«Стихотворения в прозе» kitabından alıntılar, sayfa 2
"Монах".
Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил одною сладостью молитвы - и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его ниже колен, отекли и уподобились столбам. Он их не чувствовал, стоял - и молился.
Я его понимал - я, может быть, завидовал ему - но пускай же и он поймет меня и не осуждает меня - меня, которому недоступны его радости.
Он добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное я; но ведь и я не молюсь не из самолюбия.
Мое я мне, может быть, еще тягостнее и противнее, чем его - ему.
Он нашел, в чем забыть себя... да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно.
Он не лжет... да ведь и я не лгу.
"Сфинкс".
Изжелта-серый, сверху рыхлый, исподнизу твердый, скрипучий песок... песок без конца, куда ни взглянешь!
И над этой песчаной пустыней, над этим морем мертвого праха высится громадная голова египетского сфинкса.
Что хотят сказать эти крупные, выпяченные губы, эти неподвижно-расширенные, вздернутые ноздри - и эти глаза, эти длинные, полусонные, полувнимательные глаза под двойной дугой высоких бровей?
А что-то хотят сказать они! Они даже говорят - но один лишь Эдип умеет разрешить загадку и понять их безмолвную речь.
Ба! Да я узнаю эти черты... в них уже нет ничего египетского. Белый, низкий лоб, выдающиеся скулы, нос короткий и прямой, красивый белозубый рот, мягкий ус и бородка курчавая - и эти широко расставленные небольшие глаза... а на голове шапка волос, рассеченная пробором... Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?
Или и ты тоже хочешь что-то сказать? Да, и ты тоже - сфинкс.
И глаза твои - эти бесцветные, но глубокие глаза говорят тоже... И так же безмолвны и загадочны их речи.
Только где твой Эдип?
Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс!
"Эгоист".
В нем было все нужно для того, чтобы сделаться бичом своей семьию.
Он родился здоровым; родился богатым - и в теченье всей своей долгой жизни, оставаясь богатым и здоровым, не совершил ни одного проступка, ни впал ни в одну ошибку, не обмолвился и не промахнулся ни разу.
Он был безукоризненно честен!.. И гордый сознаньем своей честности, давил ею всех: родных, друзей, знакомых.
Честность была его капиталом... и он брал с него ростовщичьи проценты.
Честность давал ему право быть безжалостным и не делать неуказного добра; и он был безжалостным - и не делал добра... потому что добро по указу - не добро.
Он никогда не заботился ни о ком, кроме собственной - столь примерной! - особы, и искренно возмущался, если и другие также старательно не заботились о ней!
И в то же время он не считал себя эгоистом - и пуще всего порицал и преследовал эгоистов и эгоизм! Еще бы! Чужой эгоизм мешал его собственному.
Не ведая за собой ни малейшей слабости, он не понимал, не допускал ничьей слабости. Он вообще никого и ничего не понимал, ибо был весь, со всех сторон, снизу и сверху, сзади и спереди, окружен самим собою.
Он даже не понимал: что значит прощать? Самому себе прощать ему не приходилось... С какой стати стал бы он прощать другим?
Перед судом собственной совести, перед лицом собственного бога - он, это чудо, этот изверг добродетели, возводил очи горе и твердым и ясным голосом произносил: "Да, я достойный, я нравственный человек!"
Он повторит эти слова на смертном ложе - и ничего не дрогнет даже и тогда в его каменном сердце, - в этом сердце без пятнышка и без трещины.
О безобразие самодовольной, непреклонной, дешево доставшейся добродетели - ты едва ли не противней откровенного безобразия порока!
