Kitabı oku: «Бельгийский лабиринт», sayfa 3
Многих фламандских солдат ожидала гибель, потому что они не понимали французских команд своих офицеров и это стоило им жизни. Излишне упоминать, что офицеры тоже не понимали своих солдат. Знаю, что это мнение оспаривается. Бельгийско-американский историк Софи де Схапдрейвер пишет в своей образцовой – и, кстати говоря, блестящей – работе «Великая война. Королевство Бельгия во время Первой мировой войны»: «В любом случае обвинение, что фламандские солдаты погибали, потому что не понимали французских команд, неверно. Эта легенда возникла не среди профламандски настроенных фронтовиков, а среди активистов пропаганды и распространялась после войны, в частности, популярным народным бытописателем Абрахамом Хансом. На практике фламандские солдаты в достаточной мере знали французский – по фронтовой жизни, пребыванию во французских учебных лагерях и госпиталях, – чтобы правильно понимать такие предостережения, как Danger de mort8, что впоследствии подтверждали ветераны; приказы же отдавались, как правило, унтер-офицерами. Кроме того, французский армейский лексикон, разумеется, был элементом пресловутой солдатской «лингва франка», перекрывавшей сотни диалектов» (blz. 190–191). Прошу заметить, что де Схапдрейвер ни в коем случае не пытается приукрасить жалкое состояние языка в армии – отнюдь нет, однако, на мой взгляд, она упускает из виду некоторые важные детали.
Во-первых, она слишком легко отделывается от проблемы заверением, что дело обстояло не столь серьезно, потому что даже малограмотные или совершенно неграмотные фламандские парни знали хотя бы пару слов на французском. Это напоминает мне идею, близкую сердцу любого благонамеренного франкофона, а именно что вряд ли встречаются фламандцы, которые бы не понимали французского.
Во-вторых, общеизвестно, что в случае крайнего нервного напряжения, а тем более паники, когда от одной секунды зависит жизнь или смерть, команда на родном языке всегда доходит до сознания быстрее, чем на чужом. Спросите хотя бы у брюссельских пожарников.
В-третьих, некий капеллан Ван Грамберен жаловался Мари-Элизабет Бельпер9 на «плачевное положение в армии, где валлонские доктора и офицеры не понимают солдат» (6 марта 1915 года). Не думаю, что моральный дух возрастал или повышалась эффективность войсковых операций оттого, что офицеры не понимали языка своих солдат. А в лазарете из-за незнания языка вообще можно было умереть.
В-четвертых, Франс ван Ковеларт10 сообщал, тоже в 1915 году, что фламандские парни шли на смерть по команде офицеров и унтер-офицеров, не понимавших их языка. Он называл это вопиющей несправедливостью. Активистом какого-либо радикального политического движения он не был.
В-пятых, то, что у фактов нет письменного подтверждения, еще не значит, что в действительности они не происходили.
«Фермерские сынки» и «канальи-рабочие» из Фландрии – вот те, кто пал жертвой языкового конфликта. Они заплатили жизнями за культурную спесь своих офицеров. Кстати, офицеры рекрутировались не только из Валлонии; нередко они были родом из фламандских сел и городков, чье простонародье, 98% населения, разговаривало на нидерландском диалекте.
У офицеров даже не было оснований ссылаться на законодательство в свою защиту. Закон о языке от 2 июля 1913 года предусматривал, что с 1 января 1917 года курсанты военных училищ, представленные к присвоению звания младшего лейтенанта, а с 1 января 1915 года работники служб здравоохранения должны были быть (а не становиться) двуязычными. С 1 января 1914 года, то есть за несколько месяцев до начала войны, все распоряжения солдатам должны были отдаваться одновременно на французском и нидерландском. Но приказы по-прежнему отдавались на французском, точно так же как в австро-венгерской армии – на немецком. Впрочем, австро-венгерская «императорская и королевская» монархия озаботилась тем, чтобы, например, чехи и немцы из Богемии не входили в состав одного и того же подразделения. В Бельгии до подобной меры не додумались.
Эти законы сплошь и рядом откровенно попирались, иначе говоря, большинство офицеров плевать на них хотели. В траншеях Изера смертельно четко проявилось то, до какой степени жесткое и несправедливое социальное неравенство, царившее всюду в Европе, усугублялось в нашей стране языковым притеснением.
Солдаты реагировали – романтически, возвышенно, по-католически. Они не знали, что после войны будет написано: La Belgique sera latine ou elle ne sera rien11. Не знали, что их будут называть flaminboche – «фламандские фрицы». Их – тех, кто целыми днями стоял по колено в грязи в окопах, а по ночам под заградительным огнем немцев пытался заснуть в вонючих блиндажах. Их – тех, кто защищал последние пяди бельгийского отечества, даже голыми руками, если это было необходимо, – именно их клеймили за коллаборационизм. По мне, так и за меньшее можно было бы вскипеть от гнева.
Но простой фламандский солдат вначале просто не реагировал на все это. Не нужно забывать, что в нашей стране обязательное школьное образование ввели только после 1918 года и многие солдаты оставались неграмотными или полуграмотными. Кроме того, после наглого и жестокого вторжения германцев в нашу страну ее захлестнула волна патриотизма – реакция абсолютно нормальная и справедливая. Движимые чувством возмущения, фламандские и валлонские пацаны, порой не старше шестнадцати, записывались в армию добровольцами. Протестовала против военной службы малочисленная группа католических интеллектуалов. Слово «интеллектуал» звучит здесь слишком красиво. В данном случае речь шла о молодых священниках, семинаристах и учителях. Было среди них и некоторое количество людей с высшим образованием, таких как византинист Адил Дебекеларе или врач Франс Далс. В условиях военного времени они целыми неделями ели, спали, стреляли, дрожали вместе с рабочими парнями, подмастерьями, батраками. Впервые в жизни интеллектуалы находились в длительном и тесном контакте с «маленьким человеком». А тот, в свою очередь, впервые в жизни видел, слышал, обонял парней его возраста, которые не только умели читать и писать, но и любили это делать, а при необходимости были готовы ему помочь, короче говоря, ученых людей. А поскольку эти ученые люди в отличие от франкоговорящих ученых людей напрямую рассказывали вонючим фламандским вахлакам на их родном языке о том, какие у них есть права, и что приказы им сподручнее получать на фламандском, а не на французском, то армейское командование стало смотреть на них как на банду опасных бунтовщиков, угрожающих государству.
Командование, однако, было не в силах помешать многотысячному росту Движения фронтовиков, как его называли фламандскоязычные солдаты на Изерском фронте. Но с его стороны было позорным преувеличением доказывать, что половина армии сама примкнула к этому мощному движению. Ах, если бы так было на самом деле!
Лидеры Движения фронтовиков вели себя, как уже говорилось, романтически. Так, Дебекеларе получил среди членов Движения кличку «вожака», а его помощник – «оруженосца». Деятельность Движения была окружена своеобразным «древнефламандским» ореолом.
Однако его цели были по-настоящему честными, безупречно порядочными. Участники Движения хотели положить конец притеснению и мытарствам рядового фламандского солдата. Они добивались создания фламандского высшего учебного заведения в Генте, традиционно фламандском городе, где обучение в университете велось на французском – как, впрочем, и во всех остальных университетах Бельгии. Они хотели видеть свободную Фландрию и свободную Валлонию в составе независимой Бельгии. Независимой, то есть освобожденной от немецкой оккупации. Фландрию они нежно называли «материнский уголок в отцовском доме».
О да, за исключением нескольких случаев, они были кристально чисты и высокоморальны. Конечно, они не могли быть коллаборационистами. Да и как это было бы возможно? Они воевали в бельгийской армии против немцев. Они находились на единственном неоккупированном кусочке бельгийской земли, за взорванными плотинами реки Изер. Благодаря информации, полученной из нейтральной Голландии, они точно знали, чего хотели и что делали фламандские активисты, но зачастую были с ними не согласны.
Их деятельность была исключительно добропорядочной. Самое дерзкое, на что они решились, и то перед концом войны, это дезертировать. Но не в массовом порядке, а по одному. В остальном они были заняты распространением рукописных памфлетов: «Фламандские воины на передовой хотят для Фландрии таких же прав, какие президент Вильсон признает за каждым народом, – распоряжаться собственной судьбой». Или: «Мы глубоко чтим заслуги всех страждущих и преследуемых за фламандский патриотизм. Фландрия будет вечно помнить их имена». Листовки размножали на примитивном гектографе. В них не было ни одного призыва к насилию, вооруженному восстанию или мятежу против ненавистных франкоязычных офицеров, все обстояло легально. Тот факт, что фламандские интеллектуалы, которым довелось тогда держать в руках оружие, ни разу им не злоупотребили, говорит в их пользу. Они направляли открытые письма своему главнокомандующему королю Альберту, кардиналу Мерсье, Объединенным великим державам (то есть союзной Антанте, а не Германии). Они сочинили манифест под названием «Заря Фландрии на Изере». Поздними вечерами или на утренней заре они совершали в прифронтовой полосе шествия с плакатами. На демонстрации они выходили небольшими подразделениями, ненадолго, на полчаса, и чаще всего дисциплинированно. В самой крупной демонстрации участвовало около трех тысяч человек. Так что все происходило очень прилично, все были невинны как ягнята. Жесткая реакция командования никак не соответствовала кроткому характеру этого протеста.
Но сами участники этих акций были нередко в замешательстве, часто не находили общего языка друг с другом и вообще роковым образом недооценивали политический вес бельгийского истеблишмента. В такие моменты им приходилось расплачиваться за то, что фламандцев три четверти столетия не пускали во власть; иными словами, им не хватало нормального политического опыта. Но еще болезненнее и постыднее будет расплата, когда в годы Второй мировой войны часть профламандских патриотов станут коллаборационистами.
Здесь я хочу остановиться на роли одного пастора, который тоже имел отношение к коллаборационизму во Второй мировой войне. Это не санитар с носилками и не священник, cопровождавший солдат на передовую. Это капеллан из прифронтовой полосы, обладающий моральным и интеллектуальным авторитетом, который нам сейчас трудно вообразить, и к тому же ужасно радикальный. Его имя Сирил Ферсхаве.
В прифронтовых беседах фламандских интеллектуалов, предводителем которых был доктор Далс, с Ферсхаве, собственно, и зародилось Движение фронтовиков. Бельгийские власти не спускали с пастора глаз. Когда он прохаживался по своей деревне Алферинген, за ним по пятам следовал жандарм; точно так же – пишу об этом не без колебаний, но сравнение напрашивается само собой – в другой стране и в другое время Вацлава Гавела на прогулках сопровождала, как тень, фигура из органов госбезопасности. Ферсхаве приобрел репутацию своего рода мученика: ни в чем не повинный, образованный, честный маленький клирик, затравленный враждебным окружением.
Пока об этом не узнала верхушка Движения фронтовиков, Ферсхаве пользовался их каналами для распространения своих идей. А идеи эти, как уже говорилось, были весьма радикальными. Ферсхаве никак не был связан с армией и, значит, мог выбросить из головы дисциплину и оружие. Он считал, что фламандские солдаты защищают государство, толкающее их на смерть, желающее гибели им, фламандцам и молодым католикам. C пасторской кафедры он даже призывал юных солдат к дезертирству. За это полагался расстрел, и Ферсхаве это знал. Но прекратил он свою пропаганду не раньше, чем люди из Движения фронтовиков осмелились ему возражать. Я нахожу просто отвратительным то, что Церковь так грубо давила на молодых фламандских интеллектуалов и что они позволили манипулировать собой капеллану, не нюхавшему пороха.
Ферсхаве полностью запутается в коллаборационизме, но не во время Первой, а в годы Второй мировой войны. Однако не следовало бы приписывать молодым фронтовикам Первой мировой взгляды, которые они тогда еще не могли предвидеть.
После прекращения огня (11 ноября 1918 года) ветераны Движения фронтовиков учредили Фронтовую партию. По бельгийским и фламандским понятиям она выглядела необычно. Она выступала за плюрализм, хотя почти вся ее верхушка была, разумеется, католической. Партийная программа под названием «Завещание Изера» звучала коротко и ясно: самоуправление для Фландрии, мир на земле, то есть никаких распрей между католиками и антиклерикалами, и «не бывать войне». Бельгийское отечество было не слишком благодарно этим людям за ужасы, пережитые ими ради его защиты. Во время войны профранцузски настроенный трибунал неоднократно пытался осудить образцовых фламандских солдат за их личные симпатии и вынужден был их оправдывать вопреки требованию военного аудитора. После 1918 года по-прежнему делались попытки ставить их на одну доску с активистами, коллаборационистами. Дебекеларе даже угодил ненадолго в тюрьму, но тоже был оправдан.Он же, черт побери, под флагом Бельгии, будучи солдатом бельгийской армии, стрелял во фрицев; странная форма предательства: защищал Бельгию, а не антифламандский франкоязычный истеблишмент, триумфально пришедший к власти в 1920 году.
С 1916 года Сирил Ферсхаве возглавлял комитет патриотов Фландрии, величественно названный «Комитетом во славу героев». Члены комитета хотели уcтановить на могилах павших фламандцев могильные плиты с надписями на фламандском языке – разумеется, с крестом над каждой плитой, потому что они же все были католиками! Эскизы крестов разработал Джо Инглиш, художник из Брюгге, сын ирландца и бельгийки. Этот молодой человек не дождался конца войны, он умер от аппендицита.
Джо Инглиш нарисовал кельтский крест с аббревиатурами AVV–VVK – «Всё для Фландрии», «Фландрия за Христа». Там же был изображен буревестник. Благодаря поэту XIX века Албрехту Роденбаху эта птица (нечто среднее между орлом, чайкой и северной олушей) стала символом Фламандского движения, особенно в среде студенческой молодежи.
Именно такие кресты ставились на солдатских могилах.
Но в феврале 1918 года неизвестные замазали цементом буквы AVV–VVK на тридцати шести крестах. Теперь эти буквы оставляют меня равнодушным, я даже чувствую легкое отвращение, когда их читаю, из-за узколобого провинциализма, символом которого они стали. Но каким бы вы ни были франкофилом или антифламандцем, даже в самые тупые мозги не должна приходить мысль о том, чтобы осквернять могилы солдат, павших за твое бельгийское отечество.
Чудовищная война, высокомерие франкоязычных офицеров, гнев от осквернения могил и глубокое уважение побудили тысячи людей собраться вместе в долине Изера. Не прошло и двух лет после перемирия, как началось паломничество, посвященное памяти умершего Джо Инглиша и всех фламандских солдат, сложивших головы на берегах этой реки. Призыв «Не бывать войне» еще не прозвучал. Сейсмические толчки революций, прокатившихся по всей Европе, ощущались даже во Фландрии. Но главное – и это было так по-фламандски – молодые парни, отдававшие дань памяти своим мертвым соратникам, испытали всеми частями тела – носами, руками, ногами, кишками, обожженными легкими, – что такое война, и больше не хотели в ней участвовать ни под каким видом – «ни в жисть», если выразить эту мысль на простонародном фламандском.
Вот почему на цоколе башни так быстро появилась надпись «Не бывать войне» на четырех языках, ибо фламандцам испокон веку вдалбливали, что их язык незначителен.
Все это находилось в русле того, что в те времена двигало массами, двигало в самом буквальном смысле – вспомним, например, восстание спартаковцев в побежденной Германии. Для фламандцев в этих событиях содержалось еще одно измерение. Это измерение всякий раз поддерживает фламандцев в их глубоко искреннем, нутряном, массовом стремлении к миролюбию, к мирной жизни. Этот наш всеобщий пацифизм много старше, чем его голландский вариант, и является неотъемлемо фламандским. Как я уже говорил, это пацифизм людей, у которых четыре столетия не было собственной армии. Это пацифизм людей, которые, к счастью, были лишены реального отечества, а значит, и связанной с ним слепоты. Не только фламандцы сражались начиная с 1585 года на стороне испанцев, австрийцев и французов. Эту участь отважно делили с ними валлоны, вот почему они так сильно на нас похожи. У нас по-прежнему нет собственной армии, потому что нет собственного государства, но тем не менее с окончанием холодной войны пришел конец и традиционному фламандскому миролюбию. Современная Фландрия продает оружие диктатору, который его охотно покупает. Для современных фламандских националистов традиционный пацифизм – не более чем сентиментальный реликт из прошлого, откуда Фландрия благополучно выскользнула. А те, кто еще может испытывать угрызения совести за оружейных фабрикантов, удостоятся с их стороны лишь сочувственного взгляда.
В 1914 году бельгийская армия не была армией фламандцев, и если какой-то солдат этого не замечал с первого взгляда, то всегда находился барончик или сынок бургомистра в офицерском кепи, готовый ткнуть его носом во французское дерьмо. Ни в одной стране те, кто родился в ХIX веке, не считали армию «своей», но в то же время она не была для них и совершенно чужой. А вот для фламандцев бельгийская армия была чем-то абсолютно посторонним. Они быстро понимали, что валлонские солдаты, будучи такими же пролетариями, как и они сами, всегда имели преимущество. Сами валлоны тут были ни при чем, но они в большей или меньшей степени знали французский, и это, только это, давало им фору. Когда фламандским рекрутам надо было петь государственный гимн, они произносили не французский текст, который им не под силу было выговорить, а от начала и до конца повторяли некое сюрреалистическое двустишие примерно такого содержания: «Во времена картошки синей, / В картошки синей времена». Офицеры-франкофоны, не понимавшие ни слова, слушали, приятно удивляясь воинственным фламандским голосам.
Недоверие к приказам, униформе и бахвальству, засевшее в нас испокон веков, лишь укрепилось за годы Первой мировой. Это само по себе было бы достаточным основанием, чтобы гарантировать вплоть до сегодняшнего дня массовое участие людей в Паломничестве на Изер.
Но кроме того, здесь сыграло свою роль еще одно важное обстоятельство. Король Альберт I еще перед войной проявил удивительную чувствительность к политике своей страны. После войны Альберт проясненным взглядом на вещи определил, что нельзя больше откладывать введение всеобщего простого избирательного права (для мужчин). Он хорошо понимал, что благодаря этой реформе рядовые фламандские избиратели, а значит, и их интересы будут гораздо лучше представлены в парламенте. Кроме того, он никогда не применял в отношении бельгийских солдат вообще и фламандских фронтовиков в особенности строгие меры наказания, общепринятые в британской и французской армиях. Это было ему явно не по нутру и, как он считал, шло бы вразрез с бельгийскими обычаями. Король Альберт торжественно пообещал фламандцам на фронте «равенство в правах и в повседневной жизни» – фраза, которой как флагом размахивали еще много лет после войны. Потому что никакого равенства за этим не последовало. В отношении прав равенство наступило после 1930 года, а в повседневной жизни – только во второй половине столетия, начиная c 1962 года.
Но продолжавшаяся и в мирное время несправедливость снова и снова собирала фронтовиков и десятки тысяч фламандцев у Изерской башни. Эта несправедливость, в конце концов, склонила некоторых людей в годы Второй мировой войны к коллаборационизму. Фламандские солдаты сражались за Бельгию, отчасти движимые искренней любовью к отечеству, отчасти в надежде, что их жертвы принесут свои плоды и Бельгия из уважения к их борьбе и боли станет, наконец, по-настоящему уважать их родной язык. Не они ли, эти фламандские солдаты, оставили надпись на руинах церкви в прифронтовой деревне Меркен: «Вот наша кровь – где наши права?»
Большинство паломников были и, естественно, остаются католиками. До 30-х годов это совпадало с составом фламандского народонаселения. Если первые паломничества представляли собой закрытые собрания ветеранов войны и ближайших родственников погибших, то к концу 20-х просматривается их радикализация, которая в последующее десятилетие приводит к острым разногласиям внутри оргкомитета. Его председатель Далс горой стоял за плюралистический пацифизм. Так, в 1931 году он не пустил на трибуну группу венских националистов в униформе. Но ни Далс, ни его сторонники не могли воспрепятствовать общему правому уклону фламандского национализма, развивавшемуся в 30-е годы. Основанный в 1933 году Фламандский национальный союз (ФНС) немедленно высказался против марксизма, либерализма и парламентаризма. Имеются свидетельства о его тесных контактах с национал-социалистской верхушкой Германии, а после 1933 года нацистская Германия проявляла чрезвычайный интерес к партии фламандских националистов в соседней Бельгии. Поскольку Паломничество на Изер изначально носило и носит на себе печать фламандской нации, оно также приобрело черты авторитарности. Только во Фландрии возможно сочетание правых идей и пацифизма. Только во Фландрии возможно, чтобы ветераны войны требовали амнистии для коллаборационистов, причем это происходит во время каждого Паломничества на Изер.
В 30-е годы влияние правых зашло очень далеко. Маленький заносчивый коммунист Жеф ван Экстергем и его коллега из Алста, коммунист, а впоследствии социалист Берт ван Хорик, друг писателя Луи-Пола Бона, были избиты и выдворены с места паломничества членами военизированного отряда ФНС, тогда еще партии фламандских националистов.
Во время Второй мировой войны паломничества стали реже и проходили под руководством части оргкомитета, так как не все наивно полагали, что Фландрия выйдет невредимой из крепких объятий Германии. После освобождения обновленный оргкомитет отказался признавать значение паломничеств военного периода, потому что они проводились с согласия оккупантов. Но это не помогло. Из-за тупоумия фанатичных фламандских националистов Башня – монумент пацифистского поколения бельгийских солдат – превратилась в символ коллаборационизма.
Первая попытка ее ликвидировать произошла 16 июня 1945 года. А в ночь с 15 на 16 марта 1946 года, где-то после двух часов, башня взлетела на воздух. Служащий полевой жандармерии, который слышал взрыв и видел развалины, доложил об этом начальству только в семь часов утра. Судебное расследование не дало никаких результатов.
Участники Сопротивления и ветераны войны еще задолго до этого требовали уничтожить ненавистную башню. Вполне можно было ожидать, что Паломничества на Изер соединились в их представлении с коллаборационизмом. Но я не могу понять, как они не видели или не хотели видеть разницы между Движением фронтовиков Первой мировой, по определению не имеющим ничего общего с коллаборационизмом, и этим пагубным явлением Второй мировой. Однако нe исключаю, что здесь мне мешает излишний рационализм. Я не уверен, что мог бы яснее мыслить и каждый раз четко расставлять политические акценты, если бы мне лично довелось пережить войну, оккупацию, освобождение и все их последствия.
Атмосфера, сложившаяся в 30-е годы вокруг Паломничества на Изер, словно завеса тумана, скрывала от постороннего наблюдателя очевидный пацифизм этого ежегодного события. Но пелена его фашизоидного оформления странным образом оставалась завуалированной для самих организаторов и участников этого события. Теперь все это позади, однако их самообман продолжался слишком долго. Они не хотели замечать или слышать того, что бросалось в глаза тем, кто впервые вышел на эту манифестацию. Напрасно ссылались они на традиции, идущие еще из 20-х годов, или на то, что они называли элементами современности в данном спектакле. Но что оставалось думать иностранцам о массовых песнопениях, знаменах и барабанщиках в форме ландскнехтов?
И если бы дело ограничивалось только этим! Но в довершение всех бед сливки современных фашиствующих группировок Европы годами подло злоупотребляли ежегодными днями паломничества в Диксмёйде. К счастью они уже не смеют шествовать парадом по нашим улицам в черной униформе, гусиным шагом – британские нацисты, подозрительного вида датчане, немцы с черно-бело-красными флагами. Городские власти поставили заслон на пути этих людей. Им осталось довольствоваться пением песен в задних комнатах кафе. Оргкомитет Паломничества никогда не допускал эти группы в долину Изера. Но в то же время он никогда не высказывался с полной определенностью против нежелательного появления там членов Фламандского блока (теперь – «Фламандский интерес»), когда эта партия резко обрушилась на деятельность оргкомитета. Кто спит рядом с собакой, рискует набраться блох. Попробуй-ка доказать, что на Изерском паломничестве нет ни пятнышка фашизма.
В XXI веке Фландрии больше не приходится страдать от несправедливости. Доведенный до унижения пожилыми и молодыми фламандскими националистами бельгийский парламент шаг за шагом уступил требованиям Фландрии. Неудивительно, что Паломничество на Изер теряет свою притягательность. Неудивительно, что партия «Фламандский интерес» безуспешно пыталась узурпировать это пацифистское явление. Фламандские фашисты могли подорвать его значимость, но им никогда не удавалось переманить на свою сторону его организаторов. Отсюда их попытки ввести собственный ритуал. Впервые это произошло в Стенстрате, близ Ипра, где в 1917 году погибли братья Ван Рамдонк, фламандские солдаты. Вместе с братьями там погиб и третий солдат. Его звали Эме Фьеве, и он был валлоном.
Паломничество на Изер, состоявшееся 27 августа 2000 года, с полным основанием можно назвать историческим. Тогда впервые прозвучали слова, которые можно истолковать как официальные извинения Фламандского движения за свой прошлый коллаборационизм. Известный историк Франс-Йос Фердодт от имени Фламандского движения говорил о необходимости простить «заблуждения, ошибки суждений и оценок, ложные альянсы в прошлом, удаленном от нас почти на шесть десятилетий». Думаю, что в устах Фердодта слово «простить» означало «извиниться, просить прощения, не ставить в вину», как это определено в словарях. Мы просим прощения, когда извиняемся. Но может быть, он имел в виду, что прощения друг у друга должны попросить обе стороны? Во всяком случае, он говорил, что «ответственность за военное прошлое должна быть возложена на обе стороны», имея в виду как «человеческие и политические последствия коллаборационизма», так и «юридическое и популистское оправдание репрессий», то есть чисток после освобождения.
Мне не дает покоя мысль, что оба эти понятия ставятся на одну доску. То есть мне понятно, что у Фердодта были основания таким, а не иным образом выстроить свое рассуждение. Если бы он не обинуясь произнес, – а на мой взгляд, это очевидно, – что, например, «Фламандское движение во время войны было по большей части неуместно» или даже «сотрудничало с преступным режимом», то его бы освистали или поступили бы с ним еще хуже. А так ему аплодировали, хотя и не все. Фламандский блок назвал эту речь «несуразной». Можно ли этому удивляться?
