«Фрегат «Паллада»» kitabından alıntılar, sayfa 3
Мне, например, не случалось видеть, чтоб японец прямо ходил или стоял, а непременно полусогнувшись, руки постоянно держит наготове, на коленях, и так и смотрит по сторонам, нельзя ли кому поклониться. Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам, руки вытянет по коленям и на несколько секунд оцепенеет в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше. А иногда два японца, при встрече, так и разойдутся в этом положении, то есть согнувшись, если не нужно остановиться и поговорить. Слуги у них бегают тоже полусогнувшись и приложив обе ладони к коленям, чтоб недолго было падать на пол, когда понадобится. Перед высшим лицом японец быстро падает на пол, садится на пятки и поклонится в землю. У самих полномочных тоже голова всегда клонится долу: все они сидят с поникшими головами, по привычке, в свою очередь, падать ниц перед высшими лицами. Полномочным, конечно, не приходится упражнять себя в этом, пока они в Нагасаки; а в Едо?
Он выучился пить шампанское у американцев, и как скоро: те пробыли всего шесть дней!
Их обязывают к миру, к занятиям, к торговле; они
всё обещают, а потом, при первой оказии, запасшись опять оружием, делают то
же самое. И этому долго не будет конца. Силой с ними ничего не сделаешь. Они
подчинятся со временем, когда выучатся наряжаться, пить вино, увлекутся
роскошью. Их победят не порохом, а комфортом. Эти войны имеют, кажется, один
характер с нашими войнами на Кавказе.
Плохо, когда друг проводит в путь, встретит или выручит из беды по обязанности, а не по
влечению. Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто
Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни
разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут
десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим,
и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как
можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в
такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни
дать нарочно, ни отнять?
Около девиц было много собачонок – признак исчезающих надежд на любовь и супружество. Зрелые девы, перестав мечтать, сосредоточивают потребность любить – на кошках, на собачонках, души более нежные – на цветах.
"Зачем же большой сундук?" - подумал я еще, глядя в недоумении на
сундук. Открыли его: там стоял другой сундук, поменьше, потом третий,
четвертый, всё меньше и меньше. И вот в этот-то четвертый сундук и
вставлялся шелковый, по счету пятый, ящик. Но отчего ж он тяжелый? Подняликрышку и увидели в нем еще шестой и последний ящик из белого лакированного
дерева, тонкой отделки, с окованными серебром углами. А уж в этом ящике и
лежала грамота от горочью, в ответ на письмо из России, писанная на
золоченой, толстой, как пергамент, бумаге и завернутая в несколько шелковых
чехлов. Какие затейники!
Роскошь старается, чтоб у меня было то, чего не можете иметь вы; комфорт, напротив, требует, чтобы я у вас нашел то, что привык видеть у себя.
Слуги между тем продолжали ставить перед каждым гостем красные лакированные подставки, величиной со скамеечки, что дамы ставят у нас под ноги. Слуга подходил, ловко и мерно поднимал подставку, в знак почтения, наравне с головой, падал на колени и с ловким, мерным движением ставил тихонько перед гостем. Шесть раз подходили слуги и поставили шесть подставок. Но никто ничего еще не трогал. Все подставки тесно уставлены были деревянными лакированными чашками, величиной и формой похожими на чайные, только без ручки; каждая чашка покрыта деревянным же блюдечком. Тут были также синие, фарфоровые обыкновенные чашки, всё с кушаньем, и еще небольшие, с соей. Ко всему этому поданы были две палочки.«Ну, это значит быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Четвертый — средних лет: у этого было очень обыкновенное лицо, каких много, не выражающее ничего, как лопата.
Назначено было отвалить нам от фрегата в одиннадцать часов утра. Но известно, что час и назначают затем, чтоб только знать, насколько приехать позже назначенного времени, — так заведено в хорошем обществе. И мы, как люди хорошего общества, отвалили в половине первого.
