Вошедшие в колхоз почти все хозяйства села, а с ними и подавляющее большинство жителей, в колхозе за работу взялись рьяно и со всем рвением. Вначале за вложенный труд людям трудодни начислялись подённо: день отработал – начислялся трудодень. Но такая система оплаты колхозникам не удовлетворяла руководителей. Работая в поле сообща, т.е. скопом, за спины истинных тружеников прятались лодыри, а получали поровну. И поэтому в оплату труда решили ввести сдельщину, которая оказалась не в нос лодырям.
– Сдельщина эта, что старинная барщина! – протестовали они.
Но, не смотря на недовольство лёгких в работе людей, сдельщина устойчиво укреплялась в деле – за хорошую ударную работу, колхозники всячески поощрялись правлением колхоза, от выдачи премии в виде чугунов или конных вёдер, вплоть до помещения фотографии в газете. Работая в поле на жнитве ржи, бабы работали по-ударному: в поле выходили с восходом солнца, обедали только час, отдыхая только в самую мучительную жару. Время обеда и окончание работы определяли, измеряя на земле свою тень лаптями: четыре лаптя – обед, семь лаптей – вечер, кончай работу!
– Бабы! Вам за прошлую-то неделю жнитва, чего в премию-то дали? – спросила Дунька Захарова баб, измеряя свою тень лаптями, страстно желая, чтоб в удлинённой к вечеру тени было не меньше семи лаптей, чтоб заканчивая работу, идти домой.
– Мне чугун за рупь двадцать, а то картошку не в чем было варить, старый-то прохудился, свищ образовался, палец пролезет, – отозвалась колхозница Марья.
– А меня ведром конным премировали, а то не в чем было вынести корове попить, – высказалась её подруга Анна.
– А тебе Дуньк, чего?
– А меня сфотографировали и мою образину в районной газете поместили! И на доске почёта мою образину выставили! – с недовольством ответила Дунька.
– Эт тебя значит, через газетку продёрнули? – осведомилась Марья.
– Да, мне всех хуже досталось! Я на чугун завидую, у нас тоже прохудился, – отозвалась Дунька.
– А что, разве плохо твоё лицо в газетке-то красоваться будет? Всяк им полюбуется! – с явной подковыркой заметила Анна.
– Да-а-а! С три дня, может быть, и полюбуется моей физиономией, а потом отнесут газетку-то в Нужник и кто-нибудь моим-то лицом заднее место потрёт!
– Дура ты, Дунька. А вот Кольке Кочеврягину какое доверие дано, следить за людьми и сообщать в надыбы! Ему за это премию ботинки дали, да наказали: «Носи, только не стаптывай!» – заметила Анна.
– Эт что больно много ему ввалили?!
– А видно для хорошего человека г–а не жалко, – объяснила Дунька.
– Колька-то, Дуньк, про тебя песню сложил:
«На доске почёта хвалят Дуньку,
Как отличницу.
А за что её так хвалят?
За её чернильницу!»
Наряду с полной ломкой бытового уклада жизни ломались и отношения между людьми. Принцип в коллективном труде: «Не можешь – научим, не хочешь – силой заставим!» стал причиной зависти и недовольства, связанное с воспоминанием обид и мести. В поле, жалуясь председателю Федосееву, Дунька Захарова с обидой на Кузьму Оглоблина, говорила ему:
– Товарищ Федосеев, я в обиде на Кузьму! Он вместо того, чтобы по-человечески рассказать и научить, как косой лавировать, разгорячившись, на три буковки меня послал!
– А ты, и вовсе в пяти буквах хотела меня упрятать. Я и то молчу! – наивно улыбаясь, отпарировал Кузьма.
Наряду с завистью и недовольством некоторыми приспешниками правления колхозом, появился бюрократизм, и стало процветать хищничество и воровство колхозного добра, в частности хлеба. В канцелярии колхозного правления развелось столько счётных работников, что войдя в контору, видишь только одни столы и за каждым сидит счетовод, т.е. хоть небольшой, а всё же чиновник. И каждый, занимая место своё, старался выказывать из себя интеллигента, а ни какого-то там рядового колхозника. И разговор-то свой они старались вести на культурном языке. Желая блеснуть своей начитанностью и познанием литературного лексикона, счетовод Ромка спросил у старшего конюха, который обратился к нему по поводу лошадиного вопроса зарегистрировать новорождённого жеребёнка.
– Ты всецело ко мне? – невпопад козыряя фразой, спросил Ромка конюха.
– Да, да, запиши-ка: «Оглобля» ожеребилась, жеребёночка-то мы по общему согласию «Прыгунком» назвали.
Довелось Василию Ефимовичу побывать в колхозной конторе, куда его вызвали по поводу посылки его на курсы садоводов в Арзамас. Завидя множество столов в помещении правления он, ужаснувшись, проговорил:
– Эх, сколько вас тут понатыкано! Куды ни взглянь, везде столы, а за каждым столом – чиновник сидит, а обратиться не к кому, все делом заняты! Раньше был один барин, а теперь трутней поразвели. Нахлебники на шее честного народа! Одним словом! – вынужденно вырвалось у него прелестное определение сидящим за столами.
Это-то неприязненное отношение к колхозным чиновникам, впоследствии горько отразилось на нём. Современных чинуш не любил не только Василий Ефимович, но и комсомолец Гриша Лобанов, случайно от кого-то услыхал он о том, как в сельский совет пришли сельские мужики со своим ходатайством и, обратившись к Балакину, как к секретарю, назвав его «Господином», Гриша всячески критиковал и высмеивал Балакина и заочно, и в глаза:
– Такой земский начальник нашёлся, современный дворянин! С худшим качеством. Сам ни аза в глаза не понимает, а из себя барина корчит! – с издёвкой обрушился Гришаня. – Сначала-то избачом в селе заделался, а теперь до совета допятился; в орган власти затесался, себя губернатором возомнил! Оскотинился. За счёт чужого труда барствовать надумал! «Горда свинья тем, что чесалась о барское крыльцо!» – козыряя некрасовскими словами, Гриша заочно клеймил Балакина. – Сидит чиновник плохонький, а сколько в нём г…на. «Не ведает царь, что делает псарь!» – издевательски потешался Гриша над Вячеславом Аркадьевичем.
Мало того, он вдобавок написал анонимное письмо, которое подбросил в сени квартиры Балакина. В письме говорилось: «Господин Балакин! Тупоумный гений, или уезжай из нашего села, или мы тебе голову сломим!» – подпись «С.К.Я». Обнаружив в сенях эпиграммное письмо, Балакин долго ломал голову над расшифрованием этих трёх букв, которые показались ему инициалами кого-то из жителей села, – инициатора готовившегося покушения на Вячеслава Аркадьевича, одержимый манией величия. Растревоженный Балакин тут же, средактировал и написал от себя письмо с доносом о яко бы готовящемся заговоре в Арзамасскую милицию, на конверте письма написал: «В-срочно!» Милиционеру Никитину было поручено разобраться по этому анонимному делу, но они совместно с Балакиным, перебрав все лицевые счета жителей села, так и не нашли таких инициал, которые сходны были бы с загадочными буквами «СКЯ», указанные в письме вместо подписи. А Гриша Лобанов, узнав о напрасном беспокойстве и хлопотне, злорадствовал и скрытно насмехаясь, продолжал подтрунивать над Балакиным. Под анонимным своим письмом он тогда вместо росписи поставил кратко «СКЯ». Что означало «сельская комсомольская ячейка»!
Во время уборки урожая этот день стоял жаркий и томный. По всему полю надсадно и наступательно стрекотали жнейки и трактора. Тракторист Васька Демьянов, на своём «Фордзоне», переезжая из поля к селу, где он прицепной к трактору косилкой докосил подсолнечник, предназначенный на силос, измучавшись на жаре, с блаженным довольством пользуясь тенью, вяло передвигающегося по небу небольшого облачка, не торопясь, ехал к колхозному скотному двору. Ваське со своим «Фордзоном» после обеда предстояло работать на силосорезке – измельчать скошенный подсолнечник, направляя через изогнутую знаком вопроса трубу, измельчённую подсолнечную массу в силосную траншею. Приехав на новый объект работы и заглушив трактор, Васька перво-наперво полез под трактор, там он заметил, какую-то неисправность в заднем мосту, которую он и полез исправлять. Васька домой обедать не пошёл, ему обещала обед принести на место работы его мать Устинья. После обеда работать на силосорезку в качестве подавальщика пришёл Николай Ершов. Видя, что тракторист с ключом хлопочет под трактором, Николай, привлечённо громко кашлянув, поприветствовал Ваську:
– Здорово, тракторист! Иль у трактора-то брюхо заболело?!
– Здорово, дядя Николай. Да вот, гайки подвинчивал, нигрол из заднего моста подтекал, пришлось эту малую неисправность устранить! – вылезая из-под трактора с перепачканными в мазуте руками, отозвался Васька и, уважая старшего, чтобы пощадить, не помарать руку Николаю, он, для здорования руку подал получистым запястьем.
– Вот, Василий, заметь такую истину, где конь стоял, там хлеб растёт, а где трактор постоит, там ничего не вырастет! – смотря на масляную лужицу, образовавшуюся под трактором, высказался Николай. – Да и пашут трактора-то больно глубоко, золу выворачивают.
– Это так-то так, всё верно, конь за собой навозный след оставляет, удобрение для земли, а трактор после себя масляный след оставляет, который губительно сказывается на всей растительности, но это всё временно, придёт время, мы землю пахать будем не плугом, потому что плуг разрушает структуру почвы, а электрофузером! – мечтательно и перспективно, как некий учёный специалист высказался Васька перед Николаем.
– А правда бают, в одном колхозе, почва до того плодородна, что весной в землю воткнули оглоблю, к осени вырос базанба, – в весёлом смехе, ощеривши своей щербатый рот, сказал Николай.
– Может, где и есть такая чудодейственная почва, но я что-то этому анекдоту не верю! – с видным достоинством отозвался на шутливый вопрос Николая.
Чтобы проверить работу трактора, Васька стал заводить мотор, но он, как назло, не заводился.
– Пропала искра! – вслух высказал причину незаводки.
Вывернув свечу, Васька стал проверять на подачу искры, искры не появлялось.
– Видимо, в заднее колесо искра-то ушла, надо новую свечку поставить! – с профессиональной шуткой проговорил Васька ввинчивая в крышку блока цилиндров новую свечу, которая была у Васьки в запасе.
Васька крепко вцепившись в заводную ручку с усилием стал крутить ею, в старании краснея, как рак. Трактор и с новой свечой упорно не заводился. От досады в приливе гнева и ярости, Васька выдернул заводную ручку и со злобой ударил его по переднему тракторному колесу, от чего в месте удара на миг блеснула яркая искорка.
– Ага, вон она, где была! – обрадованно улыбнувшись, шутливо заметил Васька и снова принялся, заводя мотор, крутить ручкой.
От упористого нажима на ручку, в такт качания всего Васькиного тела, волосы на его всколоченной голове, лохматисто взбрыкивали, было слышно металлически-звонкое пощёлкивание ускорителя магнита. Васька прижимисто поднажал на ручку, и мотор завёлся, обдав заинтересовавшегося Николая сизыми выхлопными газами. Николай, откашливаясь, отошёл от трактора и уселся на силосорезку. Обрадованно-довольный Васька, не глуша мотора, за неимением ведра, поспешно стянул с себя кожаный сапог, вприпрыжку поскакал к болоту, зачерпнуть сапогом воды, он долил её в радиатор, после чего он подошёл к Николаю.
– Вот Николай Сергеевич, у трактора может появиться столько неисправностей: то искра пропадёт, то компрессия отсутствует, а то карбюратор забарахлит! – и трактор хрен заведёшь! – показывая своё незаурядное знание в тракторном деле, словесно козырял Васька перед Николаем. – Вот она свеча, вроде маленькая штучка, а от неё вся суть в моторе. Она подаёт электрическую искру в камеру сгорания, а видишь, она оказалась неисправной, вот видишь, на ней щель образовалась, – как будто что понимающему в этом деле Николаю объяснял Васька.
Он бракованную отслужившую свой век, свечу, за её ненадобностью, полуиграючи бросил в трактор, целясь в заднее колесо. Но свеча угодила не в колесо, а в стеклянный отстойник, отчего он разбился вдребезги. Изумлённый и побледневший Васька трёхэтажно выругался и во зле, вцепившись руками себе в волосы, драл их до боли. К счастью, у Васьки в инструментальном ящике при тракторе, имелся запасной отстойник, он его, быстренько привинтив, установил вместо разбитого. Наблюдавший за всеми этими Васькиными проделками Николай в душе поругивал Ваську и осуждал его за озорную выходку, связанную с разбитием отстойника. Николай запомнил также тот злополучный случай, когда из озорства и ехидства Митька подсунул под подсолнечники вилы, они попали в силосорезку, ножи хряпнули, силосорезка вышла из строя на два дня, и однажды во время силосования («Фордзон» у Васьки часто работал с перебоями, а иногда и глохнул совсем), чтобы опорочить тракториста Ваську, Николай собрав около себя группку мужиков и баб, язвительно высказывался в адрес Васьки:
– А знаете, что у него трактор-то барахлит? Я сам, своими собственными глазами видел, как он ведро компрессии домой сволок, а разве без неё трактор будет работать бесперебойно? Конечно, нет! – брызжа белой слюной через щербинку, с явным довольством ухмылисто улыбался Николай.
Во время уборки урожая, по всем отраслям его, и на жнитве, и на молотьбе, и на силосовании подсолнечника, председатель колхоза Федосеев, с утра до окончания работ всё время в поле и на токах. Он настойчиво напоминал работающим в поле колхозникам:
– С целью сохранения урожая, надо всем проявлять максимум внимания, чтобы получалось минимум потерь.
Но, как говорится, трактористы – народ изобретательный. Бригада из трёх трактористов, которым поручена после свозки ржаных снопов, вспахать стернистое поле под зябь, во время перекура они поймали мышь и, облив её керосином, подожгли и отпустили. Вместо того, чтобы шмыгнуть в нору, горящая мышь побежала по полю и упряталась под стог обмолоченной ржаной соломы. Стог соломы сгорел, колхоз получил убыток, правление колхоза трактористов, денежно оштрафовав, грозила им дело передать в суд, но, постращав, помиловали.
– Ну и Васяга у меня сластник! – в шутку и всерьёз критиковала Устинья Демьянова своего сына Ваську-тракториста, перед собравшимися на озере на мостках бабами. – «То не хочу жрать, то не буду». Вчерась выел у пирога всю начинку, а краешки мне оставил, вот идол какой самолюбивец. Я ему говорю: ешь яйца-то и не гляди, что они малость не свежие, на них не больше недели наседка сидела. Я с них согнала её, спугнула, её с гнезда-то. Я бы её не согнала, да огляделась, хвать, оказалось наседки-то две, а куда мне два-то выводка цыплят-то! Вот и пришлось эту согнать с гнезда, а яйца-то убрать для проку. Вот яички-то и оказались не совсем первой свежести. Я и баю своему Ваське: если цыплёночек из яйца-то появится, то уж такое-то не ешь, а выброси! Да он у меня Васька-то, не больно до яиц-то охотник. Вот любит блины да и только. Вынь да выложь ему почти каждый день блины!
– Да я бы уж ему и потрафила, да подмазки для блинов-то нету. Нет, вру, восейка, кумекаю, где бы раздобыть подмазки, а у самой в сенях целое ведро стоит: Васяга откуда-то приволок. Я на скорую руку сгоношила тесто, напекла блинов, и мой Васька наелся их чуть ли не до отвала. Только такого брезгуна зря-то не накормишь! Не понравилось ему, что я блины-то прямо со сковороды на разостланные портянки клала: «Эх ты, – говорит, – мамка, у меня и чупаха! У тебя, – говорит, – за год пуд грязи съешь!»
В колхозе колхозники не только по-ударному трудились, но некоторые старались что-нибудь колхозного прихватить домой. На молотьбе ржи, на току и в складе, работающие там бабы, всякими мерами ухитрялись где-то около себя припрятать с киллограмчик ржи и пронести её домой. Обыскивать баб кладовщику-мужику как-то неприлично, так он, чтобы обличить воровок, пришёл к хитрости. Вечером, перед уходом домой, он полушутейно, но всерьёз предложил:
– А ну-ка, бабы, давайте узнаем, кто из нас сильно поправился за эту неделю, помните, мы как-то все взвешивались, так что давайте-ка пройдём через весы! И слишком пополневших за счёт упрятки в карманах колхозной ржи баб, кладовщик стыдил и совестил, отчего виновницы от стыда краснели, как раки, но до правления это дело не доводил.
Как бы ни боролись в единичных случаях против любителей попользоваться колхозным добром и урожаем, этот порок объял всю страну, во всех поголовно колхозах воровство протекало. Не трудодни интересовали колхозника, а что принесёшь домой в кармане. Об этом порочном деле дошло до центральной власти, которая была вынуждена издать так называемый закон от 7-го августа 1932 года, который беспощадно карал посягателей на колхозный урожай. За любое количество колхозного добра, обнаруженного у человека при обыске, суд без жеста сожаленья давал пять годов сидки в тюрьме. В связи с этим суровым законом появились мстители и провокаторы. А, как говорится, всего страшнее в мире: деятельное невежество и предательство! Провокаторство и предательство со стороны сатрапов процветало, а вот дружественной коллективной защиты почти никакой не было. У каждого необлечённого в голове являлась гаденькая поганенькая мыслишка: «ведь не меня судят!» Не сознавая того, что он сам стоит на пороге этого же! Веяние новой жизни диктовало так: «Приспосабливайся и живи, не приспособился, погибай! Кроме близких родных, никто о тебе не ахнет!» Слепо выполняя свои сатрапские обязанности, такие люди, как Мишка Ковшов и Панька Свинов, пресмыкательски лебезили перед начальством, подбирая жалкие крохи, упавшие с чужого стола, мести ради, зачастую предавали односельчан – невинных людей. Есть хищники, есть и жертвы! Так получилось со стариком Василием Суряковым, который по своей оплошке, принёс домой ржи, набившейся ему в лапти во время работы на току. По Панькину доносу в дом Василия тут же была послана милиция, которая и обнаружила кражу. На суде Василий старался оправдываться. Он, демонстративно выставив вперёд свои, мозолисто натруженные всю жизнь работающие на дольной пиле, руки, взывал к немилосердным судьям: «Такие руки не воруют, такие руки чужого не берут!» Но судьи упрямы и неумолимы, они фигурировали фактом и безжалостно стращали старика долгосрочной тюрьмой. Василий в слёзы. А судьи, не взирая на слезу, не внемля стону, хладнокровно гнули своё. Москва слезам не верит, и без сожаления сулили Василию тяжкую кару.
– Ну, бог с вами, издевайтесь над стариком! – наконец, сдался Василий. – Не я, так кто-то другой это бы сделал, нечаянно в лаптях рожь домой принёс!
– Вот тогда мы бы судили не тебя, а того, другого, – ответили ему судьи.
– А где суд, там и неправда! – необдуманно сказал Василий.
В результате Василия осудили, условно и под надзором милиционера на подводе съездовым Колькой Куприяновым, 2/X-1932 г. отправляли его в Арзамас в тюрьму, где его продержали с неделю. Попугали, чтобы другим неповадно было, испортив у Василия ни одну каплю стариковской крови. Возвращаясь из Арзамаса с ездовым Колькой на подводе домой, возвращались ещё трое мотовиловцев: счетовод колхоза Крюков Иван Никитич с колхозными деньгами, которые он вёз в портфеле, ветфельдшер Буров Д.И. и Миронов И.И. В дороге Крюков слез с повозки, чтобы опорожниться, оставив портфель в телеге. По взаимному сговору Буров и Миронов приказали Кольке лошадь гнать галопом, Колька погнал, но сопротивлялся. Который-то из злоумышленников обухом топора ударил Кольку по хребту, отчего Колька вскоре умер.