Разумеется, они не понимают и начинают жестикулировать, с тревогой указывая в направлении маленькой будочки, которая, по их мнению, является тем, что я безуспешно ищу у себя в комнате. Когда мы возвращаемся, они, неодобрительно качая головами, тихо обсуждают что-то друг с другом.

Ночью они спят за моей дверью и вновь сильно огорчаются, когда я встаю и пытаюсь починить ставень над своей койкой, раскачивающийся взад-вперёд и хлопающий, когда из пустыни налетает внезапный порыв ветра. Они кланяются и опять хотят сопроводить меня к тому волшебному месту, которое, по их мнению, решит мои проблемы, даже несмотря на то, что я, указывая на ставень, делаю, как мне кажется, недвусмысленные жесты, явно изображающие искреннее желание каким-то способом его зафиксировать, дабы тот не хлопал прямо у меня над головой. Но, поскольку они, похоже, совсем не улавливают моих намёков, я, выйдя в узенький дворик, шарахаю по ставню снаружи, получив на удивление хороший результат. Тот перестаёт стучать, и я вновь засыпаю, хотя и ненадолго.

Время от времени парни, внезапно вломившись в комнату с парой Флит-пистолетов, нарушают мой сон производимым ими шумом и распылённой жидкостью, вызывающей кашель. Иногда без видимой причины они начинают петь или спорить, поначалу тихонько, но чем дальше, тем громче. И стоит мне рявкнуть: "Заткнитесь!" – как они тут же вбегают, чтобы попытаться выяснить, чего я желаю, а когда я указываю на подушку и прикрываю глаза, кивают и перестают шуметь, даря мне тишину ещё на какое-то время.

В целом мою первую ночь нельзя назвать спокойной, и я маюсь без сна, размышляя о необходимых реорганизациях, призванных дать мне возможность хоть немного отдохнуть в следующую ночь или две, что придётся провести в этом лагере.

16 августа

Утром у меня происходит серьёзный разговор с отвечающим за моё жилище сержантом, и в тот же день всё налаживается: пробка в раковине работает, ванна наполняется водой, ставни защёлкиваются, и мои слуги больше не водят меня в места, которые я не хочу посещать, как и не поют, и не спорят, и не опрыскивают по ночам мою комнату.

Сегодня воскресенье, и после завтрака командир лагеря спрашивает, не хочу ли я поехать в Хартум. Католического священника, который только что отслужил в лагере мессу, вот-вот повезут обратно в город в фургоне, которым управляет сержант Пускас, и он же вернёт меня назад после того, как я осмотрю все интересующие меня достопримечательности.

Обрадованная, я спешу за своими вещами и через пару минут уже располагаюсь на заднем сиденье фургона, в то время как падре, облачённый в белое, сидит впереди с водителем. Поскольку мотор ревёт и фургон дребезжит, такая ситуация не вполне располагает к разговорам, но благодаря серии выкриков в обе стороны мне-таки удаётся собрать кое-какую информацию, касающуюся нашей поездки. Недалеко от лагеря мы пересекаем пересохшее русло, которое, как мне объясняют, в сезон дождей является бурной, ревущей рекой. А после едем напрямик через пустыню, по-видимому, вообще не следуя ни по какой трассе. Тем не менее периодически мы встречаем небольшие кучи камней, похоже, являющиеся ориентирами, в то время как рядом с каждой из них сидит дремлющий абориген, который вместо бесконечного сна должен бы строить дорогу.

Мы тормозим посреди пустыни, дабы обойти вокруг монумента – обелиска, посвящённого британским солдатам, павшим на этом месте в битве при Хартуме. Когда мы снова пускаемся в путь, справа от нас внезапно возникает мираж, и я совершенно отчётливо вижу сверкающие воды озера и окружающие его высокие зелёные морщинистые пальмы. Но всё исчезает так же быстро, как и появилось, и священник с сержантом рассказывают мне о многих странных происшествиях, связанных с этими миражами, а также несчастных случаях, которые те вызывают, особенно в среде лётчиков, принимающих их за настоящие, то есть за деревни и городки с их полосами для аварийной посадки в пустыне.

Вскоре мы въезжаем в огромный, вытянутый город Омдурман, который простирается примерно на шесть миль⁷¹ вдоль западного берега Нила и где есть местный базар и улицы глинобитных домов, заполненных лавками мастеров серебряных дел и торговцев слоновой костью. Сейчас слишком жарко, чтобы останавливаться, к тому же большинство магазинов закрыто до вечера, но сержант Пускас обещает, что мы непременно заедем туда на обратном пути.

Наконец мы подъезжаем к мосту, который, пересекая Нил, ведёт в Хартум. Именно тут встречаются Белый и Голубой Нил, и можно отчётливо видеть, как два потока разных цветов какое-то время текут параллельно, позже смешиваясь в середине.

Мы подъезжаем к дому падре, и тот, пригласив нас зайти, угощает холодным фруктовым напитком. В этом доме недалеко от собора живут вместе несколько святых отцов, и один из них, обитающий в соседней комнате, сейчас очень болен лихорадкой песчаных мух. Укусившая его крошечная африканская тварь настолько мала, что её едва видно, и всё же она причиняет такую же боль, как оса или пчела. Лихорадка длится всего несколько дней, но всегда при очень высокой температуре, которая сопровождается бредом, и переболевшие ещё долго потом испытывают слабость.

Некоторое время мы сидим и беседуем, а позже к нам присоединяется ещё один сержант. Затем мы втроём, простившись со священниками, отбываем в фургоне в мой экскурсионный тур. Сержанты водят меня по всем местам, которые только могут прийти им в голову, – в католический собор, в греческую и протестантскую церкви, в мечеть, в палаццо губернатора и даже в зоопарк. У одного из мальчиков есть компактный фотоаппарат, и тот постоянно делает снимки, которые позже посылает моему мужу, сопроводив письмом с описанием всех наших успехов в тот день – письмо, которое мой муж, вставив в рамку, вешает на стену, как слишком уникальное и бесценное, чтобы хранить его среди обычных бумаг. В палаццо губернатора мы все втроём расписываемся в книге посетителей, и меня снова и снова щёлкают в компании то одного, то другого сержанта.

Проголодавшись, мы держим путь в Гранд-отель, который, по их словам, является наиболее подходящим местом для меня, чтобы поесть, поскольку все офицеры ходят именно туда.

"А как же вы?" – с тревогой спрашиваю я, видя, что они готовятся покинуть меня. Те лишь качают головами. Это место не для них, британские власти запретили вход туда для не офицерского состава, и им, моим друзьям, приходится столоваться в другом отеле, куда допускаются сержанты. Я возмущённо отказываюсь есть там, где не могут они, а потому мы втроём отправляемся в их ресторан, где они просят позволить им угостить меня за свой счёт, заказав затем столько еды, что хватило бы накормить не одну, а целых десять голодных женщин.

На обратном пути мы делаем остановку в Омдурмане. Центром города является Мечетная площадь – просторное открытое пространство, окружённое стеной и ранее служившее местом сбора населения для совместной молитвы. В её юго-восточном углу расположен дом Махди, единственное двухэтажное здание в городе⁷². Хотя жителей в Омдурмане в два раза больше, чем в Хартуме, они все на сто процентов местные, без малейшей примеси белой цивилизации.

Бросив фургон, мы слоняемся от лавки к лавке, а вскоре к нам присоединяются и большие толпы солдат, прибывших в основном на автобусах из американского лагеря и скупающих всё как сумасшедшие. Заполонив весь Омдурман, они бродят по улицам и по базару, крича, смеясь и торгуясь с местными за каждый цент. Я покупаю для своего мужа прекрасный филигранной работы серебряный портсигар, в то время как теснящиеся вокруг бойцы наблюдают за этим, давая мне советы, обращаясь к продавцу от моего имени и вообще проявляя глубокий интерес к процессу выбора того, что, по их мнению, может больше всего понравиться моему мужу.

Но по-настоящему торговаться приходится сержанту Пускасу и другому моему другу. Когда серебряных дел мастер громко кричит, что те предлагают ему слишком мало за поистине бесценный предмет – что сумма слишком мизерная и, будучи принята, разрушит не только его бизнес, но и его семью, его репутацию, да и саму его жизнь, – сержант Пускас твёрдо произносит: "Ла", – что означает "мир" или "тише, не ори так" (согласно различным интерпретациям моих американских болельщиков, которые, похоже, не полностью согласны друг с другом касательно точного значения слова "Ла"). Но что бы оно ни значило, это совершенно волшебное слово, превосходно выполняющее свою задачу, так как через пару минут возмущённые вопли серебрянщика стихают, однако лишь для того, чтобы вскоре начаться снова, поскольку торг продолжается.

Когда наконец цена согласована и продавец призвал Аллаха в свидетели того, что мы обобрали его, лишив самого ценного, что у него было, превратив его в нищего и принудив его семью умирать от голода, он внезапно меняет тон и с серией почтительных "салам!" желает нам всего самого наилучшего в жизни, и да пребудет с нами милость Аллаха отныне и во веки веков. Ибо, судя по всему, мы не только были щедры и добры к бедному человеку, но и сделали его и его родных богатыми и счастливыми.

"И это означает, что мы всё же сильно ему переплатили", – уныло заявляет сержант Пускас, когда мы возвращаемся к фургону, сопровождаемые группой сияющих туземцев, умоляющих нас приезжать снова. Так как улицы буквально забиты американскими военными, сметающими для отправки домой изделия из серебра и слоновой кости, я думаю, что бизнес города Омдурман довольно прибылен, даже при том, что воздух наполнен страдальческими криками продавцов и довольным хохотом покупателей.

Мы возвращаемся как раз к позднему ужину, и я приглашена за стол начальника лагеря. На отдалении, среди многих других за длинным столом, сидят двое моих друзей, сержантов, уже избавившихся от африканской пыли, красиво вымытых, выбритых и одетых в безупречную форму. Позже, снова взяв на себя заботу обо мне, они показывают лагерь.

Тот занимает обширную территорию и, как в Аккре, прекрасно организован, считаясь одним из лучших в Африке, с хорошо продуманной сетью широких улиц и низкими жёлтыми домиками, пронумерованными и окружёнными белыми глинобитными стенами.

Дойдя до своей белой стены, я прощаюсь с сержантом Пускасом и его другом (чьё имя по глупости забыла), так как улетаю очень рано утром, задолго до восхода солнца и их подъёма. Это как расставание со старыми друзьями, и я благодарю их от всего сердца за доброту ко мне, искренне обещая навестить, будучи проездом через Вади-Сейдну, скорее всего, через два-три месяца. Отбросив стыд, я чмокаю каждого в упругую загорелую щёку. А они желают мне "мягких посадок", жмут руку и уходят – два крепких силуэта, тихо поющих в лунном свете.

Мои аборигены уже встречают меня и с низкими поклонами почтительно провожают в мою комнату. Затем великодушно позволяют несколько часов поспать, не шумя и не опрыскивая из Флит-пистолетов. И будят в предрассветной темени. Мне ужасно жаль покидать Вади-Сейдну, где вчера я была так счастлива.