Kitabı oku: «Ожидание andante», sayfa 3

Алабай

Меня зовут Айдер, я служитель в мечети. У меня два старших брата, они большие и сильные, овощами на рынке торгуют. Энвер, например, один может два мешка картошки на плечи закинуть и клиенту в машину отнести, а Мурат так умеет поговорить с клиентом, что он еще не один раз за овощами приедет и родственников с собой привезет.

Еще у меня есть сестренка Зульфие, она жена нашего муллы, у которого я служу. По возрасту она мне в матери годится. Так уж вышло, она самая старшая, всё время нянчилась со мной. Умная, статная и красивая, Зульфие – хозяйка крымско-татарского ресторана «Ак-Кая» в нашем маленьком городке. «Ак-Кая» в переводе означает «белая скала», и действительно с верхней площадки ресторана хорошо видно знаменитую Белую Скалу – величественную, словно имя нашего Аллаха. Все, кто едут мимо нашего городка, стараются заехать к ней и угоститься сочным кубэте, чебуреком или янтыком, заказать лагман и шашлыки. Блюда из баранины с овощами – димляма, башлама – давно стали визитной карточкой ресторана, а тыквенный пирог фулто всегда уходит горячим, как только его достают из печи. Зульфие – чудесная повариха, постоянно ищет старинные национальные рецепты, предлагает попробовать новые блюда, и слава о ее кулинарном мастерстве пошла далеко за пределы нашего городка.

Я родился слабым, всегда болел, зато читал много, стал грамотным. А вот написать решил впервые. О своем дяде Мустафе. Может, плохо напишу, нескладно, да вертится эта история в голове, не могу забыть. Мулла у нас очень грамотный, уважаемый человек. Я с ним посоветовался, и он сказал: «Не можешь забыть – пиши. Кому надо, прочитают, услышат тебя. Всё в воле Аллаха». Пишу я нескладно, но послушаюсь его, попробую. «Если Бог откроет одну дверь, то откроет и тысячи», – так сказал мне мулла.

…Мы вместе вернулись из Узбекистана на родину, в Крым, – наша семья и брат моего отца дядя Мустафа с молодой женой Заремой и двумя дочерями. Поселились под Белогорском. Участки у нас рядом оказались. Выделенных денег хватило на то, чтобы поднять бетонные коробки домов и накрыть их крышами. Строились вместе, помогали во всем друг другу. Потом, когда заехали в пустые дома, стали обживаться по отдельности, кто как мог. Наша семья занималась сельским хозяйством, на привезенные с собой деньги купили отару овец. А Мустафа без денег приехал. Всегда бедным был, но ученым. Наверное, за эту ученость и полюбила его красавица Зарема. Разница в годах у них была большая – двадцать с лишним лет. Но красивый был мой дядя и сильный – сильнее многих молодых. Всегда побеждал в борьбе на поясах куреш на праздниках, был знаменитым. Его даже по телевизору показывали. Какие песни пел, сколько историй знал, как танцевал! Наши красавицы не выходили танцевать хайтарму без моего дяди, а круговой танец хоран, где все мужчины держали друг друга за плечи, становился необыкновенно зажигательным, потому что дядя всех заводил. Мустафу очень любили, на свадьбы звали. Родни-то много у нас.

Прошло время, я вырос, окончил школу, в мечети стал служить. Работник из меня плохой – сетку лука не подниму. Но мы в своей семье всегда трудились дружно, никто не ленился. Я вот овец пас и от нечего делать книжки читал, даже два иностранных языка выучил – арабский и английский. Потому меня и в мечеть взяли. Отец с матерью огородом занимались, птицу разводили, дом обустраивали. Старшие братья женились, уже теперь сами строятся, живут отдельно. Зульфие с мужем живут хорошо, двор у них большой, сад, виноградник. Мои две племяшки – сестры-погодки, танцами занимаются, хорошо рисуют.

А у Мустафы жизнь как-то не заладилась. Невезучий он оказался, несчастливый какой-то. Зарабатывал легко и много, с любым мог договориться, всё ему было по плечу. Но Зарема требовала то новую машину, то мебель дорогую, то поездку на заграничный курорт, то золото с бриллиантами. Что заработает Мустафа, всё Зарема отбирает. А скандалить стала, словно шайтан в нее вселился! Дерево опирается на корни, а человек на родственников. Бедный дядя, чтобы не слышать ее брани, к нам в батраки стал наниматься по выходным, да возился весь день на огороде или в теплицах. Не знаю, сколько мои родители ему денег давали, но, видно, что-то он откладывал в заначку без ведома Заремы. Как-то раз поехал Мустафа воскресным днём в большой город на хозяйственный рынок электропилу починить и привез Алабая.

…Помню тот день очень хорошо. Весна оказалась теплая, деревья стояли белые от цветов, дружно жужжали пчелы. Ароматы тюльпанов, нарциссов смешивались с привычным запахом навоза. День плыл своим чередом, сонно клонился к вечеру. Тихо и спокойно было на нашей улице, только вдалеке на пастбище иногда блеяли овцы и лаяли собаки. Мне показалось, что счастье пришло в этот мягкий ласковый день на нашу землю, и сама природа как будто говорила каждому: «Селям алейкум, мир вашим домам».

Вдруг раздался истошный крик Заремы:

– Ублюдок недоделанный, что ты привез, куда деньги потратил?

Мать манты лепила, а я ей помогал, но бросили мы тесто, выскочили на улицу. Соседи прибежали, интересно всем стало. А Мустафа стоит спокойно возле машины и держит в руках большой серый шерстяной ком из старого одеяла. И жену успокаивает:

– Тише, Зарема, я подарок тебе и дочкам привез.

Разворачивает он свёрток, а из него четыре широкие белые лапы в стороны торчат, нос пуговкой и две черные бусинки вместо глаз. И гордый такой Мустафа, довольный, будто светится весь. Поглаживает пальцами мохнатую мордочку, криков Заремы не слышит.

– Дом охранять будет! Я его назвал Алабаем.

Вечером дядя пришел к нам кофе пить и рассказал, что на городском центральном рынке города в тот день как раз породистыми собаками и кошками торговали. Увидел Мустафа огромного рыжего флегматичного пса с крупной головой, похожей на бычью. Подошел, спросил, что за собака. Хозяйка ответила, что порода называется «московская сторожевая». В манеже рядом с великаном копошились шерстяные серые клубки, попискивали, мяли друг друга широкими белыми лапами. Спросил Мустафа цену, но такая цена оказалась высокая, что у него глаза на лоб полезли. Долго ходил он вокруг. Все уйти хотел, да ноги сами к щенячьему манежу несли. Придет, встанет рядом, на рыжего пса смотрит. Так два часа рядом и проходил. За это время почти всех щенков купили. Порода хорошая, редкая. А один остался. Подозвала его хозяйка и тихо говорит: «Щенок бракованный, никто покупать не хочет. Возьмешь недорого?» Как рассказал дядя, у породистых щенков «москвичей» в середине морды должна белая полоса проходить, сама морда белая, и только глаза черными кругами, чтобы закрыты были. Это называется «маска».

Последний щенок мало того, что слишком мелкий и шустрый оказался, но еще и без «маски». И пятно белое только на лбу было в виде звездочки, как у нашего бычка. А на черных свисающих губах-брылях – светлые веснушки вместо положенной белизны. И нос черный, с каким-то бесформенным пятном вокруг. Его никто покупать не захотел. Но Мустафа его сразу присмотрел – самый подвижный в манеже был. Остальные лежали и спали, словно набитые ватой игрушки, а этот, с черной мордой, никому спать не давал, тыкался в сетку, всех тормошил, даже тявкал. А когда щенки начинали ползать, недовольно скулили, забивался в уголок и засыпал. Будто понимал что-то.

Конечно, дядя мой щенка тут же забрал, хозяйку о прививках расспросил и еще в клинику заехал, вакцину купил. Я спросил дядю, а почему он назвал его Алабаем, ведь это порода такая. Тоже из сторожевых, волкодавы. На это дядя ответил, что слово понравилось. Хозяйка ему сказала, что есть в нем кровь знаменитых алабаев, которые овец в горах пасут.

…Пришла осень. Дядя мой стал спокойным и счастливым, возился со своим Алабаем, воспитывал. Да и Зарема меньше ругалась. Видно, пришелся этот пес их семье по нраву. Вырос он и взаправду огромным. Рыжая широкая спина, серые подпалины по бокам, а лапы, брюхо и пушистый хвост веером – белоснежные, чистые. И грудь белая. А морда черная, страшная, с отвисшими брылями. И слюна тычет, и глаза красные. Сначала думали, что болеет Алабай глазами, но ветеринар объяснил, что у этих собак экстерьер такой: нижние веки отвисают, видны кровеносные сосуды. Забыл сказать, что мой дядя Мустафа тоже рыжий. В веснушках весь, волосы светлые. И профиль у него не восточный – больше на европейца похож. Бывают среди нас такие. В общем, они оба с Алабаем как-то подошли друг другу. Оба большие, необычные. И слушался пес его безоговорочно, будто по глазам понимал.

Участки у нас за домами просторные. Мне нравилось наблюдать, как тяжелый Алабай за дворняжкой гонялся и по-щенячьи на передние лапы припадал. Но слишком большой был, уставал быстро. Дворняжка потом на него наскакивал, рычал, тявкал, а тот на спину ложился и лапами отмахивался. А потом дворняжку за уши таскал. Интересно смотреть было.

А Зарема, хоть и притихла, всё равно не успокоилась до конца. Как зайдет за луковицей, так жалуется моей матери Анифе, что эта тварь рыжая их семью объедает. Жрет, мол, много. По кастрюле в день. Но Мустафа жалобы Заремы не слушал. Как идет с работы, обязательно где-то сахарную кость Алабаю купит. Или обрезь говяжью. У нас в поселке над Мустафой даже смеяться стали: «Ты своего Алабая больше, чем жену и дочерей, любишь». Дядя только отшучивался. Смеяться-то смеялись, но приходили смотреть каждый день. Любовались. А потом, кто позажиточнее, тоже себе таких собак купили.

Но, правду сказать, дядин Алабай самым умным оказался и самым крупным. Только вот морда больно страшная была, не по породе. Впрочем, охранял он хорошо. Его трубный лай часто на всю округу раздавался, других собак поднимал. А Зарема вообще ругаться перестала, когда Алабай со двора воров прогнал. Цыгане тогда на машине подъехали, во двор прокрались и ковер с веревки потащили. Как увидели Алабая, бросили и убежали. Но он одного за ногу успел цапнуть. Говорят, тот захромал сильно.

…Прошло несколько лет. Наступили тяжелые времена. Многие разорились в тот год. Зульфие даже ресторан хотела закрыть, повара уволила, сама готовила и подавала – мало посетителей было, платить нечем было. Мустафа постоянно работал, да все меньше и меньше денег домой приносил. И если мы еще как-то держались за счет птицы и огорода, то дядя мой тянул лямку из последних сил, надрывался. Зарема огородом себя не утруждала, живность не разводила. Говорила, грязь от птицы одна. Сначала Зарема продала за бесценок свои шубы, потом золото с бриллиантами. А как совсем есть нечего стало, оставила праздную жизнь и пошла в ресторан к Зульфие посудомойкой – за еду. Говорят, всех своей бранью достала, но держали ее там, потому что родственницей хозяйке приходилась, а у нас не принято родственников обижать. Улетучилась ее красота, словно листья с яблони в конце декабря. Одна сухая кожа на смуглом лице осталась, да злые черные глазищи. Дочки уже взрослые стали, в старших классах учились. Одна рыжая была, лицом и характером в Мустафу удалась. Красивая, добрая, покладистая. А вторая красотой не вышла, сутулилась сильно. Злая, как мать.

Однажды приехал Мустафа со стройки, где работал, вывалился из машины кулем на дорогу и на четвереньках в дом заполз. Зарема сразу раскричалась – думала, пьяный. А он спину сорвал. Да так сильно, что встать не смог. Машину во двор мой брат им загнал. Стали мы все суетиться вокруг Мустафы, а потом врача вызвали. Помочь ничем не смогли, а он стонал сильно и плакал от боли. Пока «скорая» приехала, два раза сознание терял. Даже Зарема притихла. Пролежал тогда мой дядя в городской больнице месяц. Я с разрешения муллы службы пропускал, ездил к нему, от Зульфие корзинки с едой привозил. Грустный дядя был в больнице, и только оживлялся, когда я ему об Алабае рассказывал. Он обратно продукты в корзинку складывал и велел Алабаю отнести, подкормить. Говорил, в больнице еды хватает.

А потом я и сам заболел бронхитом, две недели дядю не видел. Вернулся Мустафа совсем худой – одна кожа и кости. И постаревший. На впалых щеках седая щетина. А еще через неделю они с Заремой машину продали.

…Наступила зима. Мустафа сторожем устроился, зарабатывал мало, копейки приносил. Зарема из ресторана ушла, она где-то в богатых семьях убиралась за малые деньги и продукты. Мы что могли, отдавали им, но сами тогда тоже скромно жили. Мясо раз в неделю видели. Есть почти нечего было. Одна крупа да макароны. Но, как мне кажется, хуже всех тогда оказалось Алабаю. Мяса для него никто не покупал, а пиала пшенной каши его не спасала. К весне от верного друга Мустафы остался скелет, обтянутый обвисшей грязно-рыжей шкурой. Да и не бегал он уже, лапы не держали. Лежал целый день под стеной дома. Иногда лениво побрехивал на прохожих. Морда его стала грустной, глаза потускнели. Превратился он в больного постаревшего пса, как и его хозяин.

Как-то раз утром нацепил Мустафа на своего верного Алабая намордник, надел поводок и потащил куда-то обессиленного пса прочь из дома. Я видел, как они шли по улице – сгорбленный постаревший дядя Мустафа и вихляющий костлявым задом Алабай. Зарема проводила их молча. Вернулся Мустафа вечером один. К нам пришел и рассказал, что Алабая отвез на мясокомбинат в город. Попросил работников забрать на охрану, мол, хороший пес, молодой, но кормить нечем, семье не хватает. Охранники Алабая забрали. Говорит, пошел он за охранником и даже на Мустафу не оглянулся. Будто обиделся на него за такое предательство. Запил после этого дядя сильно. Нельзя нам, крымским татарам, пить, Коран не позволяет. Мустафа верующим был, все обряды соблюдал. А тут, словно стержень из него вынули – пил и спал. Иногда где-то подрабатывал, и снова водку покупал. Зарема поседела, сгорбилась.

Через месяц, ближе к лету, Мустафа пришел в себя, на работу сторожем устроился. Прошло еще три месяца. Дядя хорошую работу нашел – в нашем городке на овощном складе учетчиком. Однажды послал его хозяин в город по каким-то делам. Не выдержал Мустафа и к мясокомбинату пришел, не надеясь увидеть Алабая живым. Каково же был его удивление, когда нашел он своего верного друга красивым, откормленным, веселым. Бегал тот по территории, кошек гонял, колеса заезжающих грузовиков обнюхивал. Кто-то из охранников вынес ему миску с едой, тот радостно завилял пушистым белоснежным хвостом. У Мустафы сердце болезненно сжалось. Но не стал он к забору подходить, в кустах спрятался. Надеялся, что Алабай его не заметит. Простоял так минут двадцать, нагляделся, как тот ест да по территории бегает, как с охранниками заигрывает, хвостом машет. И побрел себе к остановке автобуса, опустив голову.

Пить Мустафа перестал. Обрадовался, что Алабай живой и снова такой здоровый, сильный. Но как выдавалась оказия в город поехать, обязательно подходил к ограде мясокомбината, становился в сторонке, за кустами, и во все глаза смотрел на своего Алабая. Как-то не выдержал, пришел к нам поздно вечером, сел рядом с отцом, заплакал. Сказал, что не по нему эта собака вышла. Больно уж умен да велик. Ему и хозяин такой нужен был. Путевый. А он, Мустафа, невезучий оказался, слабый. Не только со своими бабами не справился, еще и пса дорогого чуть не уморил.

Не знаю сейчас, что и сказать на это. Любил он Алабая больше, чем свою жену. Да и за что было Зарему любить? Она только лаялась да деньги требовала. Не довольствующийся малым не найдет ничего. Если бы меня спросили, почему Мустафа такой неудачник оказался, я бы сказал, что это Зарема во всем виновата. Вон, моя мать Анифе никогда отцу не перечила. Во всем поддерживала. А если и говорила что-то против, так я и не слышал никогда. Тихо они спорили. Потому и не голодали мы. И братья себе дома построили. А красавец Мустафа со всеми своими талантами так в люди и не выбился. Посмешищем городка стал. И будто интерес к жизни потерял. Говорил мало, отощал, поседел совсем. Глаза потухли. А я любил и жалел дядю Мустафу и всегда молился за него. Душевный он раньше был, веселый. Особенно, когда Алабай у него жил.

Однажды уехал Мустафа в город и не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю. Зарема отказалась его искать, снова ругаться стала, бездельником мужа назвала. Поехал тогда мой отец в город, в морге нашел. Потом были похороны.

В справке, которую выдали моему отцу, написали, что умер Мустафа от обширного инфаркта. Говорят, охранники обнаружили его возле мясокомбината в кустах утром. Странно, что при жизни Мустафа почти изгоем стал, отверженным, его жалели и обходили стороной, а на похороны чуть ли не весь городок пришел. Его усохшее тело в гробу накрыли нежнейшим зеленым шелком, мои мать и отец сидели рядом, словно самые близкие ему люди, а Заремы будто и не было – она казалась тенью у его гроба. Соседи и знакомые приходили, говорили: «Алла рахмет эйлесин, алла сизге сабыр берсин – пусть земля будет ему пухом, пусть Бог даст вам терпение», – и, попрощавшись с нами, выходили прочь.

Женщины во дворе готовили поминальный обед, и тихо было, никто не говорил – не о чем было. Все чувствовали горечь и сожаление, будто с Мустафой ушла из городка в тот день радость. Я на похоронах сильно плакал и дал себе и Мустафе слово, что поеду в город и расскажу Алабаю, как сильно хозяин тосковал по нему и умер от этой тоски.

С разрешения муллы собрался на следующее утро, мясокомбинат нашел быстро. Увидел будку охранников, забор, территорию с машинами. Возле забора росли кусты, в которых Мустафа прятался и за Алабаем наблюдал. Вот только Алабая не было. Бегали по двору какие-то дворняги. Может, спрятали его, чтобы людей не пугал? Подошел я к охраннику, представился, стал расспрашивать. После того, что он мне рассказал, сердце мое заболело, а глаза снова наполнились слезами. Оказывается, в тот вечер, когда дядя пришел посмотреть на своего пса и погиб от разрыва сердца, – почувствовал Алабай смерть хозяина, беспокойный стал, к забору все бегал, черную морду задирал и воздух нюхал. Говорят, собаки хорошо смерть чуют. А мертвый Мустафа в это время в кустах неподалеку лежал, коченел.

Когда стемнело, охранникам меняться надо было. Приехал на смену Семеныч, бывший афганец. Был он из всех самый злой. И оружие именное имел. Не знаю, что там произошло на самом деле, но, говорят, пьян был Семеныч в тот вечер, на смене отоспаться хотел. Алабай выпивших не любил, кидался. Вот он Семеныча за пальцы и прикусил. Охранник сам видел, как закричал Семеныч не своим голосом, вырвал пистолет из кобуры, выстрелил и в белую грудь собаке попал. Алабай заскулил, завертелся от боли. А Семеныч, не раздумывая, его вторым выстрелом в голову добил. Никто ничего и понять не успел, только стояли все и молча смотрели. И слова никто не сказал. Что говорить, если злое дело сделано?

Принесли пустые мешки и Алабая в них, как в саван, завернули. Семеныча на следующий день уволили. А Алабая на пустыре за оградой похоронили. Очень уж привыкли к нему охранники, даже водкой помянули. Говорят, хорошо служил, верный был, незлобивый. Выходит, погиб Алабай вместе с Мустафой в один вечер. Будто судьба у них была такая – общая.

…Я каждый день молюсь о дяде Мустафе. И думаю об Алабае. Кажется мне, будто идет Мустафа – большой, красивый, молодой, – по степи небесной под голубым небом, а вокруг него верный Алабай бегает и на бабочек трубно лает. Перед ними на зеленом лугу отара белых овец пасется. И хорошо им там вдвоем райских овец охранять. Так хорошо, как никогда не было на земле, при жизни. Знаю, что нельзя о собаках молиться. Но против правил, когда мулла не слышит, прочту молитву и об Алабае. И кажется мне, что машут они мне оба с небес – Мустафа рукой знаки подает, смеется, а Алабай своим белоснежным хвостом-веером виляет и черную морду к небу задирает. И тоже будто улыбается – клыки сахарные показывает, нетерпеливо подпрыгивает, фыркает.

И, видно, так оно и есть – действительно, они оба счастливы. Я не придумываю. Аллах справедлив!

Звездный гость

Старое должно исчезнуть…

Власть на Хораксе поменялась за одну ночь.

Никому раньше не нужен был этот маленький остров на гигантской планете с двумя океанами и десятком огромных континентов, флегматично плывущей по своему вечному, определенному богами Вселенной пути где-то на периферии космических трасс. В мегаполисах Метрополии уже более двухсот лет не было наличных денег, все расчеты осуществлялись по личному коду, имплантированному в запястье, перемещения с одного конца планеты на другой происходили благодаря телепортационным лентам.

Здесь, на маленьком острове Хоракс, затерявшемся в океане где-то между континентами, до сих пор работали ретро-банки с электронными кассами и живыми кассирами, ездили машины на бензиновых двигателях, вместо гигантских супермаркетов продукты продавались в маленьких лавочках. Роботов почти не было, их задействовали, в основном, на погрузках и земляных работах. Многочисленные корабли, траулеры, сухогрузы и катера, снующие по заливу, заправлялись дизельным топливом, и запах солярки возле нагретой солнцем пристани казался жителям привычным.

Вели свою тихую незатейливую жизнь три городка и множество прибрежных поселков, порты и автобазы. По закованным в асфальт улицам неторопливо трусили, лязгая железными боками, старенькие маршрутные такси и грузовики. Жители работали грузчиками, рыболовами, водителями, моряками, всё еще помня те навыки, которые так были развиты в давнее время изоляции от космоса. Они так и не освоились в новой реальности и уже забыли, как тяжело эта новая реальность давалась им в самом начале, когда Совет Великой Метрополии принял решение включить остров Хоракс в свой состав. Молодежь не знала об изнурительной войне между группами общин поселенцев за право управлять ресурсами острова и продавать Метрополии рыбу, местные сувениры и туристические услуги. Чтобы прекратить войну, Совет дал Хораксу независимость и назначил своего наместника. Остров оставили в покое.

Здесь до сих пор было чисто и девственно, не сливались в океан химические отходы, не проводились ядерные испытания и экологические эксперименты. Никому не был интересен Хоракс: слишком мал, чтобы вкладывать в него средства и слишком населен местными жителями, чтобы осуществить очередной ядерный эксперимент и смести его с лица планеты. Это был остров-музей, куда ученые-социологи, психологи и просто любопытные туристы прибывали познакомиться с бытом забытых времен, – маленький, отставший от жизни и будто законсервированный в прошлом. Непомерные амбиции Императора, войнами, подкупом и хитрыми торговыми операциями подчинившего себе все континенты, на Хоракс не распространялись.

Все изменилось три дня назад.

«Танки в городе! Какие танки? Этого просто не может быть, все это осталось где-то там, в смутных прошлых веках, в эпоху Войны. Один танк, правда, стоит на постаменте – возле покосившейся церквушки, где мы просим Богиню моря о щедрой добыче, – как ненужное напоминание о погибших в те кровавые времена. Но на него никто не обращает внимания – войну-то забыли», – думала пожилая некрасивая женщина, расплывшись грузными боками на грязном узеньком сиденье маршрутного такси, которое тряслось, лязгало всеми своими железными частями, тяжело пробираясь в потоке городских автомобилей.

Айна везла в банк выручку своей родной автобазы, и деньги необходимо было отправить на межгалактический счет корпорации именно сегодня, чтобы успеть оплатить налоги и зарплату сотрудникам. Айну предупредили, что ретро-банки уже практически не работают, бумажные деньги не принимают. Но этот еще работал. Возле касс – огромные очереди озабоченных горожан, спешащих погасить кредиты, оплатить счета за пресную воду и тепло в их скромных квартирках. Люди испуганы, но еще не озлоблены: молодую мамочку с младенцем пропустили к окошку без очереди. Айна мужественно отстояла на отечных ногах полтора часа, но заплатить не успела: зависли компьютеры. Кассы одна за другой закрылись.

«Война?! Неужели снова война? Господи, но при чем тут я – обычная женщина, счетовод-бухгалтер с тридцатилетним стажем? В чем моя личная вина? В банке висят компьютеры. Они что, белье на веревке, чтобы вот просто так висеть? Но висят. Так говорят банковские служащие – вежливые, красивые, безликие. Похожи на кукол. Может, это роботы?» Айна, растерянно потоптавшись в холле банка, протолкнулась к выходу. Почему-то не работал кондиционер. От жары внутри помещения закружилась голова, сдавило сердце. На душе стало как-то особенно тревожно. Она решила не ждать, вернуться на работу и спрятать деньги в металлический сейф.

Остановка была переполнена, лица людей мрачны. Айна, цепляясь за поручень, с трудом втиснулась в переполненный людьми салон. Подвыпивший дядька в засаленной куртке уступил ей место. Маршрутное такси дернулось, но поехало, и, кажется, захрипело от напряжения. Тревога сидела внутри салона тяжелой черной тушей, заставляя пассажиров вплотную придвинуться к окнам и вглядываться, вглядываться… «Богиня моря, будь добра к Хораксу!» Она стала мысленно молиться, увидев конусообразный купол облупленной церквушки, который равнодушно отсвечивал крашенным в синий цвет металлом и никак не отзывался на ее мольбы о спокойствии. Перевела взгляд вниз – да, вот он, танк! А на крышке люка развевался непривычный разноцветный флаг Империи. Рядом на афишной тумбе сияла красным неоном реклама фотовыставки «Городской сюр». Что такое «сюр»?

Странное слово и чужое знамя вдруг в ее воображении сплелись в единое целое, похожее на мерзкую, но пока еще не проклюнувшуюся гигантскую личинку скорпиона в ярких шелках савана-кокона. Впрочем, Айна ничего не понимала в ядовитых насекомых, которых здесь извели еще при ее дедушке, только чувствовала, что, когда тарантул или скорпион проснется, станет поздно. А кругом люди, люди… Много людей, еще ничего не знающих о смертоносной личинке в разноцветном коконе.

И вдруг она увидела этих – одинаковых, страшных, безликих. «Звездные гости! Глава Совета Метрополии сказал по телевизору, что они пришли меня спасать. Но от кого? Если от дикарей, которые живут в горах, то мы уже забыли, как они выглядят, их единственное племя нам не мешает. Или от нас самих? От нашего нежелания измениться и принять новое?»

Айна родилась здесь, на этом каменистом степном острове с высокой грядой лесистых гор, и никогда не бывала на континентах. Она провела всю жизнь в одном городе, прикипела к своим двум соткам помидоров и роз. И всегда боялась войны. Ее дед вырос во время войны. Много рассказывал о том, как прятались в ямах, ели траву. Как взорвалась соседняя хижина, куда попала бомба, как их грабили и убивали мародеры, как умерла от обезвоживания его мать, ее прабабушка, не успев дождаться спасателей Метрополии. Наверно, страх жуткой мучительной смерти перешел к Айне по наследству. «А я – не хочу, не хочу! Но эти, эти! Кто же они на самом деле?»

Противная дрожь схватила липкими пальцами за колени, сползла к икрам, заставила тело в один момент ослабнуть. Айна увидела две гигантские темно-зеленые машины, вместо кузовов – закрытые металлические коробки с решетчатыми окнами. Между машинами стояли пятеро, будто и не люди – изваяния. Стояли, широко расставив конечности в берцах, на лицах – маски, из-под надвинутых зеленых касок видны холодные светлые глаза. Их тела закрывали бронежилеты с запасными обоймами, автоматы на плечах свисали стволами вниз. Они держали свое оружие так, будто ежесекундно ожидали приказа. Они вообще живые?

Зять как-то за ужином обмолвился, что Совету Метрополии давно и верно помогают пришельцы со звезд, «звездные гости», как их называли жители между собой. Она ему тогда не поверила. «Чур меня, чур меня! Сюр… Вот прилепилось слово, хоть бы знать, о чем тут толкуют. Вот дебет с кредитом…» Она мысленно возвратилась к своей работе и вспомнила бухгалтерские проводки по счетам – как провести суммы, чтобы правильно закрыть ту или иную операцию и выйти на нужный баланс. Это на время успокоило. Тело расслабилось, Айна прикрыла глаза. Зловещие фигуры исчезли из поля зрения. Но мысли по-прежнему бились в голове испуганными птицами, выклевывали уставший мозг, взбивали волны паники, ослепляя глаза слезами. «Операция. Военная операция? Меня спасают? Но от кого? Зачем столько оружия? Знать бы хоть, что происходит…»

Заваленная ежедневной работой, привычно запутавшаяся между дебетом и кредитом, Айна только накануне вечером узнала от дочери, что на ее маленькой уютной родине, окруженной теплым ласковым морем, новая власть. Старый наместник, седой толстый старик, любивший по вечерам рыбачить на синей яхте в заливе, рано утром, три дня назад, подписал отставку, собственноручно спустил с мэрии знамя Хоракса и отправился домой, к жене и внукам. Остров в один момент поменял свой статус. Главой переходного правительства стал колоритный красавец с мужественным лицом. Она его вчера по телевизору видела – под узкими многоцветными флагами, бодро рвущимися на ветру. Он говорил, будто топором рубил, и толпа, в которую он вколачивал слова, послушно и гулко скандировала в такт: «Техно-логии! Бо-гат-ство! Сво-бо-да!»

Больше всего ее напугали его слова о том, что старое должно исчезнуть. Но что такое «старое»? Она тоже не молода. Эти события напомнили Айне фильм о войне. К горлу подкатилась тошнота – стало страшно, как после рассказов деда. Айна не хотела менять свою жизнь. Слишком много одинаковых дней она прожила в размеренном ритме между работой и семьей. И сейчас, на закате лет, ей жутко было представить, что этот привычный мир необратимо рушится – прямо здесь, вместе с ней. Раньше она могла давать своим детям советы и наставления. Теперь, с приходом новой власти и новых технологий, ее собственная жизнь будет списана в утиль, как старые грузовики на автобазе.

Она тогда поспешно нажала на пульте кнопку переключения каналов, и вдруг позвонила подружка: «Ты слышала? Слышала? Ка-а-кой мужчина! Настоящий губернатор! Нет, ты слышала?» Айна что-то промямлила в ответ, но подружка даже не ответила, кричала свое. Последний раз она была так возбуждена, когда влюбилась в водителя автобазы, на пятнадцать лет младше себя. Что-то у них там было, но вроде, недолго. После этого она снова стала степенной и рассудительной. В тот вечер за ужином долго и громко обсуждали новости, зять и дочь радовались, говорили ей, что скоро все изменится, что их скромный остров станет процветать, что у всех будет большой достаток и не надо будет больше экономить на удовольствиях. Зять мечтал о том, как будет выбирать себе новую скоростную машину, потому что построят дороги, а дочка мечтала о шубе из искусственного меха. Зимой на острове было холодно, степные ветра продували город насквозь.