Kitabı oku: «Те, кого любят боги, умирают молодыми», sayfa 7
Светлое будущее взрослой жизни
Последующие дни я много спал, ел, бродил по саду и общался с Гадесом. Он постоянно уезжал по каким-то делам, но, когда возвращался, неизменно находил время для меня. Мы стали дружить, и я понял, что это первый друг в моей жизни, потому что никто ещё не принимал во мне участия, не поддерживал, не интересовался, что я хочу и что мне нужно.
С Матушкой и Наташей мы развлекались настольными играми, делали икебаны, пели. Они часто ставили симфоническую музыку и читали вслух. Читали русскую классику – Толстого, Достоевского, Гоголя, иногда – Библию и жития святых старцев.
После чтения Матушка восторженно рассказывала о жизни Пушкина. Это была одна из её излюбленных тем – судьбы великих людей. Наташа внимала ей с искренним интересом, периодически ахая от удивления. Я всё это слышал уже много раз, и мне хотелось показать любимой, что я тоже много чего знаю и совсем не дурак. Собственных мыслей у меня не было, хотя в последнее время я часто слышал в голове чей-то знакомый голос, произносящий вдруг какие-то сомнительные изречения. Я не говорил об этой странности матери, боясь возможного возобновления лечения. Вот и сейчас этот голос проснулся во мне, и я, как медиум, воспроизвёл:
– О судьбах героев заботятся боги! Они ведут героя, и если он вдруг погиб, значит, так лучше для него.
Матушка пристально посмотрела на меня с ироничной печалью во взгляде. Наташа просто изобразила непонимание.
– Мирослав, – сказала мать, – какие боги?
– Ну как, – смутился я, – видимо, олимпийские.
– Идиотина! – взорвалась она и закашлялась. – Идиотина! Бог един.
Когда внезапный астматический приступ прошёл, она другим тоном добавила:
– Извини, сын. Но ты так часто выводишь меня из себя.
– Прости, мама.
– И что это за герои? Это всё язычество. Настоящее геройство и подвижничество – в смирении. Ладно, дети мои, я пошла спать, и вы тоже не засиживайтесь.
Так все мои попытки поумничать с детства оборачивались для меня намёками на мою глупость, причём ото всех. И они были правы. Я и сам замечал, что стоило мне попытаться говорить на серьёзные темы, как я начинал нести полную чушь. Я не был умён.
С территории нашего сада мне выходить не рекомендовалось. Гадес объяснял это тем, что, пока я недостаточно окреп, мне противопоказаны лишние внешние раздражители, которые могут вызвать рецидив болезни. По той же причине телевизор и радио всегда были выключены, а мобильный у меня отобрали. Но я и не хотел никуда ходить и узнавать новости. У соседей всегда было тихо, я ни разу не видел никого из них и не слышал.
Вечерами я любил подолгу сидеть под берёзой у стола и слушать шёпот в её ветвях. Гадес с Матушкой не одобряли эти мои посиделки, считая их вредным времяпровождением.
Мне снились кошмары, и я просыпался от своего крика, но никогда не мог запомнить, что мне пригрезилось. Тогда прибегала Наташа, садилась рядом в темноте и успокаивала меня, держа за руку. В одну из черных дождливых ночей, когда я уже погрузился в сон, убаюканный треском капель по крыше, и, как обычно, закричал, она пришла и осталась со мной. Она стянула с себя что-то невидимое, и просто легла под моё одеяло, и прижалась всем телом. Я вдруг понял, как соскучился по женскому телу, страстно обнял её и принялся целовать. Я не помнил, чтобы у меня раньше были женщины, но, судя по тому, как разворачивались события, опыт имелся. Меня не смущало, что Матушка наверняка слышит наши вздохи и стоны и не может уснуть. Наверно, эти часы она посвятила молитве. Встала в старом выцветшем пеньюаре в блекло-синих цветочках под иконой у лампады и молилась. Или взяла лист бумаги, зажгла свечу и, присев на краешек кровати, записывала на коленках свои грехи, которые могла вспомнить. А потом сожгла листок в пламени свечи, и пепел её грехов витал по комнате вместе с комарами и вылетал в окно под дождь, где его прибивало к земле.
Когда силы мои иссякли, я резко ощутил глубокую тоску. Наташа прижималась ко мне и обнимала, но казалась чужой, я не чувствовал к ней ничего, кроме желания, чтобы она ушла. Но она осталась и до утра проспала на моем исхудалом плече, а я не мог сомкнуть глаз, изнывая от вселенской пустоты и одиночества. Странно, думал я, я же люблю её, она моя невеста, Матушка уже дала нам своё благословение, и, можно сказать, перед Богом мы почти муж и жена… Я понял, что любовь – это ещё и усилие воли и нужно побороть свою слабость и непонятные чувства. Я погладил Наташу по голове, но моя рука была холодной и непослушной.
Утром, умывшись и почистив зубы, я вышел к общему чаепитию на веранду. К моему удивлению, там сидел Гадес. Видимо, он приехал рано утром.
– Так, так, так, – строго сказал он, – приветствую молодожёнов!
Я смутился и остановился в нерешительности.
– Садись, садись, Мирослав. Когда свадьба?
– Яков Семёнович, – вздохнула Матушка, – всё неправильно у современной молодёжи. Сначала повенчаться надо. Я уже договорилась с батюшкой на следующую неделю.
Для меня это была новость. Я сел и отхлебнул горячего кофе. Вот, подумал я, и начинается семейная жизнь. Дети пойдут, работа, а дома красивая любящая жена. Мне стало уютно и спокойно от этих мыслей. И быт не заест, с благосостоянием моей матери всё у нас будет, но работать всё-таки надо – как мне Гадес объяснял, чтобы быть полноправным членом общества и просто чтобы не скучать.
За столом он рассуждал о том, что у современной молодёжи скоро всё будет в порядке, потому что он этим занимается вплотную. Перевоспитание, сказал он, идёт полным ходом, центры психического здоровья АИДы загружены максимально, особенно упорных больных отлавливают и лечат насильно, ну а в совсем тяжёлых случаях изолируют.
– Ну а теперь за дело, – отставив чашку, сказал он. – Не пожалею времени, займусь лично. Поможешь, Мирослав?
– Конечно, Яков Семёнович! – с любопытством и готовностью ответил я.
Мы вышли в сад. Гадес достал из своей машины бензопилу и подошёл к берёзе.
– Давно пора убрать это старое дерево. Тень на весь сад, да и сук может упасть на голову, а?
У меня замерло сердце, и я сглотнул вставший в горле комок. Гадес обошёл ствол, выбрал нужное место и завёл пилу. Полотно впилось в складки коры, и в меня полетели черные брызги. Я молча стоял и смотрел на Гадеса, и мне казалось, что я весь измазан кровью, она на моих руках. Гадес работал долго: ствол был слишком толстым, и в треске, скрежете и шелесте дрожащих ветвей мне слышался странный шёпот, повторяющий имена: “Маша, Лена, Лена, Яна, Ксюша, Маша…” Но Яков Семёнович явно ничего такого не слышал и, красный от напряжения, продолжал своё дело. Наконец берёза накренилась и обрушилась в сад, задев огромной кроной забор. На её месте остался невысокий пень, сочащийся белой влагой. Гадес положил пилу на стол, выражение лица у него было злое и усталое:
– Потом выкорчуем, – и направился в дом.
Я сел на пень и обхватил голову руками, облокотившись на колени. Меня мучили странные чувства, как будто распилили не берёзу, а меня самого, поперёк сердца. Я долго сидел так и смотрел на ствол.
– Эй, браток! – с крыльца меня окликнул Гадес. – Всё в порядке? Может, укольчик надо сделать?
– Нет-нет, не надо, – прошептал я, встал и повлёкся на веранду, не видя ни своих ног, ни травы под ними, ни дома.
После этого случая я не находил себе места, плохо спал ночами, не подпускал к себе Наташу, а к столу в саду вообще не решался подходить. Целыми днями я колол дрова полутораметровым топором, хотя никакой необходимости в этом не было: печи мы не топили, а для бани дров и так хватало. Сначала я распилил берёзу на чурбаны, а потом колол сырое дерево, и давалось мне это с большим трудом. Наверно, я хотел замести следы. Матушка с Наташей очень переживали за меня, но Гадес успокаивал их и убеждал, что всё в порядке.
Как-то за ужином Матушка преподнесла нам с Наташей сюрприз.
– Дети мои, – сказала она после молитвы, – вы едете в свадебное путешествие.
Наташа всплеснула руками, ахнула и с восторгом в глазах посмотрела на меня.
– Я уже обо всем позаботилась, – продолжила Матушка. – Поедете в Нью-Йорк. Там и останетесь. Будет у вас свой дом, отличная работа. Я к вам приезжать буду.
Ну и хорошо, подумал я, очень хорошо, незачем мне оставаться в этой юдоли скорбей, где я был так нездоров, исполнен страха, мучений и боли.
– Спасибо, – сказал я.
Матушка помолчала задумчиво и добавила:
– Только меня помни, сынок. И о Боге не забывай.
Я не совсем понял, о чём это она, но на всякий случай мысленно перекрестился.
После этого разговора ко мне вернулся сон, я радовался, что скоро начнётся новая, нормальная жизнь и можно будет перечеркнуть моё смутное прошлое, состоящее из бессвязных обрывков очень странных воспоминаний. Наташа больше не мешала мне в постели, и я крепко спал, обнимая её тёплое уютное тело, и боялся во сне, что мои острые кости доставляют ей неудобство.
Гадес почти перестал нас навещать, Матушка сказала, что у него много работы и он сильно занят в городе. Правда, пару раз мне казалось, будто его тяжёлая фигура мелькала на соседнем участке, но я знал, что не должен доверять своим глазам. Из бывшей жизни, полной вымысла и видений, я вынес важный урок: нельзя верить тому, что видишь сам, верь тому, что говорят тебе другие. Если, конечно, они вполне здоровые люди. А Гадес, Матушка и Наташа, без сомнения, были абсолютно здоровы.
Вскоре я совсем поправился, ко мне вернулись силы, и волосы на голове немного отросли. С коротким ёжиком я стал ещё страшнее, чем лысый, и старался избегать встречи со своим отражением в зеркале. Никому бы не пожелал встретить такого человека ночью на пустынной улице. Длинные волосы раньше скрывали мои оттопыренные уши и скрашивали асимметрию лица, придавали мне даже что-то романтическое и роковое. А теперь я был похож на последнего представителя давно вымершей ветви человечества. Наташа словно не замечала моей внешности, а мама мне всегда говорила, что красота мужчине только мешает.
Через пару дней мы должны были уже улетать, и я ждал этого события с нетерпением. Всё меня здесь тяготило: и каждый кустик, и этот бесконечный осенний дождь, и больше всего – непонятное прошлое, вдруг дающее о себе знать всплывающими ниоткуда тревогами, страхом и ощущением незавершённости каких-то дел. Я всей душой стремился к будущему, где меня ждала равномерная взрослая жизнь с семейными заботами, работой, совместными ужинами и походами по выходным в какие-нибудь интересные места, а в отпуске – с поездками на отдых. Мы бы родили сына, и я бы воспитывал его так, чтобы он не повторил моих ошибок и вообще ни в чём не был похож на меня. На миг я представил, как родится мой ребёнок, и вспомнил, что рассказывала Матушка о моем появлении на свет. Моя мать зачала меня, уже будучи немолодой женщиной, и у неё были какие-то трудности с тем, чтобы нормально выносить плод. Когда наконец всё благополучно свершилось, медсестра, принимавшая роды, упала в обморок. Я был похож на инопланетянина, и только мама могла держать меня на руках без страха и неприязни. Все остальные хотели меня уронить. Я надеялся, что мой сын будет похож на Наташу.
Как хорошо, думал я, обсуждать вечером за ужином с женой дела, строить планы, делиться своими проблемами… Внезапно всплыла слышанная от кого-то мысль, даже как будто прозвучал в голове чужой голос: “Если ты живёшь с людьми, Мирик, тебе придётся выслушивать то, что они говорят. А я ещё никогда ни от кого ничего, кроме чепухи, не слышал…”
Ну уж нет, подумал я, всё остальное как раз чепуха, а вот это нормальная жизнь, осмысленное существование. Всё равно я не умею летать, как чайка, не знаю, как шуметь прибоем на диком скалистом берегу, не могу сливаться с ветром и шептать в вершинах бескрайнего леса или растворяться в тучах, чтобы потом ливнем обрушиваться на землю, заметать следы и смывать пепел грехов, раскатываться громом над серым городом и бить молнией куда попало. Всё это я не умею, так что надо довольствоваться тем, что есть, справляться с этим хорошо и радоваться.
Ко мне подошла Наташа и поцеловала в щеку:
– Малыш, почему такие грустные сидим?
Я улыбнулся, как мог, игриво схватил её за бедра и усадил к себе на колени.
– У-тю-тю, киска, – неожиданно для самого себя сказал я, – пойдём-ка в кроватку? – и укусил её за ухо, состроив проказливую гримасу.
– Ну уж нет, – рассмеялась она, – дел много. Ночи дождаться не можем? Да и знаешь, я хотела тебе сказать…
Она вдруг посерьёзнела и заглянула мне в глаза.
– Я беременна. Только не говори своей матери!
Я понял, что случилось очень важное и радостное событие. Я почти стал отцом.
Она ушла, а я остался за столом на веранде, подперев голову рукой, чтобы она не казалась такой тяжёлой от путаных и невнятных мыслей. Странно мне было то, что всякий раз, когда рядом оказывалась моя жена, я начинал вести себя как дурак, даже в очень серьёзных ситуациях. Ей это нравилось, а мне становилось немного неловко перед самим собой, но иначе я не умел. А если иногда мне всё-таки удавалось говорить с ней серьёзно и разумно, то она смотрела на меня с недоумением и укоризной.
– Ты меня любишь? – могла вдруг спросить она в такой момент, и я тут же начинал кривляться, жеманничать, хихикать, целовать её, ласкать и признаваться в любви, но опять же как-то шутливо.
Только наедине с собой я бывал предельно серьёзен. Никому не показывая своих чувств, я тихо радовался покою и размеренности моего нынешнего существования. Моё будущее казалось ясным и определённым, а прошлого не было, и я не хотел и боялся думать о нем.
Я был благодарен Матушке за её доброту, терпение и заботу, Наташе – за её любовь и прекрасные человеческие качества. Теперь, когда я наконец обрёл покой и счастье, прошлое – и даже моя болезнь – казалось мне очень далёким, туманным и нереальным, а Гадес, этот удивительный человек, представлялся мифическим персонажем, как, скажем, единорог или Тесей. Ночные кошмары перестали мучить меня, я больше не видел снов или просто не помнил их, спал крепко и спокойно. Апатия отступила, и я наконец ощутил в себе энергию, стремление к будущему, желание жить и что-то делать.
Те, кого любят боги, умирают молодыми
Приближалось время нашего с Наташей отъезда. На следующий день мы должны были улетать. Мои женщины уехали в Москву по каким-то делам, и я остался один. Как обычно, я сидел на веранде и при погашенном свете любовался звёздами и оранжевой полной луной, думая, что хорошо бы иметь подзорную трубу или мощный бинокль, чтобы видеть её в деталях. Где-то в зарослях стрекотали кузнечики или кто-то другой, похожий на них, у реки протяжно квакали лягушки, иногда – когда на них наступал человек – крича человеческим голосом, неведомые птицы в черных ветвях через равные промежутки времени ухали, свистели и пиликали. Я полной грудью вдыхал ароматы ночи и даже немножко грустил, что покину – возможно, навсегда – это место.
– Мирослав! – позвал тихий голос где-то совсем рядом. – Мирослав!
Я чуть не вскрикнул, увидев за окном незнакомое лицо. Это была девушка, очень худая, с огромными испуганными глазами и растрёпанными грязными волосами.
– Ты кто? – привстав и отступив, громко спросил я.
– Тише, тише, Мирослав, а то они поймают меня! Я еле сумела выбраться!
– Мы знакомы? Я, знаете ли, многого не помню…
– Тише! Мирослав, Никита в беде, – девушка шептала еле слышно, со страхом оглядываясь на тёмный сад и прижимаясь к окну. – Ты должен что-нибудь сделать!
Эта одичавшая сумасшедшая явно была мне незнакома, и я не понимал, о чём она говорит, но меня она, судя по всему, знала. У неё было такое потерянное и страдающее выражение лица, что я невольно испытал жалость.
– О чём ты, бедняжка? Как зовут тебя?
– Что с тобой, Мирослав? – она протянула руку, чтобы коснуться моей щеки, и я резко отстранился.
– Ты не узнаешь меня? Я Маша.
– Какая Маша?
Где-то хрустнула ветка. Маша бросила мне что-то на стол, шепнув: “Игорь просил передать”, и исчезла в саду.
Я взял плотно завёрнутый в бумагу предмет и принялся осторожно разворачивать его, немного опасаясь того, что может быть внутри. Всё-таки подарок от неизвестной сумасшедшей не внушал мне доверия. Это оказались очки в роговой оправе с квадратными стёклами. На смятом листе я обнаружил письмо, адресованное мне. Бумагу явно долго носили свёрнутой, и изгибы протёрлись до дыр, она уже успела помокнуть под дождём и высохнуть, и многие слова размазались. Я стал читать, с трудом разбирая буквы.
“Мирослав, – так начиналось письмо, – не знаю, когда ты получишь моё послание. Возможно, тогда, когда мы оба уже превратимся в овощи и пользы от него никакой не будет. Но если мой отец тебя ещё не вылечил, беги отсюда, спасай себя, потому что никому помочь и ничего исправить ты не можешь.
Сейчас ночь, и я последний раз вижу луну и звезды такими, какими они были для нас всё это время. Я отдаю свои глаза тебе, а сам скоро стану другим.
Всё хорошо, что плохо кончается. Те, кого любят боги, умирают молодыми. А если ты – это больше не ты, то можно считать, что тебя больше нет. Всему своё время, наше время вышло, но ты живи и будь собой. Эта игра была не для тебя, мой друг Пиши-читай”.
Последняя фраза словно электрическим разрядом пронзила мой мозг, сердце и душу. Мне стало очень не по себе, от дурноты я даже покачнулся на стуле и едва не упал. Мутным взором оглядев комнату, я увидел её как будто впервые – и до чего странной и незнакомой она мне показалась!.. Здесь явно чего-то не хватало или, наоборот, что-то было лишним. Я ещё два раза перечитал письмо, но ничего не понял, только непонятное словосочетание “Пиши-читай” отзывалось во мне острым приступом тревоги. Кто все эти люди, думал я, – Никита, Маша, Игорь?.. Что вообще здесь происходит? Жаль, не было больше с нами Гадеса, он бы всё мне объяснил.
В задумчивости я вертел в руках очки, рассматривая их под всевозможными углами. Не знаю зачем, из любопытства я разогнул дужки и нацепил очки на нос. У человека, который носил их, явно было не очень хорошее зрение. Всё стало мутным и расплывчатым, и глаза сразу заболели и заслезились. Я оглядел комнату, и мне показалось, что в тумане я вижу странные вещи: какие-то листы, свисающие с потолка, окна, заклеенные полосками бумаги крест-накрест, разный хлам непонятного назначения, шинель, сапоги и много чего ещё. Я снял очки, и всё пропало.
Я снова надел очки и увидел ту же картину: листы, свисающие с потолка, заклеенные окна, шинель, сапоги… Повторив эксперимент ещё несколько раз, я дрожащими от волнения руками положил очки на стол.
Мне наконец стало понятно, чего так сильно не хватало в этой комнате и во всех других. Ни Книги Перемен, ни полезных гаджетов, рассыпанных по всему полу, – ничего здесь не было.
– Так-так-так, – сказал я, вставая со стула. – Так-так-так. Будет вам хула, и будет вам полная чашка, – и вышел в сад. Я вспомнил всё.
В сарае я обнаружил свои розовые шорты, смятые в комок, расправил и надел их, там же взял полутораметровый топор и направился к забору. По пути я остановился у пня, оставшегося от берёзы. Сруб потемнел и ещё сочился влагой, и она скатывалась по чёрной густой коре, как слезы. Я присел на него “на дорожку”, прислушался – но ничего, тишина – и пошёл дальше. Калитка была заперта, а забор венчали острые пики. На миг я вообразил десятки волосатых голов, так бы кстати смотревшихся на этих остриях.
Мне не составило труда перелезть через забор, и я очутился на просеке, унылой от закрывших небо туч, во мраке черных теней сирени, акаций, боярышника и елей. На перекрёстке под светом фонарей с высоких столбов стояла большая клетка, и двое людей с автоматами сидели на стульях рядом с ней. Я тихо двинулся вдоль забора, вжимаясь в него и обдираясь о шипы ежевики. Под моими стопами скрипели стебли одуванчиков, разбегались маленькие лягушата, где-то рядом угрожающе зашипел ёж. Ветер размётывал вялые пряди берёз, с каждой секундой усиливаясь и неся аромат моря, – значит, сюда шла гроза, и где-то за полем уже сверкало.
Я двигался медленно и оказался у клетки за спинами охранников одновременно с первыми раскатами грома. Гул ветра, грохот с небес и тьма от грозовых туч были мне на руку: так я стал совсем невидим и неслышим. Но клетка в свете фонарей была хорошо различима, и в ней я разглядел Никиту. Он полулежал, как патриций, прислонившись к стенке, тощий и в разорванной одежде, и широкими зелёными глазами задумчиво, с выражением лёгкой грусти смотрел куда-то в небо.
Отведя за спину топор для удара, я тихо подкрался к ближайшему охраннику. Он в это время закуривал, затем бросил зажигалку второму, и тот поймал её, даже не оборачиваясь, а иначе он бы меня заметил. Он склонил голову над огоньком, обеими руками держа зажигалку, прикрывая пламя от ветра, и в этот момент я со всей силы обрушил топор на голову первого охранника. Второй вскочил, выронив зажигалку и выплюнув сигарету, и вскинул автомат, но я в один прыжок очутился возле него и нанёс удар не целясь, куда пришлось, и попал ему в шею.
Крови пролилось много, и хорошо, что мне не пришлось их добивать. Они были мертвы и нелепо лежали на земле, как поверженные враги в каком-нибудь компьютерном экшене. Я возложил топор на один из освободившихся стульев и подошёл к клетке. Она был заперта, но я не хотел в поисках ключей обшаривать окровавленные, ещё тёплые трупы и, взявшись обеими руками за прутья, с криком разогнул их. Никогда ещё я не чувствовал в себе такой силы. В ответ на мой крик по всему посёлку завыли собаки и хлынул ливень с громом и ветром. Я пролез в клетку и склонился над Никитой:
– Братик, вот я и пришёл.
Он ничего мне не ответил и даже не посмотрел на меня, а по-прежнему печально любовался небом – вот всегда так, на всё ему было наплевать. Я потряс Никиту за плечи, и его голова упала мне на грудь, так по-братски, и я взял его руки, но они были совсем холодные.
Я сел рядом с ним, обнял за плечи, а он держал голову на моей груди, и нам было так хорошо, и я сжимал его руку и говорил с ним ни о чём, просто болтал, мы же так давно не виделись. Конечно, он ничего мне не отвечал, всё ему было суета и тщета, он даже мёртвый ничуть не изменился и оставался самим собой.
Ливень совсем промочил нас, и багровые разводы расплывались по земле в свете фонарей, как реки, озера и моря. Наконец я встал, взял Никиту на руки и понёс домой, а топор зажал локтём. В конце просеки я увидел Машу, она осторожно выглянула из своей калитки и пошла нам навстречу. На расстоянии пары десятков метров она остановилась, видимо, разглядев, что за ноша у меня на груди, и глубоко вздохнула, как вздыхает, наверно, умирающий кит – а может, и нет, я не видел никогда ни живых китов, ни тем более умирающих.
– Ты опоздал, – сказала она мне очень тихо, и странно, что я вообще расслышал её в шуме дождя. Маша, ссутулившись, пошла обратно, и я не стал её задерживать, потому что ответить мне было нечего.
Я пришёл домой и положил брата на его кровать. Он разлёгся на ней, как олимпиец, и только привычной сигареты не хватало в его тонких пальцах.
– Те, кого любят боги, умирают молодыми, – сказал я ему, взял топор и снова вышел в ночь.
Ливень не переставал. Я стянул с себя прилипавшую к телу майку, оставшись в розовых шортах. Они обтягивали мои бедра, как лосины, и в другой ситуации я бы рассмеялся, представив себя со стороны.
Пробравшись сквозь заросли сирени, я обнаружил, что проход на участок Игоря – дыру в заборе – заделали, и мне пришлось лезть через него. Я зацепился плечом за какой-то гвоздь, получилась длинная и очень глубокая царапина, и кровь, смешиваясь со струями дождя, потекла по моей груди. В доме Игоря горело только одно окно – на втором этаже. Я зашёл на веранду и, стараясь не скрипеть расшатанными призраками ступеньками, поднялся наверх. Мне хотелось найти Игоря, я был уверен, что он где-то здесь. Откуда-то доносился негромкий голос, и из-под двери, где когда-то повесилась его мать, лился тусклый свет, но там вроде было тихо. Я легко толкнул дверь, она приоткрылась, и я скользнул внутрь. На стуле у окна горела свеча, и её пламя дрожало в нежных дуновениях из щелей, освещая Машу. Она стояла спиной ко мне, на её шее была стянутая в петлю верёвка, привязанная к крюку в потолке. На стене сбоку было нацарапано карандашом: “Мой любимый, иду к тебе”. Я не стал трогать Машу, вышел и плотно затворил дверь. Голос доносился из соседней комнаты, и я прислушался. Говорил Гадес, в этом не было сомнений.
– Сынок, – сказал он, и что-то звякнуло, – вот мы и остались одни. Как я тебя понимаю! В своё время твоя мать покончила с собой, потому что не могла быть достойной меня. Вот и ты сделал неправильный выбор. Ты понимаешь меня?
– Да, отец, – услышал я слабый и чистый голос в ответ. – Понимаю.
– Вот и ладно, сынок. Но теперь всё будет хорошо. Ты станешь другим, вернее, ты уже стал другим. Ты больше не будешь делать ошибок.
Я открыл дверь и обнаружил то, что и ожидал: Игоря на кровати и Гадеса на стуле рядом с ним. Игорь был лысым и совсем непохожим на себя, лицо худое и без обычной наглой ухмылки, он смотрел большими ясными глазами на Гадеса и тихо повторял не своим голосом: “Да, отец”.
Гадес обернулся и увидел меня.
– Ты что здесь делаешь, Мирослав? – его изумление вызвало у меня невольную улыбку. – И что это надето на тебе?
Я молчал.
– Почему ты весь в крови? И что это за топор? И убери эту идиотскую улыбку! Боюсь, мне придётся возобновить лечение!
Я бросил топор на пол и сделал шаг к нему, Гадес выронил шприц и поднялся со стула.
– Ну что же, сопляк, – сказал он, – я вижу, все мои усилия пропали даром. Бедная твоя мать! Придётся тебя отправить в АИД!
Он быстро сунул руку в карман и выхватил газовый баллончик, но я пнул его ногой в пах прежде, чем он успел направить струю на меня. Гадеса отшвырнуло в угол, он скорчился на полу, не в силах дышать. Я встал над ним и сказал так громко, чтобы слышали небеса:
– Ты будешь гореть в аду.
И повторил:
– Ты будешь гореть в аду.
Игорь поглядел на меня бессмысленно и тихо произнёс: “Понимаю, отец”.
– Отдыхай, – сказал я ему, – ты уже на Олимпе, в сонме богов, среди героев! А здесь тебя больше нет.
– Понимаю, отец, – снова сказал он.
– Да уж. Теперь я всем вам отец!
Я разорвал простыню, на которой лежал Игорь, и связал Гадесу руки и ноги. Затем я поволок его по лестнице вниз, во двор, держа за ступню.
Через забор, сирень и заросли мокрых цветов, поникших, как спящие лебеди, я протащил Гадеса в мой дом. По пути он что-то говорил мне, говорил много, но его жалкие слова терялись в буйстве природы, сбиваемые на лету громом и сжигаемые молниями. На крыльце мне стало тяжело, и я вскинул тяжёлую тушу на плечо. Я пронёс его в дом и положил напротив Никиты, на мою кровать.
– Опомнись, Мирослав, – теперь я слышал Гадеса и видел его глаза, полные ужаса, – что ты творишь? Ты же болен! Ты сумасшедший!
– Боги не терпят лжецов и предателей, – ответил я ему.
Я проверил, достаточно ли крепко связаны его руки и ноги, взял нож и вернулся за Машей. Удерживая её лёгкий стан, я срезал верёвку, и она поникла на мне, легко обхватив мою шею, как балерина. Я снял с неё петлю, подхватил поудобнее и понёс к брату.
– Всё хорошо, моя девочка, – говорил я, аккуратно ступая по лестнице,– всё хорошо.
Я возложил её рядом с Никитой, и Гадес задёргался на своём ложе, точно змея, видимо, учуяв недоброе, но ничего не сказал, потому что знал: если откроет рот, то я опять заговорю о богах.
Затем я направился в старый сарай, где хранились керосин, бензин, краски и прочий хлам, запасённый на тот случай, какой никогда не представится, как это обычно бывает в дачных сараях. Хотя нет, вот наконец случай появился, не зря всё это хозяйство ждало меня здесь столько лет. Мне удалось найти почти целую канистру бензина, жбан керосина и несколько банок с краской. Взяв всё, что в силах был унести, я вернулся в дом. Я переоделся в костюм и с чистой совестью забрал все деньги из Матушкиного ящика.
Под крики Гадеса я облил его керосином, а всем остальным горючим окропил храм моего детства, отрочества и юности – наш старинный дом, построенный ещё дедом. Что ж, подумал я, будет неплохой погребальный костёр для моего брата, не хуже, чем у древних! Его прах вместе с дымом взойдёт на небеса, туда, где за пиршественным столом его поджидают такие же, как он, где поднимаются и никогда не пустеют кубки, где всегда благородный смех и любовь!
С завистью размышляя о прекрасной участи, которая ждёт Никиту, я покурил на крыльце, затем чиркнул спичкой и бросил её на пол, в лужу бензина. Пламя занялось чуть ли не со взрывом, и я порадовался, что стоял не слишком близко ко входу.
Минут десять я в отдалении любовался костром. Дом разгорелся быстро, и вскоре искры с треском взлетали выше крон деревьев, и языки пламени окрасили небо чернотой. В посёлке нарастали суета и крики: люди тревожились за свои дома и вызывали пожарников, а потом, полуголые, с ночными лицами, в халатах и пеньюарах, стояли у калиток. Но некоторые – те, которые понимали – ликовали, узрев нашу победу.
Огонь перебросился на заборы и сараи, и я был доволен, видя, как радостно полыхает всё вокруг. Теперь можно было уйти. Я направился по задымленной просеке к перекрёстку и там выбрал четвертую дорогу, с которой слышен шум электричек. Мимо меня пробегали люди, а я был как будто невидимый и бестелесный и шёл легко против течения людского потока.
Я жалел о том, что больше никогда в сумерки не посижу за столом под берёзой в три моих обхвата, под листопадом и с чашкой горячего чая. Больше ни о чём я не жалел, только об этом.
Дождь перестал, и над посёлком взошла полная бордовая луна. Я шёл, и смотрел на неё как на равную, и радовался, что иду не один. Мне хотелось раствориться, исчезнуть в никому не известном направлении, и я знал, что смогу это сделать, потому что Матушка не сдаст меня: всё-таки она была моей матерью, пускай и в чёрном балахоне.
Глубокий душевный покой владел мной, и я чувствовал удовлетворение от того, как хорошо сумел устроить конец. Игорь с Никитой гордились бы мной, они сами не сделали бы лучше.
У платформы, у самых ступенек в навесе веток диких яблонь, меня окликнули из темноты:
– Орфей!
Я замер на секунду и тут же продолжил путь, не оглянувшись. Потому что я знал: никогда нельзя оглядываться, если не хочешь потерять свою Эвридику.
