Kitabı oku: «Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора», sayfa 5

Хартум – Каир

⁷³

17 августа

После завтрака в три часа утра мы взлетаем и берём курс на Каир. Хотя мы по-прежнему в "Щебетунье", но почти все мои попутчики – новички, и поэтому я снова провожу долгое время, знакомясь. И что касается Джонни-Пончиков, то повторяется та же самая история: одни взволнованы, другие демонстрируют безразличие, хотя в их глазах явно читаются многократно виденные мной привычные вопросы: "Что с нами будет? Куда нас везут теперь?"

Мы болтаем, играем, читаем, спим и на протяжении долгих, утомительных часов, проведённых вместе в замкнутом пространстве этого душного, пыльного транспортника, узнаём друг друга быстрее и лучше, чем во многих иных обстоятельствах. В этих группах всегда есть красивый голос, выступающий запевалой, и рассказчик, завораживающий крошечное сообщество, и балагур, откалывающий шутки и заставляющий всех смеяться. Есть и большой, мощный хлопец, смахивающий на профессионального боксёра, и тщедушный, хрупкий паренёк, который, видимо, прошёл медосмотр по какой-то ошибке. И всё же частенько именно доходяга выдерживает эти бесконечные, изнурительные часы болтанки в воздушных ямах над пустыней гораздо лучше, чем крепыш, который внезапно вытягивается на полу, бледнея и страдая от укачивания. Тогда я обнаруживаю, что мне опять выпала работёнка, как и на предыдущих этапах перелёта.

Один из лётчиков говорит мне, что перед вылетом из Вади-Сейдны командиры кораблей должны убедиться, что они точно знают лётные коридоры, эшелоны и входы в воздушное пространство Каира, установленные именно на этот день, потому что те постоянно меняются. Однако, по его словам, ориентироваться на этом маршруте несложно, поскольку обычно он проходит вдоль Нила.

Ландшафт между Вади-Сейдной и Каиром абсолютно пустынный. Через эту бесконечную пустошь, простирающуюся до горизонта, течёт Нил с его плодородными изумрудными берегами, выглядящими точь-в-точь как две зелёные реки по обе стороны от настоящей, отделяющие ту от окружающего золотистого песка. В самолётах необходимо иметь с собой побольше воды на случай вынужденной посадки в Сахаре, потому что одно дело следовать по воздуху вдоль Нила, думая, что ты довольно близко от него, и совсем другое – застрять в раскалённом песке, за много миль пешего хода от берега.

Почти непрерывная пыльная дымка покрывает весь маршрут, и постоянно возникают те коварные маревые миражи, которые могут так легко ввести в заблуждение неопытных пилотов, не привыкших к специфике данного конкретного участка, заставляя тех неверно оценивать расстояние. Некоторые из этих миражей возникают прямо посреди аэродромов, сбивая авиаторов с толку при определении текущей высоты и тем крайне осложняя посадку. Из-за разреженности пустынного воздуха скорость посадки и взлёта должна быть увеличена примерно на десять процентов.

В сентябре в районе Хартума происходят сильнейшие песчаные бури, называемые "хабубами", в то время как в декабре меньшие по мощности циклоны одолевают в основном области ближе к Каиру и сопровождаются переменными ветрами, низкой облачностью, летучим песком и даже градом и мокрым снегом. Во многих отношениях это очень опасный маршрут, особенно если самолет вынужден садиться, поскольку здесь изнуряющая жара, нехватка воды, большие расстояния, которые нужно преодолевать пешком, и наконец враждебность местного населения, с которой приходится иметь дело. Куча кораблей бесследно сгинула в этих местах. Однако нам, к счастью, не приходится приземляться на какой-либо из многочисленных площадок для аварийной посадки в пустыне. Мы покидаем англо-египетский Судан и, пересекши тропик Рака, пролетаем над Асуаном в Египте, а затем и над Луксором с его знаменитыми храмами, довольно хорошо видными с воздуха.

Мы приземляемся в аэропорту Гелиополиса, где местами наблюдаются следы разрушений, оставленных недавней бомбардировкой, и мрачные скелеты уничтоженных самолётов – одни сгорели дотла, а у других всё ещё присутствуют неповреждённые части фюзеляжей. Тем не менее, поскольку это кладбище летательных аппаратов, а также место, где их восстанавливают и ремонтируют, вероятно, некоторые из этих останков не являются жертвами последнего налёта.

Стоит мне выйти из "Щебетуньи", как я ловлю на себе удивлённые взгляды, поскольку, как становится известно позднее, из Каира спешно эвакуируют женщин и детей и, что самое важное, посещение ими города не поощряется. Но в тот момент никто мне этого не объясняет, и нас, быстро посадив в автомобили, ожидающие меня и трёх докторов, тут же отправляют к нашему общему месту назначения, которым оказывается отель "Шеппард".

Поднявшись по ступенькам, ведущим на террасу перед входом в отель, я вижу сидящими за одним столом шестерых из восьми врачей, с которыми я рассталась на Робертс Филд, когда меня увозили на плантацию Файерстоун. С радостным возгласом я бросаюсь к ним, и те тоже приветствуют меня, как долгожданного друга.

Они печально рассказывают мне, что уже много дней ждут дальнейшей транспортировки в Индию, и поэтому, как и предсказывал Джерри Маллиган, я их догнала. Затем сообщают мне новости: Маллиган здесь вместе с другими лётчиками; двое врачей были назначены на должности прямо в Каире; один из гражданских, помешанных на животных, уехал в Карачи, тогда как другой, увы, тяжело заболел и по сию пору страдает от местной формы дизентерии, известной как "египетский понос". Бедолага находится на пороге смерти, и сомнительно, что сможет оклематься. Дальше следует новость похуже: двое других гражданских, которые отбыли чуть раньше нас и с которыми мы пересеклись на пять минут на одной из коротких остановок, разбились в Персидских горах, и их тела, найденные поисковой группой, были изувечены до неузнаваемости, поскольку первыми до них добрались волки.

Все эти беды, произошедшие с мужчинами, которых мы видели живыми и здоровыми совсем недавно, повергают нас в уныние, и мы какое-то время сидим в мрачном молчании, пока один из докторов не предлагает мне пойти и узнать про наличие свободных комнат, если я собираюсь лечь спать этой ночью. По счастью, в "Шеппарде" есть свободный номер, и я быстро селюсь туда с двумя своими чемоданами, уже выгруженными из "Щебетуньи", так как дальше наши с ней пути расходятся. В моей комнате, кажущейся на удивление цивилизованной после всего того, к чему я уже привыкла, тем не менее шумно и пыльно. Сейчас выходить на улицу слишком жарко, но вечером я присоединяюсь к своим друзьям по путешествию за ужином на открытой ресторанной террасе, оказывающейся одним из самых приятных мест в Каире. Довольно приличный оркестр играет ряд американских мелодий как минимум четырёхлетней давности, и мы отплясываем на квадратном танцполе в центре. Заведение привлекает своими зелёными деревьями и кустарником, красивыми цветами и приглушённым освещением, и тут много симпатичных, хорошо одетых молодых женщин (преимущественно дорогих проституток), танцующих с американскими и британскими офицерами и пытающихся вытянуть из тех все деньги, какие только возможно, – случается, как мне говорят, до пятисот долларов в неделю.

По мере поглощения ужина улучшается и наше душевное состояние, и когда наконец на сцене появляется Джерри Маллиган, мы все в прекрасном настроении и готовы слегка повеселиться. У него есть на этот счёт свои соображения, и он ведёт нас в большую гостиную отеля, где садится за пианино и начинает играть всю американскую музыку, какую только может вспомнить. Постепенно начинают собираться слушатели, сначала сияющие от знакомых мелодий американцы, позже британцы и египтяне, а затем и все прочие – со всего отеля, с террасы и даже с улицы. Просторный зал, как и все подходы к нему, заполнены до отказа. Вскоре толпа начинает подпевать, и это продолжается до тех пор, пока не становится совсем поздно и вконец обезумевший метрдотель не умоляет нас прекратить.

Прежде чем лечь спать, я стою на своём балконе и смотрю в полумраке, создаваемом лампами, выкрашенными в тёмно-синий цвет и потому излучающими странное жутковатое свечение, то в один, то в другой конец улицы. Тротуары сейчас пусты, но изредка мимо пробегает одинокая фигура, нередко останавливаемая ночным патрулём. Абсолютно очевидно, что военный режим и комендантский час соблюдаются с повышенной строгостью, которая вызвана недавними бомбардировками и тем фактом, что Роммель⁷⁴ находится так близко.

Вытянувшись на низкой, широкой, удобной кровати, я слышу звук громких голосов, спорящих под моим окном, затем – выстрел и крик, и после этого опять всё тихо. Трудно осознать, что немцы совсем рядом, у Эль-Аламейна⁷⁵, и что у Роммеля 150 000 человек, готовых в любой момент напасть на Каир.

18 августа

С утра первым делом я узнаю адрес двух очень дорогих моему сердцу людей – Миши и Леоны⁷⁶. Те уже много лет, как живут в Каире, и я не виделась с ними целую вечность. Ловко проскользнув мимо их изумлённого египетского слуги, который, преданно выполняя свои обязанности и преградив мне дорогу, пытается узнать, как ему следует меня представить, я, пронесясь через пустую гостиную, врываюсь в столовую, где они мирно сидят за обедом.

"Душки, это я – Ирина, Эра", – кричу я, тут же обвив руками Мишу, который, бледный и испуганный, ошеломлённо таращится на меня, будто узрел привидение. Затем он встаёт – как я сквозь слёзы замечаю, с большим трудом – и заключает меня в свои трясущиеся объятия. А его жена Леона, тоже поднявшись, смотрит на меня изумлёнными, неверящими глазами.

"Это же Ирина, наша малышка Эра – Боже, да ведь она выглядит теперь точь-в-точь как её мать!" – шепчет та, в то время как слёзы текут по её лицу. Потом мы и обнимаемся, и целуемся, и смеёмся, и плачем, и говорим, делая всё это одновременно.

Трое британских офицеров, квартирующихся в том же доме, поначалу удивляются столь неожиданному прибытию, произведшему посреди их тихого обеда эффект разорвавшейся бомбы; однако, стоит им осознать ситуацию, проникнув в суть происходящего, они тут же присоединяются к общему гвалту и торжеству, приветствуя меня с распростёртыми объятиями. Затем на сцене появляется молоденькая дочь Миши и Леоны Талия⁷⁷, и наше воссоединение становится полным. Они крутят и крутят меня, тщательно осматривая со всех сторон, изучая мой нос, мой лоб, мой рот, мои глаза, мои волосы и серьёзно обсуждая их размер, форму и цвет.

"Она стала похожей на свою мать … Нет, на своего отца … Нет, она вообще ни на кого не похожа", – спорят они, разбирая по частям мою внешность. Мне это нравится. Прошло так много времени с тех пор, как я в последний раз встречалась с кем-то, кто знал меня ребёнком, а Миша вообще знал с момента моего рождения.

"Ох, как же мы все изменились за последние 25 лет⁷⁸", – повторяем мы друг другу в смятении, хотя наш облик намного красноречивее, чем названное число лет, прожитых в разлуке, рассказывает историю навсегда ушедшей молодости.

Миша перенёс очень сильную и ужасно долгую болезнь. Раненый и контуженный во время Первой мировой войны, в которую вступил совсем молодым гвардейцем, он так и не смог окончательно поправиться, а неисчислимые тяготы, через которые ему пришлось пройти в течение долгих лет после этого, навсегда оставили на нём множественные шрамы. У него седые волосы, измождённая фигура, согнутые плечи, слабое зрение, и он пользуется тростью, медленно и с усилием передвигаясь по комнате, то есть практически волоча ноги. А ведь мужчина его возраста в Америке был бы в полном расцвете сил и не выглядел бы так, как он, ещё лет тридцать. Когда я вижу его в подобном состоянии – будто призрак его прежнего "я", – у меня сжимается сердце.

Леона также сильно изменилась … Раньше она была столь прелестной, но теперь её некогда большие тёмные глаза запали и потускнели, её угольно-чёрные волосы тронуло сединой, а её тёплый итальянский тип красоты стал болезненно хрупким.

Но и они говорят, что тоже никогда бы не узнали меня, детально перечисляя произошедшие со мной перемены. Я чрезмерно худа; из-за тёмных кругов под ними глаза стали выглядеть гораздо более глубоко посаженными; румянец на моих щеках исчез, и они больше не кажутся маленькими и круглыми, как "булочки"; ямочки тоже пропали, и сильно заострился нос. Ну и что ж. Какой смысл продолжать этот скорбный перечень?

Британские офицеры, быстро расправившись со своим обедом, затем незаметно оставляют нас одних – четверых людей и Попку, старого серого попугая, подражающего нашим голосам и интонациям, когда он говорит, и смеётся, и плачет.

Время от времени он будто бы прочищает горло, как это делаем мы, и вдруг, к моему восторгу, кричит: "Это же Эра, наша маленькая Эра!" – в точности так, как раньше восклицал Миша. Я поражена, однако остальные вовсе не выглядят удивлёнными.

"Он всегда так поступает, – спокойно говорит Миша. – Следит за каждым нашим движением и всё понимает; и что бы мы ни сказали, он повторит это через несколько минут. Эй, Попка. Скажи-ка: 'Душка Эрочка'".

С минуту Попка, наклонив голову набок, хранит молчание. Его серые перья взъерошены, а жёлтые, вылупленные глаза смотрят пристально. И вдруг он выдаёт заказанное!

"Душка Эрочка", – произносит он Мишиным голосом. И, польщённый нашими восторженными похвалами, удовлетворённо чистит пёрышки, небрежно замечая: "Дайте Попке печенье".

"Дорогой Попка, добрый старый Попка, милый Попка", – повторяет он вновь и вновь со́тто во́че⁷⁹, и когда мы покидаем столовую, он так и продолжает себя нахваливать.

Мы едем осматривать достопримечательности, и Талия ведёт автомобиль, в то время как Миша показывает мне всё, что стоит внимания. Прожив более десяти лет в Египте, он стал известным египтологом, признанным самими египтянами, которые "очень уважают и преклоняются перед его глубокой эрудицией", как поведал мне один из них, называя Мишу "шер мэтр"⁸⁰.

Мы посещаем цитадель и мечеть; а по дороге я звоню в посольство, пытаясь найти посла Кирка (который молниеносно реагирует, поскольку час спустя я узнаю, что тот оставил в моём отеле свою визитку); затем мы едем к Нилу и во все мыслимые места в городе. Улицы заполнены военными, в основном британцами, хотя много и американцев. Магазины забиты битком, и парни всё скупают и скупают сувениры, чтобы отправить их домой. В лавке известного ювелира я сталкиваюсь с одним из своих друзей, молодым врачом, держащим путь в Карачи. Тот недавно женился и посещает лучшие магазины, всюду приобретая подарки для своей супруги.

Наконец мы добираемся до пирамид, где Миша, не в силах туда забраться, передаёт эстафету Талии. Он также взрастил в ней интерес к египтологии, и, несмотря на свою молодость, та, идя по его стопам, быстро становится признанным авторитетом в этой области. Она самым тщательным образом знакомит меня с пирамидами, и вместо того, чтобы скоренько пробежаться, как это часто бывает с обычными гидами, мы двигаемся медленно, и Талия размеренно читает чудесную лекцию, рассчитанную на большую аудиторию, исключительно для меня одной. Так как электричество в пирамидах "пока что" отключено, она использует небольшой факел, с помощью которого освещает узкие, тёмные проходы, где время от времени мы пробираемся почти на четвереньках, и его жутковатый свет делает её лекцию, да и вообще весь процесс ещё более впечатляющими. Когда всё заканчивается, мы возвращаемся к оставшимся снаружи Мише и Леоне, а после, позволив ему тяжело опираться на наши руки, медленно идём к сфинксу, где сидим потом много часов. Здесь Миша в своей стихии, и я заворожённо слушаю его, любуясь картиной сначала огненно-алого заката, а затем восходящей луны, которая висит, как серебряная лампа, в странных зеленовато-голубых сумерках. Постепенно разговор возвращается к нашему прошлому – к тем, кого мы любили и кто больше не ступает по этой земле, к нашим домам, исчезнувшим во время великого потрясения.

"А ты помнишь?" – продолжаем мы спрашивать друг друга, и каждый раз эти слова будто открывают очередную дверь, впускающую новый поток горько-сладких воспоминаний. Словно сфинкс, в тени которого мы сидим, обладает способностью волшебным образом извлекать нас из настоящего и телесно переносить назад в минувшее.

Перед тем, как нам уйти, Миша дарит мне древнего скарабея "на удачу" и говорит, чтобы я всегда носила его с собой.

"Если ты чего-то очень сильно захочешь, возьми скарабея в руку и прошепчи своё желание, – серьёзно говорит он. – В большинстве случаев ты получишь это. Хотя, разумеется, – добавляет он, – не используй его для какой-нибудь ерунды. Запомни, в нём заключена великая сила, которая реально существует, даже несмотря на то, что она так мало изучена миром".

Охваченная неким благоговейным трепетом, как бывало всегда, когда он так разговаривал со мной в детстве, я, взяв скарабея, осторожно кладу его в пустой миниатюрный белый шёлковый мешочек, который ношу в сумке, – тот не использовался с тех пор, как кто-то подарил мне его незадолго до моего отъезда.

Обратно мы мчимся по быстро пустеющим улицам, и совсем незадолго до того, как пробьёт комендантский час, они высаживают меня у моего отеля. В последний раз мы все крепко-крепко обнимаем друг за друга … Кто знает, когда, если вообще, мы свидимся снова.⁸¹

Это был такой странный день, наполненный радостью и печалью, что я чувствую, что не смогу заснуть, и долго сижу у окна, наблюдая, как луна, проследовав своим обычным путём, исчезает, и звёзды пульсируют в тёмном египетском небе, пока где-то вдалеке глубокую ночную тишину нарушает тяжёлый звук канонады Роммеля.

Фотография Михаила Скарятина в молодости (из семейного архива)

Портрет Леонтины Скарятиной (Пуни) в молодости (из семейного архива)

Фотография Михаила Скарятина в пожилом возрасте (из его книги "Астральный мир и оккультизм")

Коллаж из обложек некоторых книг Михаила Скарятина (опубликованных под псевдонимом Энель)

Фотография могильного памятника Леонтины Скарятиной (снята переводчиком на кладбище Глиона в апреле 2017)

Фотография могилы Натальи Грин-Скарятиной (снята переводчиком на кладбище Глиона в апреле 2017)

Вид с горного кладбища на Женевское озеро (снят переводчиком на кладбище Глиона в апреле 2017)

Каир – Тель-Авив

⁸²

– Басра

⁸³

19 августа

На следующий день в полдень я покидаю Каир, опять оказываясь в абсолютно новой компании лётчиков, докторов, военных всех рангов, механиков и всяческих экспертов. Майор Грей, высокий светловолосый уэст-пойнтер⁸⁴, и бравый лейтенант Кросс из личного штата генерала Файмонвилла⁸⁵ в Москве, направляются в СССР, как и два танковых эксперта, Бад Форд и юный радиомеханик Майк Икономоу. Озорной мальчуган, низкий и смуглый, с искрящимися глазами и не сходящей с лица жизнерадостной улыбкой, Майк, являясь выходцем со Стейтен-Айленда, насмешливо подшучивает над всем и всеми, неизменно предваряя свои язвительные замечания словами: "Окей, окей, ну и что?"

Двигаясь в направлении Средиземного моря над пустыней и над огромной дельтой Нила с её бесчисленными рукавами и протоками, мы видим и канал Исмаилия⁸⁶, и восточную оконечность похожих на вздымающиеся золотые волны песчаных дюн Ханки. Вскоре мы пересекаем Суэцкий канал – узкую ленту искрящейся синевы с отчётливым красноватым оттенком, который, как мы ошибочно решаем, происходит из-за связи канала с Красным морем, но нам объясняют, что это просто отражение в воде всё той же старой доброй харматтановой дымки, освещённой солнечными лучами.

Когда мы пролетаем над каналом, один из наших мужчин начинает петь "Громко гремит тамбурин над тёмным морем Египта, Иегова торжествует – свободен его народ!"⁸⁷ – песню, которую я не слышала много-много лет, с тех самых пор, как моя старая английская няня Нана пела её мне во время наших уроков Библии, стоило нам дойти до описания перехода детей Израиля через Красное море. По-моему, самый подходящий к случаю гимн, однако Майк бросает: "Окей, окей, хватит уже этих йодлей", – и певец покорно замолкает, слегка сконфуженный своей вокальной выходкой.

Мы рассматриваем Суэцкий монумент – квадратную колонну высотой около ста семидесяти футов⁸⁸, установленную в конце канала Исмаилия, чуть южнее озера Тимсах. А после оказываемся уже над Святой Землёй, территорией, воспетой в Ветхом и Новом Заветах, и молча (даже Майк притих) сидим, прижав лица к иллюминаторам и жадно вглядываясь во все библейские ориентиры, на которые один из нашей группы, зная досконально, указывает нам, когда мы пролетаем мимо.

Под нами меж песчаных барханов вьётся тармак⁸⁹ дороги Исмаилия – Палестина. Поверхность барханов выглядит весьма твёрдой и прочной, но, по словам лётчиков, её внешний вид обманчив и на тот песок не следует слишком полагаться в случае вынужденной посадки.

Ближе к побережью есть несколько озёр, южнее которых проходит Палестинская железная дорога. Первые большие пальмы – тёмные пятна зелени на фоне жёлтого песка – появляются уже недалеко от Эль-Ариша⁹⁰. Постепенно пустыня уступает место возделанным земельным участкам, и те в большинстве своём выглядят плодородно и сочно, а потому немного неуместно в окружении унылых камней и песка.

Мы минуем Яффу – городок на берегу моря со светло-жёлтыми домиками и небольшой изогнутой гаванью, где средиземноморская вода имеет насыщенный синий цвет. Именно здесь протянувшаяся вдоль всего морского побережья широкая полоса золотистого песка заканчивается. Мы сворачиваем вглубь суши и некоторое время летим над грунтовой и железной дорогами, идущими от Яффы на восток, пока наконец не приземляемся в аэропорту Лидда. Там наш командир корабля, капитан Зиглер, двадцатитрёхлетний, высокий, красивый, подтянутый юноша, велит нам выходить, объясняя, что нам придётся провести ночь в Тель-Авиве, знаменитом новом, полностью еврейском городе.

Итак, мы садимся в автобус и проезжаем около десяти миль⁹¹ – вначале по пустыне, а затем по тщательно обработанным землям – в этот город, о котором я так много слышала. Построенный лишь для еврейских жителей не очень много лет назад в пустынных предместьях Яффы, тот с первого взгляда напоминает мне Атлантик-Сити, Эсбери-Парк или Майами-Бич⁹². Здесь тоже есть набережная с расположенными на ней превосходным отелем под названием "Сан-Ремо" и кафе "Пилснер", где люди, сидя под весёленькими тентами и попивая кофеёк, слушают небольшой оркестр, играющий американскую музыку, в основном джаз. Самым популярным променадом является Шёма́н-де-Дам⁹³, который, имея вид на Средиземное море с одной стороны и на террасные сады с другой, выглядит чрезвычайно живописно. Куда бы я ни пошла, я слышу нью-йоркский, бруклинский и многие другие знакомые акценты со всех концов Штатов. Очевидно, Тель-Авив – это место встречи американских евреев, своего рода их собственный "плавильный котёл" на земле их предков.

"Сан-Ремо" переполнен и не может предложить нам места для ночлега, так что в конце концов мы находим небольшой пансион на одной из боковых улочек вдали от шикарных отелей и моря. Владелец по фамилии Фиш, бывший одним из первых жителей Нью-Йорка, переселившихся в Тель-Авив, недавно умер, однако его вдова и дочь, родившаяся и выросшая в Бронксе, очень эффективно управляют заведением. Небольшие номера тщательно убраны, на кроватях – чистое постельное бельё, а по-настоящему американская еда – пальчики оближешь. В обеденной комнате мы сидим все вместе за одним длинным столом, тогда как мать с дочерью нам прислуживают. Девушка хочет знать о Нью-Йорке всё, и Майк, будучи полностью в своей стихии, делится с ней всем, чем только может, не забывая однако и об ужине.

Узнав, что Иерусалим всего в тридцати пяти милях⁹⁴, я прошу позволить мне, взяв напрокат автомобиль, поехать туда на ночь, честно обещая вернуться ранним утром. Однако капитан Зиглер и слышать об этом не хочет. Он заявляет, что несёт за всех нас ответственность, и твёрдо требует, чтобы мы держались вместе, дабы он смог в любой момент отыскать нас, так как неизвестно, когда придёт приказ продолжить наш полёт – в сущности, в любое время, даже среди ночи. Выражение его молодого лица выглядит непреклонным, а пистолет, который он постоянно носит на поясе, как неоспоримый знак власти, – крайне убедительным.

Итак, горько разочарованная, я брожу по Тель-Авиву, пытаясь забыть, как невероятно близко находятся Иерусалим и Вифлеем. Добравшись до набережной, останавливаюсь, глядя на море и поднимающуюся из него красную луну. Стоя спиной к отелю "Сан-Ремо" и кафе "Пилснер" с непрерывно доносящимися оттуда американскими мотивами, трудно поверить, что я в Палестине, а у моих ног плещется Средиземное море. Эти американские евреи, безусловно, проделали потрясающую работу по приданию своему новому детищу облика, свойственного пляжным курортам на Атлантическом побережье. Здесь полным-полно солдат и фланирующих молодых проституток – судя по всему, не меньше, чем в Каире, и это говорит о многом.

После нескольких часов блужданий я неохотно возвращаюсь в свой скромный пансион и отведённую мне крошечную комнатку. Но стоит мне войти, как я обнаруживаю, что ночь привнесла в неё волшебство, поскольку дверь, ведущая на балкон, широко открыта, и сквозь неё, как в картинной раме, мерцают мириады ярких звёзд – прекрасное зрелище, которое невозможно было бы по достоинству оценить с улицы. Обрадованная, я выбегаю на балкон, и вновь, как в ту ночь, когда я пересекала Атлантику, двигаясь по маршруту Натал – Рыбацкое озеро, звёзды кажутся столь огромными, сияющими и близкими, словно протяни руку и достанешь. Особенно выделяется среди них грандиозная планета Юпитер, и то, как она медленно движется по бархатисто-чёрному небосводу, заставляет меня вспомнить о Вифлеемской звезде, приведшей волхвов к месту назначения почти две тысячи лет назад.

Немногим менее двух тысяч лет прошло с тех пор, как Сын Человеческий основал веру, которая, пережив все эти столетия, вывела, подобно маяку, бесчисленные колена страдающего рода людского из юдоли мрака и скорби к свету вечной надежды. Никогда прежде, ни в одной церкви любой из религий, не ощущала я так отчётливо Его присутствия, как этой ночью в Палестине, и до самого рассвета я не могу сомкнуть глаз.

Чёрное небо, медленное движение сверкающих звёзд, аромат олеандров и оливковых деревьев под моим балконом, мягкий шум вдалеке от наползающего на берег Средиземного моря, прохладный ветер с холмов Ливана, осознание того, что я сейчас в стране Библии со всем её величием, что поблизости находятся Иерусалим и Вифлеем и что Христос, вероятно, когда-то ступал по той самой земле, на которой теперь стоит сей маленький домик, – всё это придаёт ночи сакральную магию.

Меня охватывает некое особое ощущение покоя, будто целая жизнь, полная противоречивых мыслей и эмоций, сомнений и веры, печали и радости, внезапно достигнув кульминации, дала окончательный ответ на все мои вопросы – ответ, совершенно простой и ясный. Всё, чему меня учили в раннем детстве, и всё, о чём я думала, что познавала и обсуждала позже, день за днём и год за годом, вдруг сходится в этом единственном средоточии, и я однозначно понимаю, что то, во что я поверила в результате пожизненного процесса размышлений, споров, отсеиваний и обобщений в поисках этого самого ответа, – и есть истина, и что, хотя я следовала, пусть и неуверенно, за светом, ведущим к этой истине, – она именно здесь для меня, для каждого, для всех тех, кто её ищет.

И тут же я вспоминаю слова Симеона, старика, который, взяв младенца Иисуса на руки, произнёс: "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое …"

20 августа

Утомлённая своим долгим бдением, я засыпаю лишь с восходом солнца и, как мне кажется, всего на пять минут, очнувшись от того, что Майк, колотя в мою дверь, вопит: "Вылезай оттуда, Сестрёнка!" (Чаще всего он величает меня именно так, но иногда Тётушкой или Мамулей, а временами, к моему отвращению, и Бабулей, поэтому мне нужно будет в конце концов где-то провести черту). "Быстро выходи, ты же не можешь дрыхнуть вечно! А то мы отчалим без тебя. Не 'протуши' свой послужной список знатного пилигрима".

Ошеломлённая, я вскакиваю и, наспех приведя себя в порядок, сбегаю вниз в обеденную комнату, где мои спутники уже почти прикончили свой завтрак. Затем мы, заплатив по счетам, прощаемся с нашими хозяйками и плюхаемся в автобус, ожидающий нас, чтобы доставить в аэропорт Лидда.

По дороге мы проезжаем мимо еврейских фермеров, усердно работающих на своих плодородных участках, ставших постоянным источником зависти для арабов, желающих выкупить землю обратно, но по той же цене, по которой они её продавали, когда та была бесплодной и "удобренной" лишь камнями и песком. Вокруг этой острой темы между арабами и евреями вспыхивают постоянные столкновения, и страна полна беспорядков.

Арабы настроены настолько враждебно, что британские и американские пилоты носят с собой особые рекомендательные письма, призванные помочь в случае вынужденной посадки среди местных жителей. Верхняя часть такого официального письма содержит текст на арабском, затем в середине страницы стоит печать правительства Великобритании или Соединённых Штатов, а под ней следует перевод на английский:

"К сведению каждого благородного араба.

Приветствуем вас и да пребудет с вами милость Аллаха. Предъявитель сего письма является офицером Соединённых Штатов Америки, оказывающим помощь британскому правительству, и верным другом всех арабских народов. Мы просим вас хорошо обращаться с ним, оберегать его жизнь от всякого вреда, обеспечить его потребности в питье и пище и сопроводить его до ближайшего британского лагеря. Вы будете щедро вознаграждены за все свои услуги. Да пребудут с вами мир и благословение Аллаха.

С разрешения британского верховного командования на Востоке.

Доставьте меня к англичанам, и будете вознаграждены".

Вскоре мы сверху, как во сне, любуемся Иерусалимом, хорошо видимым с той малой высоты, на которой мы несколько раз кружим вокруг него. Наш спутник-знаток, не единожды тут пролетавший, показывает нам и Масличную гору, и Гефсиманскую церковь и все прочие достопримечательности, упомянутые в Ветхом и Новом Заветах.

Окутанный характерным утренним туманом, возникшим после кратковременного дождя, город действительно излучает восхищающее всех нас золотое сияние. Во всяком случае, с высоты птичьего полета мы можем засвидетельствовать, что "улицы его вымощены золотом", даже если это золото солнечного света.

Но в небольшой книжке, к которой я часто обращаюсь за любой информацией о Палестине ("Иерусалим и евреи" Берналя Татмана), с сожалением констатируется, что Святой город, расположенный на скалистом плато на высоте 2 600 футов⁹⁵ над уровнем моря, между портом Яффа, бассейном реки Иордан и Мёртвым морем в двадцати милях⁹⁶ к востоку – не так уж и красив, коль смотреть на него вблизи.