Kitabı oku: «История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 20», sayfa 8
Объединение колхозов в один
Январь 1950 года был очень холодным, стояли устойчивые сильные морозы, да и февраль показал себя студёным, вся первая половина его отличилась стужей. 20-го февраля ночью на ясном небе горело красное сияние, произведшее на людей страх, и послужило поводом к разговору о новой войне. 2-го апреля во время ремонтных работ в глубине колодезя на лесном порядке погиб Арсенька, житель села Волчиха. Его засыпало песком. Сбежавшийся народ два дня старался выручить Арсеньку из беды, но не могли, его вытащили из колодезя мёртвым.
26-го июня после весенних полевых работ районные власти произвели соединение всех трёх мотовиловских колхозов в один. На собрании, собранном по этому поводу, колхозники удивлённо задавали вопрос:
– Как же это так! То колхоз на три разделили, имущество чуть ли не с дракой делили, склады пилой распиливали, а теперь снова нас в один колхоз объединяете. Мы-то ладно, в малолюдном колхозе попривыкли, и снова в большом свыкнемся, а распиленные-то склады теперь не соединишь!
– Было время, необходимость диктовала, колхозы надо разукрупнять, а теперь настал момент, для пользы дела их необходимо объединить в одно крупное и крепкое хозяйство! – отвечали районные руководители из президиума на такие и подобные им вопросы колхозников.
В ожидании собрания, собравшиеся к зданию избы-читальни колхозники и колхозницы, объединившись в отдельные гурты, вели беседу на разные бытовые темы. Вспоминали о былой жизни, вспоминая, в разговоре тормошили старинушку. Говорили о плохой и хорошей житухе, о лихих людях и добродетелях, про труд и весёлый отдых. Также говорили и судачили о колхозе. Некоторые торочили за соединение, мол, в большом колхозе приполку будет больше, а некоторые упрямо стояли против объединения, говоря, что при первых же неурядицах и неполадках в большом колхозе все планы, рассчитанные на подъём, как следы на прибрежном песке волною смоются! Потому что люди стали напыщены злом и мщением. Всюду царит обман, пьянство и рвачество. А колхозница Катерина, которая резва и на работе, и дерзка на язык, прямо заявила:
– Я в маленьком-то колхозе по-ударному работала, а в большом-то я буду «галок считать», пусть «хозяева» по-ударному-то работают!
– Это кто же, по-твоему-то «хозяева»-то, чай в колхозе-то мы все хозяева! – возразила ей Настасья.
– Хозяева, да не все! Кто к чему приставлен, тот и хозяином себя считает и говорит «это моё». Кто приставлен землю мерять, тот говорит: «Земля моя, кого хочу – землёй награжу!» Тракторист говорит: «Трактор мой, кому хочу – усадьбу вспашу». Ездовой баит: «Лошадь моя, кому хочу, тому картошку посажу, а осенью выпашу». Шофёр колхозную машину использует как свою за поездку в лес за дровами! Продукцию с колхозного склада в первую очередь получают те, кто в конторе за столами сидят и счётчиками пощёлкивают, а я пошла получать причитающуюся мне за работу рожь, а там против моей фамилии «галочка» поставлена. Нужно было идти в контору да разбираться! А лиходеи всё же есть, и неважно, что они замышляют, а важно, что они творят! А на них мы, бабы – работай! – длительно высказалась Катерина.
– А по-моему, ваша бабья работа – совсем пустяковое дело. Тяжело ли: обед сготовить, бельё выстирать, постель перетрясти и себя к ночи для своего мужика припасти! – склонив весь разговор к шуткам, вяло высказался Николай Ершов, сидевший на бревне несколько поодаль от баб, но слушавший их разговор в беседе.
– Ты, Николай, вечно шутишь, катись-ка ты от нас к ядрене фене! – бойко отчитала его Катерина.
– А ты, Катерин, уж и шутки не принимаешь, чай я не вот чего плохого сказал. Шутка в колхозе – большое дело! – отходя от баб, проговорил сконфуженный Николай.
Он, подойдя к знакомому ему мужику, попросил закурить и спросил:
– Скоро, что ли, собранье-то начнётся?
– А вон начальство с портфелями идут, за стол садятся, значит, и собрание откроется.
В объединённом колхозе колхозники стали работать с прохладцей, их что-то не задорило, потому что они стали считать, в большом колхозе результат их труда затеряется в дебрях волокиты и бюрократизма. Если раньше в поле бабы работали так, что некогда было сбившийся платок на голове поправить, то сейчас, идя в поле, они захватывали с собой гребешок и целыми уповодами там искались. Во время длительных перекуров они вели разговор о колхозных делах, высказывали своё недовольство беспорядками, критиковали колхозного кладовщика-пьяницу. Говорили о потраве колхозных хлебов в поле.
– Раньше-то Мишка-то был вроде как из-за угла мешком напуганный, и глядел-то он, как хрен из-под лопуха, а теперь он в люди выбился, вон как распупырился, кладовщиком заделался, до общего колхозного хлеба допятился! – с пересмешками судачили бабы, высказывая своё явное недовольство кладовщиком.
– А что же его Карпов-то держит? – задавали некоторые колхозницы.
– Как «что?» Рука руку моет, обе чистые бывают! – высказывались сметливые бабы.
– Да бают, Мишку-то с должности этой скоро снимут.
И вправду, не прошло и трёх дней после бабьего пересуда в поле, пьянице-кладовщику Мишке, пропившему не один пуд колхозного хлеба, объявили, что правлением колхоза он снят с работы. Услышав это, Мишку бросило в жар, изо рта у него вырвался какой-то странный звук, похожий на звук, произнесённый кошкой, которой внезапно прищемили в дверях хвост. А только лишь за неделю до этого подвыпивший Мишка вальяжно и нахально хорохорился перед колхозницами:
– Вы за нас работайте, а мы за ваше здоровье попьём! Эх вы, бабьё сиволапое! Бестолковщина лапотная! – бесцеремонно издевался Мишка над труженицами. – И кто только эту пропаганду пустил?! Не мешайте мне, я и сам смешаюсь!
– На себя непогоду накличешь! – предупреждали его.
А теперь поди-ка, надо же, сняли!
В связи с ненастным временем во время уборки, сжатая рожь и скошенный овёс в поле от избытка влаги в снопах проросли, кормов, соломы для колхозного скота запасено было мало, так что зимой, а особенно к весне, в колхозе остро ощутился недостаток соломы. Чтобы прокормить зиму скот, дотянуть до весны, колхоз вынужден был посылать своих колхозников в Сибирь для заготовки там соломы и отправки её оттуда в свой колхоз, грузя в железнодорожные вагоны. Посылаемым рабочим платились командировочные, но финансовое положение колхозной кассы было не особенно «активно». Так что для выдачи командировочные задерживались. Один молодой боевой мужик из таких колхозников, предназначенных в командировку, критически высказался так:
– В нашем колхозе финансы поют романсы! – и добавил: – В колхозе образовалось три кассы: обыкновенная, чёрная и инкасса. Мы поинтересовались у бухгалтира, сколько денег в обыкновенной-то кассе. Он пояснил: «Там, грит, всего одна трёшница!» В чёрную кассу мы нос не сунули, а полюбопытствовали о наличии финансов в инкассе, а там денег оказалось навалом, хоть лопатой греби! Нам выдали из этой инкассы положенную нам сумму валюты, и мы отправились в командировку.
Чтобы изыскать финансы в наличной валюте, колхоз вынужден был прибегнуть к продаже колхозных поросят со свинофермы, которых скопилось на ней большое количество, ввиду чего уход, особенно за поросятами-выростками, был плохой. Свинарка, ухаживающая за свиньями, вместе с которыми вперемежку находились и поросята-выростки, во время кормёжки бросала полагающийся им корм в длинные деревянные корыта. Полуголодные свиньи с жадностью набрасывались на корм, отшёвыривая поросят-подростков, почти полностью поедали весь корм. Поросят, осмеливающихся пробиться к корму, безжалостно кусали и отгоняли от корыт. Поросята-подростки, искусанные до крови, от недоедания и от зимней стужи сильно исхудали, имели непомерно большие головы и тощее заморенное тело. Вот такого-то поросёнка-выростка и купила Клавдия, принесла его домой, пустила в избу. Попав в новую благоприятную обстановку, поросёнок, поев, неподвижно долго стоял на месте, жалобно скуля, не шевелясь, видимо, думав, мечтал: «Куда это я попал!» Поправился и вырос, 5 пудов весом.
Поездка в лес за дровами. Смерть Николая Ершова
Как-то в зимнюю стужу Алёша Крестьянинов по соседству зашёл в избу к Николаю Ершову, и с морозцу, похлопывая варежками по бокам, удивлённо проговорил:
– Эх, у вас в избе-то абсолютный «0»: у вас от уличного-то холода, видимо, не погреешься, а только совсем закоченеешь! – шутливо выговорился он перед Николаем.
– А мы вот, как раз и собираемся в лес за дровами! – улыбаясь, ответил Николай. – Да, Лексей Фёдорович, я и сам к холоду-то стал хлипкий, чуть что и на печь, я уж и обморожусь. А бываюча, я зимой-то не кутался, а теперь в летнее время хоть полушубок на себя надевай! – одеваясь в ватную фуфайку и подпоясываясь старинным кушаком, высказывался Николай перед Алёшей. – Да и вообще, здоровьице-то моё стало аховое, во всём теле немощь, в костях ломота, в суставах нудная щемь, в брюхе несусветная боль, прямо-таки к смерти гонит! К работе-то стал не способный, а налоги-то спрашивают! А сбрось-ка с моих годов лет двадцать, я бы ещё показал, где раки зимуют! А это, в моём рту и зубов-то почти ни одного не осталось, жевать-то стало нечем. Вылезешь из-за стола, глядишь, а брюхо-то почти пустое. А бывало, из-за обеда вылезешь и чувствуешь: брюхо-то вздулось как барабан, приняло такую выпуклую форму, на нём хоть в козны играй!
И вправду, Николай на пищу был, как говорят бабы мотовиловские, солощой – был на еду очень навальчив. Раньше, когда Николай был ещё в силе, и в случаях, когда он был приглашён сродниками на свадебные пиры, он за сравнительно небольшой период времени после первого стакана выпивки успевал упаковывать в своё брюхо и утрамбовать в желудок немало из тех закусок, которые обычно припасаются для всех гостей, сидящих за тем или иным столом. Однажды во время родственной Ершову свадьбы по случайности пришлось Николаю угодить на один пир с Николаем Смирновым. Пользуясь тем, что его соперник Смирнов сидит за другим столом и в отдалённости, подвыпивший Ершов, как обычно, вёл среди сидящих с ним за одним столом подхмелевших и уже окосевших мужиков свой традиционный разговор о своих любовных похождениях к Дуньке Захаровой. Приглушённым голосом он гудел:
– Всё время меня задорила её полнота, от толщины её так врозь и дерёт. Да и на харю-то она смазлива, кого хошь завлечёт. Ну и вот, однажды ночком пробираюсь я к ней её двором, а темнотища в нём была, как у негра в ж…, так что было совсем безразлично, идти с открытыми глазами или с закрытыми. Я взял, да для пробы и закрыл свои буркалы-то. И не прошёл и пяти шагов, как имел счастье познакомиться со столбом, за каким-то чёртом, хозяином Ермолаем, поставленным посреди самого двора. Значит, поцеловался я с этим проклятым столбом, из глаз пчелиным роем искры посыпались, на лбу, чую, шишка с кукиш, рдеясь, наливается, да из подбородка кровца сочится. Уж я этого Ерыньку, Дунькиного отца, за то, что столб не на месте поставил, в полуслух проклял до самых печёнок и селезёнок. А из глаз искры так и сыплются, так и сыплются! Если бы собирать их, то, наверно, бы целые пригоршни набрал! И в голове-то колокольным гудом боль гудит! После этого поцелуя я три дня ходил с разбитой харей. Случайно встретил на улице меня Митька Кочеврягин, спрашивает: «– Кто это тебе, Николай Сергеич, на глаза-то фонарей-то понавешал? – Да в обоюдной драке! – пришлось явно врать мне, невольно надуваясь от досады и обиды на то, что моя физиономия была так искалечена. – Что надулся, или получил выговор с занесением на «Красную доску»? – с ехидством продолжал Митька. – Нет! Это я получил благодарность с занесением в личную карточку!» – скрепя сердце, ответил я.
– Ну а как насчёт Дуньки-то в тот раз? – тыча вилкой в скользящий огурец на тарелке, спросил Николая осоловевший от выпитого мужик, сосед по столу.
– Гм, и спрашиваешь же, уж какая там после этого Дунька, после такого «поцелуя» своя-то померзила! Да к тому же, за последнее время, по секрету тебе сказать, у меня что-то внизу стало побаливать, – по пьянке имел неосторожность открыть свою секретную боль Николай перед соседом.
– И где же ты, Николай Сергеич, такой-то боли себе раздобыл? – полупьяно, вяло ворочая языком, осведомился сосед по столу.
– Где, где? Конешно у баб! – с досадой ответил тот. – После того случая, как я поимел счастье «поцеловаться» с тем злополучным столбом, моё лицо стало до некоторой степени обезображено, оно и так-то было не ахти каким красивым, а тут уж и совсем потеряло свою приглядчивость. На подбородке косой шрамик уже зрелся, но ведь облик лица себе по заказу не выбирают, тут даже и отца с матерью винить излишне. Носи свою личную карточку весь век и довольствуйся тем, чем с младенчества природа наградила! – философски провозгласил Николай перед мужиком.
В последствии, чтоб прикрыть рваный шрам на подбородке, Николай, чтобы укрыть его, решил отрастить бороду. Она и выросла, было, у него окладисто от уха и до уха, но с бородой у него получился неприятный казус. Во время закурки, прикуривая от зажжённой Митькой спички, у Николая, треща, вспыхнули волосы на бороде, и он её лишился. Хотя борода-то у него и была жидковата, а обгорела почти вся полностью, и ему невольно пришлось обриться.
– Нет, мужики, как хотите, хотя и стареть я стал, а всё же помирать-то нет никакой охоты. Хоть у меня на музыку-то и заработано, а я ещё поживу, поборюсь, побратаюсь! У меня в руках-то силёнка ещё есть, вот они, молотки-топорики! – демонстративно показывал Николай свои руки опьянелым мужикам, топырща ими над столом, над тарелками с закуской, как граблями. – Как в аптеке, так и тут: недаром я этими руками себе пенсию заработал! – громко глаголил Николай, чтобы люди слышали не только сидящие с ним за одним столом, а чтобы слышали и остальные участники пира.
– Валяй, валяй, играй, наигрывай! – проговорил Смирнов, вылезший из-за своего стола, подходя к столу, где сидел Ершов. – И где это ты больно трудился-то, что бахвалишься себе пенсию заработал? – упрекнул Смирнов Ершова.
– В лесу да в поле, хрена ли тебе боле! – не без чувства обиды отпарировал Ершов.
– А по-моему, ты, Ершов, всю жизнь не работал, а только хреном груши околачивал! И за что только тебе пенсию-то назначили? – едко подковырнул его Смирнов.
– Погодь, Николай Фёдорович, прежде чем ответить на твой вопрос, я вот сначала ицом заем горькое слово, сказанное тобой в мой адрис, – он, взяв с тарелки закусочное яйцо, чуть не всё его затолкал себе в рот, жуя, мысленно готовился, что ответить Смирнову.
– Ты скорее жуй, да проглатывай! – торопил его Смирнов. – Скажи, за что тебе пенсия-то, а?
– В руку луку на. Завтра война, нас заберут, а девок и баб в баню заведут! – переведя разговор на шутейный лад и глотая закуску, отговорился Ершов…
Однако вернёмся к началу этой главы, где сказано о том, что в дом к Николаю Ершову, по-соседски, зашёл Алёша Крестьянинов, в то самое время, когда Николай собирался с женой Ефросиньей и с дочерью Нюркой ехать на салазках в лес за дровами. Одевшись в ватную фуфайку, окушачившись, вынимая из печурки варежки, Николай сказал:
– Ты, Лексей Фёдорович, наверно, ко мне по делу пришёл, а мы вот в лес собрались, ты для беседы ко мне ужо вечером приходи, сейчас мне некогда, раз задумали в лес съездить, то откладывать не стоит! Дело сделаем, и дровяной вопрос из головы вон! – берясь за дверную скобу, проговорил Николай, делая вид, чтобы Алексей вышел за ним следом.
– Нет-нет, я вас задерживать не стану, поезжайте, время-то, наверно, уж не рано! – отозвался Алёша, выпорхнув из избы раньше хозяина.
Забрав салазки, приладив к ним верёвку и заткнув топор, Николай вместе с женой и дочерью через задние ворота выехали на задворки, по наезженной полевой дороге направились к лесу. Не успели преодолеть с полпути, как Николай почувствовал боль в паху, к тому же резью защемило в пояснице.
– Я, пожалуй, на салазки прилягу, а вы везите! – проговорил он жене и дочери. – Я бы, конешно, из-за боли мог вернуться домой, да вы без меня дровяной воз правильно не сумеете уложить на салазках-то.
Ни единым словом не возразив, повинуясь словам хозяина, бабы послушно повезли Николая в лес. Николай в полулежачем положении блаженно восседал на огромных водяных салазках, дремотно смотрел на со скрипом скользящие под ним полозья. Не доехав до леса с полкилометра, Николаю с его помощниками повстречался односельчанин Никита, который один пёр из леса на салазках заготовленные им в лесу дрова-сучки. Поравнявшись с Николаем, видя, что его везут в лес, удивлённый Никита спросил:
– Николай Сергеич, это зачем тебя в лес-то бабы везут?
– Как «зачем»? За дровами! Всё свой глаз! – невозмутимо ответствовал ему Николай, продолжая лежать на салазках, повелительно, как лошадям, сказав бабам «тпру!», и бабы остановились.
– А на что в лесу твой «глаз»-то? – полюбопытствовал тоже остановившийся со своим возом Никита.
– Он всё баит, что мы, бабы, в лесу без него неправильно воза на салазках укладываем. Он грит, у него глаз – ватерпас, а у нас, у баб, простое стёклышко! – весело улыбаясь, словесно пояснила Ефросинья. – Вот мы с Нюркой и везём его в лес-то для «глаза». От меня всем людям почёт, а для своего мужа от меня особое уважение! – сверкая крупными белыми с промежностью зубами, задорно хохотала Ефросинья.
– Я ведь только туда нашармача доеду, а из лесу-то, с возом-то я сам коренником в салазки-то впрягусь, ногами в дорогу, и упираться буду так, что хоть обе они на воз залезай, всё равно до двора довезу! – уточнил цель своей поездки в лес Николай.
– Да ты так-то в лежачем-то положении к салазкам-то совсем пристыть можешь, холодище-то вон какой, а ты в фуфайчёнке, ведь замёрз?! – посочувствовал Никита Николаю.
– Раз выговорил «тпру», ведь сам ты слыхал, значит ещё не совсем закоченел! Если бы замёрз, то у меня получилось бы «тплу», – улыбаясь, отговорился Николай.
– Проказник! – в полголоса проговорил Никита, трогая свои пристывшие салазки с возом.
Никита, упираясь, поволок свой возок к селу, а Ефросинья с Нюркой поволокли свои салазки с полулежащим на них Николаем к лесу. После этой поездки в лес режущую нестерпимую боль в пояснице Николай почувствовал ещё сильнее, так что пришлось ему лечь в больницу. Не пролежав там на излечении и недели, он умер.
– Отчего у тебя мужик-то помер? – спросил Ефросинью встретившийся ей на улице Николай Смирнов.
– В больнице-то сказали, у него в почках, да в мочевом пузыре камни какие-то появились. Он страдал, страдал, вот и представился! – с болью на душе пояснила ему Ефросинья.
Зная бытовой уклад жизни Ершовых, Смирнов с иронией спросил Ефросинью:
– Ты, наверно, Николая-то одними яйцами кормила, а их, как известно, с солью едят. Он их, видимо, ел да в соль макал, а соль-то, видимо, крупновата у вас была, она полностью-то, видимо, не растаяла. В почках-то да в пузыре-то в кашу преобразовалась, вот Николай-то и не вынес!
– Право, я его зря-то яйцами-то не кормила, он у меня за год-то, наверно, всего укольных два яичка съедал, и только в Пасху давала я ему, ради разговенья! – чистосердечно призналась Ефросинья. – Так что в Миколаевой смерти я нисколечко не виновата, и мне за его перед богом отчёт не давать! – с угрюмым видом на лице она закончила свою оправдательную речь.
Смерть Л.М. и В.Е. Савельевых, Фёдора. Смерть Сталина, Арзамасская область. Электричество. Спутник. Детдомовцы
За десятилетие, с 1951 по 1960 год, в общественной жизни народа произошло то особенное событие, что 5-го марта 1953 года умер Сталин. Председателем Совета Министров стал Маленков, а Генеральным Секретарём партии стал Хрущёв. Первое, что изменилось в жизни народа – это то, что были отменены непосильно изнурительные налоги с колхозного крестьянства, остались, в основном, только три налога: сельхозналог, страховка и самообложение.
Вскоре был разоблачён как враг народа Берия, возглавляющий при Сталине органы госбезопасности. В начале 1954 года была образована Арзамасская область. В 1956 году в селе Мотовилове по улицам Главной, Слободе, Моторе, Ошаровке, Забегаловке проложили каменное шоссе: из Арзамаса в Чернухи через Мотовилово стали ходить автогрузотакси.
В 1958 году в селе Мотовилове в дома колхозников провели электричество, появился долгожданный электросвет. Люди села были очень обрадованы этим событием: давнышняя заветная мечта русского крестьянина наконец-то осуществилась! По вечерам, включив свет, люди в радостном настроении с умилением любовались «лампочкой Ильича», которая ярко светилась, освещая невзрачную внутренность избы. Электричество произвело коренной переворот в крестьянском быту. Но нашлись и скептики, с оглядкой назад и с недоверием отнёсшиеся к этому перевороту в крестьянском быту. Некоторые набожные старухи не дозволяли привёртывать к их избам крючья с изоляторами: «Не позволю к моей избёнке приделывать рога!» – протестовали некоторые из них. Как только в сеть дали ток, вечером этого дня Фёдор Крестьянинов у себя дома подошёл к электровыключателю и с молитвой, дрожащим от волнения пальцем нажал на кнопку. В висевшей над столом лампочке мгновенно и ярко вспыхнул свет.
– Ой, как ярко, глаза может испортить! – загораживаясь рукой от света проговорила Анна. – Дедушк, выклюцы, выклюцы! А то ослепнуть можем, без глаз останемся! – обеспокоенно затараторила Анна.
Фёдор, судорожно трясясь, снова нажал на кнопку – свет погас, в избе снова стало темно.
– И вправду, как бы не ослепнуть, надо лампу зажечь! – шаря в чулане, в кромешной темноте отыскивая керосиновую лампу, с которой, они с Анной сочли, расставаться ещё рановато.
В 1957 году в правительственных верхах Хрущёв выступил с осуждением культа личности Сталина и разоблачил антипартийную группу: Молотова, Маленкова, Кагановича. Главой правительства стал Хрущёв.
4–го октября того же 1957 года советские учёные запустили в космос первый искусственный спутник Земли, это событие произвело на всех людей очень большое впечатление. Вокруг земного шара наряду с Луной стала летать искусственная «луна»!
В личной жизни Ивана Савельева за это десятилетие произошли следующие происшествия. 8 апреля 1952 года умерла мать Любовь Михайловна, а через полтора года, 10-го ноября 1953 года умер отец Василий Ефимович. Вечная память им, благоверным, благочестивым, неутомимым труженикам, создавшим большую семью и воспитавшим восьмерых детей!
Вскоре (в 1958 г.) умер и сосед Фёдор Крестьянинов – закоренелый единоличник – представитель старины, поборник патриархально-крепостных обычаев и порядков. От него ранее частенько можно было слышать критические высказывания в адрес местных руководителей с осуждением общего порядка, существующего в селе и в колхозе. В отношении земли Фёдор высказывался так:
– И зачем тракторами такие борозды-колеи в поле пробухали? Зияют они, как щели после землетрясения, землю только уродуют и коверкают. Мало того, где хлебные посевы, так там теми же тракторами безжалостно целые поляны заезжаны: по хлебу дорог наделали! Душа изнывает, сердце щемит от жалости, когда поглядишь на поле, которое когда-то нашим было! Выдумали какую-то травопольную систему, недаром о ней в народе бают: «Травопольная система, до чего ты хороша, в поле травка и цветочки, а в амбарах ни шиша!» И ни у кого о земле душа не болит, как раньше у нас было. А теперь каждый старается, как больше урвать. В общем-то, законы у нас социалистические, а люди в своём быту живут по-капиталистически. От индивидуализма пришли к коллективизму, а теперь в сознании людей наклёвывается алчный индивидуализм, недаром в народе говорится: «Кто законы создаёт, тот их и нарушает!» Взять, к примеру, двоих жителей нашего села: обер-жулика Ваську Панюнина, который в своё время за счёт труда односельчан пожил, попил винца с хлебцем! Да и другой такой же хлюст, «сельский бог» Ванька Карпов, за счёт тружеников-колхозников тоже поцарствовал над селом, поклусил и тоже попил винца с хлебцем! А трудовой народ что муравьи в муравейнике, безропотно работают. Людям-то дай только кусок хлеба. «Против чего боролись, на то и напоролись!» Старых, благородных, чопорных господ поуничтожили, взамен их появились новые, такие же как и мы, грешные лапотники, невежественные, но капризные господа, причём без всякого чувства сознания к нуждам односельчанина. Ну а мы уж, видимо, устарели, свой век отжили; вам, молодые люди, жить, а наше дело и умирать пора!
– Что же ты до сих пор не умираешь? – спросил его Митька.
– А я жду, когда ты загнёшься! – отпарировал ему Фёдор. – Ты действуешь по своему коварному замыслу, а мне приходится действовать по вынуждению! – добавил он.
– Нет, бабы, как хотите, а Фёдор всё-таки хороший и услужливый был. Однажды по моей просьбе он мне голову курице отрубил, плохое-то скоро забывается, а хорошее-то надолго в памяти остаётся! – высказалась одна баба вскоре после похорон Фёдора.
Работая в детском доме кладовщиком летом 1952 года, Иван Савельев заболел. От перегрузки у него разболелась раненая нога. Он обратился в больницу, откуда врачи его направили в Дзержинский госпиталь инвалидов войны на лечение. В четырёхместной палате госпиталя, где вместе с Иваном лежало ещё трое больных, среди которых был некий молодой человек по имени Виктор, у которого были полностью парализованы обе ноги, из-за чего он не мог передвигаться самостоятельно и был прикован к постели. Ввиду того, что застарившаяся болезнь Виктора не поддавалась излечению, врачи решили отправить Виктора на юг – на курортное лечение, откомандировав с ним медсестру Тоню, которая должна сопровождать Виктора как носилочного больного. В назначенный для отъезда день для прощания с Виктором в палату нашло много людей – ходячие больные и медперсонал. Ввиду того, что Виктор в Дзержинском госпитале пролежал больше года, знакомых людей у него было много.
Переложив Виктора с койки на носилки, носильщики приготовились выносить Виктора из палаты на улицу, где поджидал грузовик, предназначенный для перевозки Виктора на пристань. Перед тем, как вынести, Виктор, взглянув на свои ручные часы, громогласно скомандовал:
– Внимание! – и шутейно во всеуслышание продекламировал: – Вынос тела покойного раба божьего Виктора состоялось в 13:00 часов по московскому времени!
Все собравшиеся в палате провожающие дружно захохотали, немало удивляясь забавным выходкам Виктора. А между тем, в палату прибывали всё новые и новые больные, желающие проводить Виктора в дальний путь, отчего в палате стало довольно-таки тесно. Видя неотступный напор в палату со стороны зевак-провожателей, Виктор даже с упрёком высказался по адресу к ним:
– Неужели вы не видывали, как покойников выносят?!
Снова раздался дружный смех. А когда Виктор в сопровождении медсестры Тони были уже на пароходе и по Волге плыли, Тоня радостно оповестила Виктора:
– Вот, Витя, мы подплываем к моим родным местам, скоро на правом берегу реки появится моя родная деревня, где я родилась и провела своё детство!
– Тогда знаешь что, Тося! – сочувственно и участливо отозвался на слова Тони Виктор. – В знак приветствия твоей деревни возьми-ка из-под меня судно и против твоей деревни вывали содержимое из него за борт!
От неожиданности из-за неуместной шутки и из-за незаслуженного оскорбления Тося, взметнув бровями, сильно обиделась на Виктора, но ничего не сказала, стерпела, дабы не обидеть своего подопечного больного. Вечером того же дня, когда Тоня, накормив своего больного, взбивая постель на носилках, готовя Виктора ко сну, суетливо хлопотала около него, он, поймав Тонину руку, нежно погладил её и, извиняясь, проговорил:
– Тося, прости меня за то, что я давеча так неосмотрительно оскорбил тебя! Я глубоко извиняюсь перед тобой и больше таких глупостей себе не позволю!
– Ну ничего! – тихо и скромно отозвалась Тоня и с нежностью поцеловала Виктора в щёку.
Пролежав в госпитале всего полмесяца и подлечив свою раненую ногу (помогло парафинирование), Иван снова вернулся домой и стал продолжать свою работу в детдоме. Здесь уместно сказать несколько слов о питомцах детдома. В Мотовиловском детском доме к этому времени осталось 102 воспитанника: две группы мальчиков и две группы девочек. То ли обстановка, то ли персонал воспитательниц не сумели привить детдомовцам чувства уважения, благодарности и бережливости. К этому времени из «малюток», какими их привезли в Мотовилово, эвакуируя из блокированного Ленинграда в 1941 году, они значительно повзрослели, уже стали школьниками. И вот, несмотря на то что питомцы получали воспитание с двух сторон – непосредственно со стороны воспитательниц в стенах детдома и со стороны учителей в стенах школы, со стороны детдомовцев допускались иногда непристойные поступки. Некоторые, чем-то обозлённые, с камнем в руке гонялись за воспитательницей, с собой в постели на ночь клали кошек и собак, не хотели мыть рук перед обедом после валанданья с кошками и собаками, с боем и дракой приходилось воспитательницам таскать воспитанников в баню. В готовившую обед на кухне повара тётю Олю воспитанники сквозь щели в двери стреляли гвоздиками (при помощи резинок, приделанным к пальцам), попадая ей этими гвоздиками прямо в лицо, раня до крови. Мало того, на деньги (50.000 руб.), подаренные детдому Вознесенским, лауреатом государственной премии, были приобретены музыкальные инструменты: 2 пианино, несколько гитар, мандолин и балалаек. Наигравшись на этих инструментах, видимо, они детдомовцам изрядно понаскучили и надоели, стали ломать дорогостоящие инструменты. У пианино со всех клавиш поободрали пластмассовую облицовку, молоточки пообломали, струны у мандолин и балалаек пооборвали, а в дырочки понапакостили. И вот что становится контрастно и удивительно. Сравнивая и сопоставляя стремление к музыке того голопузого деревенского паренька Гришку, который мечтал из лопаты сделать «бурарайку», а тут фабричные изящные музыкальные инструменты, изуродовав, превратили в хлам?! Что это? Невежество, варварство или простой животный инстинкт разрушения?! В 1954 году Иван из детского дома уволился…
Весной 1955 года Иван Савельев поступил работать в Арзамасский храм науки, педагогический институт в качестве коменданта учебного корпуса. Квартира ему была выделена в здании самого института, где он и жил со своей семьёй – женой Клавдией и сыном Юрием. Проработав год, на дни отпуска Ивану со стороны профсоюза была выделена путёвка в Дом отдыха в город Анапу, где Иван провёл 24 дня, с большим удовольствием отдохнув на берегу Чёрного моря.
По приезду с юга Ивану довелось участвовать в ломке своего родного отцовского двухэтажного дома в Мотовилове. Младший брат Никифор, проживающий в старом родовом доме, решил перестроиться. Взамен сломанного построил новый одноэтажный дом.
