Kitabı oku: «История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 20», sayfa 7
Имея скудный запас наличных денег в своей кассе, колхоз прибегал к различным способам изыскивания их приобретения, в нарушение финансовой дисциплины, над которой надзирал Госбанк Он, в частности, был вынужден посылать своих представителей с колхозной продукцией на базары в города Горький и Арзамас. В это время стал процветать колхозный рынок, на котором продавалась сельская различная продовольственная продукция. В частности, процветала торговля мясом, причём в виде изготовленной из него колбасы.
В деревнях и сёлах появились импровизированные колбасники, которые мясные туши переделывали на колбасу. Они превращали в колбасу не только мясо, имеющееся в своём хозяйстве, но и предлагали свои услуги другим: изготовляли вкусные колбасины из мяса колхозников, не овладевших этой специальностью, а также из мяса колхозной фермы. Заколов здоровенного быка на ферме и превратив мясную тушу в колбасу (120 кг), колхоз послал с ней для распродажи на рынке города Горького троих представителей во главе с Кузьмой Оглоблиным. Эта бригада, упаковав колбасу в чемоданы-баулы, поездом отправилась в город Горький. Реализовав колбасу на рынке, Оглоблин стал отчитываться о результате его поездки – отчитываться перед правлением, к этому времени уступившем пост председателя колхоза бывшему фронтовику Алексею Касаткину, в наличии привезённых им с рынка денег, которых, к великому удивлению правленцев, у Кузьмы оказалась мизерная сумма. На заседании правления Оглоблин глаголил так:
– Во-первых, всем вам известно, нас было трое – уплачено за билеты на поезд. Каждому полагались командировочные: мы ведь там питались, ели.
– И, конечно, пили! – в виде упрёка бросил ему замечание пред. ревкомиссии Яков Лабин, страстный болельщик за колхозное добро.
– Да и выпили всего-навсего поллитру! – с извинением в голосе ответствовал Кузьма и продолжал. – У нас там с колбасой произошла небольшая закавыка: на контрольной станции, при Средном рынке, где мы решили торговать колбасой, врач стал проверять качество нашей колбасы, нашёл в ней что-то подозрительное. Врач берёт каждую колбасину в руки, ломает, нюхает и бросает в угол в огромную корзинку как непригодную к употреблению в пищу. «Из опасения, как бы не отравились его покупатели», – объяснил нам врач. В результате такого «контроля» у нас было «забраковано» – не допущено к продаже чуть ли не половина всего наличия колбасы. А отсюда, и малое количество денег, в которых я полностью отчитался перед бухгалтерией, – закончил свою речь Оглоблин.
– Да, с врачами спорить не станешь, и остальную-то могли забраковать, они не позволят и не допустят того, чтобы от негодной продукции пострадали люди-покупатели, – сказал Касаткин. – Я думаю, что отчёт Оглоблина надо утвердить! – резюмируя, сказал председатель колхоза Касаткин.
По тайной согласованности с Оглоблиным он значительно пополнил свой личный кошелёк от продажи этой колбасы, поэтому он и не стал особенно анализировать поездку и придираться к Оглоблину. Почти единогласным поднятием рук отчёт Оглоблина был утверждён правлением колхоза.
– Вот, в том-то и дело-то, что там врачи, они за поллитру любую дохлятину к продаже допустят! Вот куда надо было поллитру-то совать! – пробовал поучать Оглоблина Яков, в глубине души недовольный отчётом Кузьмы.
В погоне за деньгами колхоз решил торгануть и свежими огурцами, выращенными огородной бригадой. Урожай огурцов получился отменный, набранными с гряд огурцами завалили весь проход в зерновом складе. Кладовщик Анатолий Владыкин, недовольный тем, что в складе от огурцов стало тесно, неоднократно напоминал председателю колхоза Касаткину, чтобы он дал указание о распродаже огурцов и установил цену, по которой можно было распродавать эти огурцы нуждающемуся в них населению. Но Касаткину, видимо, было не до огурцов, по самые уши занятый уборочной компанией и выполнением первой заповеди колхоза – госпоставкой зерна государству, да к тому же и вопрос о выпивке редко выходил из его заботливой головы, он огуречный вопрос всё оставлял на заднем плане.
– Алексей Андреич, огурцы-то желтеть стали! – напомянул кладовщик на третий день хранения огурцов.
– Да погоди ты со своими огурцами, тут поважнее вопросы решать приходится, зерно надо в «Заготзерно» отправлять, а ты с несчастными огурцами меня из терпения выводишь. Вот бухгалтерия назначит цену, и я дам тебе указание на распродажу огурцов! – отговорился председатель от кладовщика, чтобы тот не донимал его по пустяковым вопросам.
– Алексей Андреич, из огурцов-то потекло, от них запахло! – с озабоченным видом на лице обеспокоенно проговорил кладовщик председателю.
– Потекло, говоришь? Значит, стало быть, они испортились. Ну тогда вот что, я подошлю к складу ездового на лошади. Погрузите огурцы-то в телегу и пусть он отвезёт и свалит их в Воробейку, вот и выход! – блестя красными (видимо, с похмелья) глазами распорядился Касаткин, вытирая ладонью набившуюся белую пену в углах рта.
Послали Митьку Кочеврягина в Арзамас на базар продавать колхозную овечью шерсть, для контроля к нему прикомандировали председателя ревизионной комиссии Якова Лабина. Погрузив пять мешков с шерстью на телегу, Митька с Яковом выехали из села рано, солнце только что наклюнулось, всходя из-за горизонта. Лошадь, чувствуя нетяжёлый груз, бодро шагала, легко везла телегу с грузом и пассажирами. Собака, вечная спутница Митьки, ошалело бегала вблизи повозки, в селе она бешено бросилась за перебегавшей дорогу чёрной кошкой, а в поле она, всюду резво скача, выискивала что-нибудь из дичи: то опрометью скакала за низко летевшей вороной, то с азартным скулом разрывала нору, чуя в ней живую добычу.
Приехав в Арзамас и разложив шерсть для продажи, которая почему-то разбиралась покупателями не нарасхват, Яков решил на время отлучиться. Ему надобно было кое-что купить, и он отправился пройтись по магазинам. По возвращению к повозке Яков прежде всего заметил: Митькина собака Барбос присмирённо сидела на телеге, на шее у неё прицепленный на шпагате висел обрывок картона. На картонке Митькиной безграмотной рукой было нацарапано: «Собака продаётца». А пониже этой надписи значилась цена – «25 руб.».
– Я без тебя, Яков Васильич, мешок шерсти продал, и вон свою собаку решил продать! – объявил Митька Якову.
– Эт ты что, на своего Барбоса рассердился, решил избавиться от него? – спросил Яков.
– Да так, у меня дома ещё две собаки осталось, так что Барбос-то оказался лишним! – объяснил Якову Митька.
– Ну, а почём шерсть-то продавал? – осведомился Яков.
– По тридцать рублей за кило! – нахально соврал Митька. – По тридцать-то пяти никто не брал, я решил цену сбавить, а то придётся возвращаться-то с шерстью.
Фактически же он продал шерсть по 35 рублей за килограмм. Хоть и чувствовал Яков, что Митька перед ним соврал, потому что Митька был знат в селе как первый врун и не чист на руку, но Яков из вежливости промолчал. Вскоре нашёлся покупатель и для собаки. Кругом осмотрев её, мужик, видимо, заядлый охотник и в собаках толк понимает, сказал:
– Я бы купил её, да глаз у неё не ехидный, как бы не оказалась обыкновенной подворотной дворняжкой. Из-под ворот будет тявкать, а в лесу на охоте будет впустую бегать, только пеньки хвостом обшибать! Такую собаку из-за корму держать нет смысла! – совсем расхаяв Барбоса, мужик отошёл и скрылся за повозками, стоявшими на торговой площади.
Но вскоре собака была продана за 15 руб., её увёл новый хозяин, житель с. Кичанзино, а через день Барбос прибежал снова к Митьке и снова стал его собственностью.
Труженицы бабы-колхозницы и издевательство
Хоть и закончилась лиходейка-война, хоть и наступило мирное время, а жизнь трудового колхозного крестьянства не стала легче. Слухи в народе о новой войне не сходили с уст деревенского обывателя. Непомерные налоги в натуральном и денежном выражении не стали легшими, налоговый пресс со всей тяжестью давил на плечи колхозника-труженика. Не успеет колхозник, да и вдова-солдатка рассчитаться с одним денежным налогом, как сатрап-агент стучит в окно: «Давай, плати молоко или мясо!» Непомерной тяжестью труд особенно давил на плечи всепокорных, неутомимых в труде тружениц, колхозниц-вдов-баб! Имея коровёнку, баба, солдатка-вдова, всеми силами старалась прокормить, протянуть свою «бурёнушку» – запасти для неё на зиму кормов. Из колхоза, само собой разумеется, для личного скота колхозников кормов не отпускалось, лугов для покоса не давалось; даже добывать путём прополки колхозных полей не разрешалось. И вот, здраво поразмыслить над задачей – чем же прокормить корову зимой, чтобы получить от неё молоко для сдабривания своей картофельной пищи, прокормить ею своих детей и вынести 230 литров государству?! Казалось бы, такая задача заведёт в тупик, но русская сельская всевыносливая баба из тупика выходила. На жнитве колхозной ржи или на косьбе овса бабы во время обеда или минутной передышки находили время нажать травы в стерне и вечером после тяжкого трудового дня на своих натруженных плечах тащить эту траву (а её не меньше 3-х пудов) домой, от самой Баусихи, расстояние от села до которой не меньше 7-и километров. Но и это ещё не всё: руководством колхоза было строжайше запрещено растранжиривать колхозные корма, которые якобы нужны для скота фермы, и всем бригадирам было дано указание всемерно пресекать растаскивание колхозных кормов. И если колхозница-баба после работы в поле кроме нажатой ею травы прихватит из поля охапку обмолоченной соломы, то таковая отбиралась безоговорочно, с занесением таковой правонарушительницы на «чёрную доску», для осуждения колхозницы как порочащего её поступка.
В этот сентябрьский трудовой день две бабы-колхозницы, Василиса и Катерина, вечером с косьбы овса возвращались домой. Они весь день косили овёс в поле за Большой дорогой, аж у самой Михайловки. После трудового дня бабы прихватили и волокли на своём горбу пуда по четыре накошенной ими травы в помесь с жухлой овсяницы… Бригадир Васька, обмерив участки скошенного бабами овса (для начисления им трудодней за работу), с поля шёл завершающим. Идя по дороге, он догнал баб, несущих свою поживу, траву, их дневной заработок кроме «пустого» трудодня. Перед ним двигались две соломенные копны. Бабьих голов из-за соломы было и не видно, но по толкующим дорогу ногам Васька узнал колхозниц из его бригады: одна из них – Катерина, а другая, быть, Василиса, – определил Васька. И, видя, что бабы, нарушая закон, тащат домой траву, в которой преобладает овсяная солома, решил пресечь такое самовольное растранжирование колхозных кормов. Катерина-то ничего – колхозница сознательная, на работу ходит по первому зову, а вот другая-то, Васёнка – баба с ленцой, частенько от работы отлынивает, и за это у бригадира на неё имеется зуб недовольства. И тут Васька решил наказать Васёнку-непослушницу. Ускорив шаг, Васька вплотную подошёл к Васёнкиной ноше (бабы не подозревали и из-за взаимного разговора не слышали Васькиных шагов), не долго раздумывая, он чиркнул спичкой и огнём поджёг солому, трясущуюся в такт Васёнкиных шагов. В Васькиной голове витала мысль мщения: «Не будет воровать колхозные корма, не будет отлынивать от работы, да и в гости к себе ни разу она меня не зазывала!» Между тем, солома постепенно разгоралась. Вольный полевой ветерок шаловливо раздувал пламя, и вскорости Василиса, почуяв ожог на спине, истошно вскрикнув «ой!», сбросила с себя ношу. Фуфайка на спине прогорела, образовалась дыра, через которую она и почувствовала боль от ожога. Сбросив с себя горевшую ношу, Василиса увидела шедшего сзади Ваську-бригадира:
– Ты что, дьявол, наделал! Фуфайку прожёг, солому испортил, да и телу моему досталось! – с гневом в голосе обрушилась Василиса на Ваську.
– А ты пини ему под яицы-то, да брязни ему в морду-то, влепи в харю-то! – посоветовала Катерина в приливе злости, забыв об оскорблении бригадира как непосредственного своего начальника.
А Васька, источая из себя скрипуче-гаденькое хихиканье, с издевательским смешком сказал:
– Да я это пошутил! – с улыбкой во всю рожу оправдывался он, помогая Васёнке тушить огонь. – А за то, что ты уворовала корм с колхозного поля, я докладной записки писать не стану, если, конечно, разрешишь тебя поцеловать! – самодовольно щерясь, добавил Васька, страстно имея намерение когда-нибудь затесаться к Васёнке «в гости».
Пока Василиса с Васькой были заняты тушением соломы, Катерина, чтобы не снимать ноши с плеч и не дать на месте затечь ногам, зашагала по дороге к селу, а Васька, помогая Василисе, снова запрягся в ярмо ноши, наговаривая в уши Васёнке:
– Ты вот что, дурья голова! Будь подогадливее, да поумнее и разумней, за то, чтобы получать из колхоза даренье, ты мне давай сладкое варенье! Если мы с тобой договоримся, будет не грешно, а взаимно потешно! – с замысловатостью в словах глаголил Васька-бригадир. – Мне услужишь, и сама вольготно заживёшь! Ведь от меня много зависит! Хе-хе-хе! – ядрёным смехом закончил он назидание Васёнке.
Денежная реформа (100:1) Цена поросёнку
15-го декабря 1947 года правительство объявило о денежной реформе. Министерство финансов выпустило в обращение новые деньги: вместо красненьких тридцаток появились серенькие двадцати пяти рублёвки, а также появились новой формы рубли, трёшницы, пятёрки и червонцы. Особую ценность приобрела новая большого размера, красивой расцветки с изображением кремля сторублёвка, выпущенная взамен старой, на которой почему-то значилось не «сто рублей», а «10 червонцев». Также была выпущена и звонкая монета. Был объявлен постепенный переход в расчётах среди народа и в торговле на новые деньги из расчёта 10:1, то есть старый рубль на новые деньги стоил 10 копеек, а тысяча рублей стала заменяться сотельной. Для обмена денег был установлен полмесячный срок, то есть обменная компания должна быть закончена к 1-му января 1948 года, таким образом, в стране параллельно фигурировали деньги и старого, и нового образца, что в некоторых случаях приводило к большим недоразумениям с каверзно-курьёзными последствиями в расчётах среди народа, особенно среди малограмотных несведущих людей. При обмене денег некоторые работники госбанков и сберегательных касс, чьими руками непосредственно проводились обменные операции, незаконными махинациями на этом деле набив себе карманы деньгами, нажились, а некоторые за эти преступления угодили в места заключения для отбытия срока наказания.
Долгое время многие люди никак не могли привыкнуть к расчётам новыми деньгами, часто путали курс новых денег с курсом старых. Жительница Главной улицы Катерина узнала, что в Шегалёве у одной хозяйки продаётся поросёнок-выросток. И она направилась к ней с целью купить этого поросёнка.
– Овдотьй, ты, слышь, поросёнка продаёшь? – спросила Катерина, придя в дом хозяйки поросёнка.
– Да, продаю, а что?
– Сколько ты за него просишь?
– Шестьсот рублей! – от непривычки к новым деньгам объявила цену поросёнка на старые деньги Овдотья.
– Ага, значит, на новые-то деньги – шестьдесят рублей, больно дорого! Возьми тридцатку любую, половину, – назначила и объявила свою цену поросёнку Катерина.
– Да такого-то большого? Ты его возьми-ка в руки, да в руках-то повзвешивай-ка! В нём больше пуда будет! Эт за трёшницу-то?! – возмущённо возрекала Овдотья. – Нет уж, за три-то рубля не отдам, я уж его лучше сама заколю да съем! – недоумённо переведя предлагаемые ей тридцать рублей ещё в десять раз.
Алёша Крестьянинов, держа в верх поднятой руке новенький червонец, только что обменянный им на сотельную бумажку в старом исчислении, искусно крутнув пальцами, демонстративно шелестнул им и громогласно провозгласил: «Вот с этой бумаженцией любой праздник шикарно исправить можно!»
После обмена денег курс рубля значительно возрос и укрепился, в народе денег стало меньше. Торговля в государственных магазинах и на колхозных рынках стала заметно развиваться, всюду стали появляться разнообразные товары, и вообще жизнь народа стала постепенно налаживаться, улучшаться. Летом этого 1948 года в село провели радио. К громкоговорителю, установленному на столбе у Главного перекрёстка, по вечерам послушать радио сходилось много народа.
Жизнь Ивана-домохозяина
За прошедшее пятилетие, то есть со времени возвращения Ивана Савельева с войны в 1944 года и по 1949 год, в его жизни произошли такие моменты. Живя с женой и сыном Юрием в доме тёщи, который находился в конце улицы Кужадонихи, быв инвалидом II группы, получая 250 рублей пенсии, получая на себя 350 грамм и на Юрия 150 грамм хлеба по карточкам и передвигаясь на здоровой правой и раненой левой ноге при помощи костыля и палочки, Иван занимался мелкими делами по хозяйству: вил верёвки, строил погреб, красил крыши и на двухколёсной тележке вместе с женой ездил в лес за дровами.
А в сентябре 1944 года Ивана пригласили быть продавцом сельского магазина, на что он дал согласие и стал работником торговли сельпо. По принятию магазина (бывшая лавка Лаптевых), Иван, бросив костыль, стал ходить с одной палочкой (работа требовала поворотливости). Торговля заключалась в раздаче печёного хлеба по карточкам (кому они полагались), в продаже водки (которую доставляла ему жена Клавдия, привозя с Ломовского спиртзавода в 40-ведёрной деревянной бочке) по цене 100 рублей за литр, в торговле дефицитной солью, лаптями и точёными деревянными игрушками, которые изготовлял для магазина сельский токарь-специалист Иван по прозвищу «Фабрика».
Скопив у себя деньжонок и накупив в колхозе за коровье масло ржи, Иван с женой Клавдией в декабре 1946 года купили для себя старенький деревянный дом на углу (у Главного перекрёстка), уплатив за него 33 пуда ржи, и стали в нём жить. В июле того же 1946 года все уцелевшие от войны братья Савельевы собрались в своём родном доме и произвели раздел. Большая и когда-то знатная и знаменитая семья Василия Ефимовича Савельева разделилась на пять семей: 1) сам Василий Ефимович и Любовь Михайловна с младшим сыном Никифором и с дочерью Надеждой; 2) сын Иван со своей семьёй; 3) сын Василий с семьёй; 4) сын Владимир с семьёй; и 5) сноха Евдокия с семьёй. Соответственно, был произведён и раздел имущества. Ивану был выделен сарай, который он продал детдому за 3000 руб. Василию выделена тёлка, Владимиру куплен плохонький дом на Забегаловке, а Евдокии Михайловне с её детьми Леной и Геной (оставшимися сиротами от погибшего на фронте Александра) из амбара был построен домишко в улице Кужадонихе.
Живя в своём собственном доме и сделавшись домохозяином, у Ивана прибавилось много забот о своём хозяйстве, с его хозяйства, как и со всех хозяйств села, стали требовать все возможные налоги, как в денежном, а так же и в натуральном выражении. Больше всего Ивана заботило запасти сено для коровы (которой они с Клавдией обзавелись) и приобрести дров для отопления. Сено для коровы Иван с Клавдией добывали путём сенокоса, мизерно выделенного как инвалиду, и путём покупки сена 35 рублей за пуд (на зиму нужно 100 пудов, приходилось уплатить 3.500 рублей). Дрова также приходилось покупать, благо их привозили с лесного посёлка Черемис (400 руб. за машину). По летам Ивану с Клавдией дрова заготовлять приходилось и путём поездки на себе в лес за сучками, но которые брать из леса было строго запрещено. Лесники монахи Витька с Петькой Баусевы у лесонарушителей отбирали сучки, рубили верёвки и даже рубили салазки. Сучки в ближнем лесу нуждающимися в дровах с земли были уже почти все подобраны, приходилось добывать их со стоящих сосен при помощи багра. Так, однажды Иван насаждённый на жердину багор зацепил за здоровенный сучок, росший на одной сосне не так-то низко к земле. При помощи верёвки они с Клавдией стали тянуть с целью сломить этот сучок. Но сучок, оказавшийся не совсем ещё засохшимся, долго не сламывался, а сломался багор, и багорная жердина при падении угодила торчком в спину Ивану, и он повалился на землю замертво. Испуганная Клавдия стала тормошить Ивана, и он, зашевелившись, заохал от боли. Вместо дров Клавдии пришлось на тележке-двуколке везти немощного Ивана.
А однажды зимой пошли с салазками Иван с Клавдией в лес за реку Серёжу, там сучков на соснах множество. Иван с топором залез на сосну и стал, срубая их, сваливать на землю. Сучок, на котором он стоял, не выдержав тяжести его тела, сломился, и Иван с топором в руках, загремев, стал падать. Но к счастью, фуфайка, в которую был одет Иван, случайно зацепилась за срубленный сучок, козьим рогом торчащий у ствола сосны, и Иван повис на этом сучке. Выправившись, он встал ногами на здоровый сук, болезненно морщась от боли и тяжело дыша от постигшего его испуга.
26-го июня 1948 года пронеслась буря с градом, в Арзамасе побило много стёкол в окнах, поломало много деревьев, раскрыло много крыш на домах, а хорошего дождя в это засушливое время так нет и нет! От жары земля засохла, трава вся пожухла, и повсюду пыль и пыль. Имея ещё со времён войны послабление в отношении к религии, властями было разрешено провести молебствие: прихожане Вторусской церкви, в том числе и мотовиловцы, принесли из Пустыни явленную икону «Успение» и три дня молебствовали.
7-го июля прошёл проливной дождь, земля обильно пропиталась влагой, и всё растение ожило! В октябре 1948 года Иван Савельев от правительства получил «Орден Славы» – это страна отметила его за его участие в Великой Отечественной войне и за перенёсшее им ранение в боях.
Весной 1949 года в Арзамасе Иван купил для себя велосипед немецкой марки Диамант, а летом у него его украли. После трёхдневного розыска велосипед найден – он был похищен вторусским мужиком С. Серовым, который велосипед обезобразил (обскоблил краску с него), так что Ивану пришлось его продать и 24/VII из Горького привезти новый велосипед той же марки. 10 октября того же 1949 года Иван стал работать кладовщиком в детдоме.
