Kitabı oku: «История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)», sayfa 2

Рассевшись за столом, игроки принялись за игру.

– А кому банковать? – спросил Федька, вынув из кармана новенькие, только что купленные в лавке карты. Он щегольски трепыхнул ими, стал раздавать игрокам «до туза». Первому банковать досталось Миньке Савельеву. Обойдя круг и обыграв почти всех, он объявил «стук», выделив из банка гривенник хозяйке избы за квартиру и табак.

Сняв с банку кучку звенящей мелочи около рубля, повеселев и чувствуя себя окрылённым от успешного начала игры, Минька стал терять чувство меры и нерасчётливо начал метать ставки, наугад набирая очки. Банковал и Семион, он старательно прикуплял себе карты, стараясь набрать не очко, так двадцать, чтоб его пятак домой возвернулся сам и за собой приволок хотя бы рублишко выигрышу. Он потаённо выжимал очки, с азартом вымарщивая их, кладя колоду карт на стол. При этом он пыхтел, сопел, тужился. Внутри у него клокотало и хлипало, словно там кто-то играл на худой гармони. Кузьма, не стерпев, заметил:

– Что это у тебя, Семион Трофимыч, внутре-то так барахтит?

– Это у меня одышка. Я обращался в больницу, там мне дали каких-то порошков и пойла бутылку, а все равно не лучше стало. Так и дышу всем станом.

Нет, не повезло Семиону. Накопилось было в его банке с полтинник медяков, задрожал было он от радости всем телом, а потом растаскали у него, кто пятачок, кто семишник¹, а кто и гривенник, разграбив этим всё наличие его банка. Обозлённый досадой на проигрыш, сконфуженно вылезая из круга, уступая место более денежным игрокам, он с тоской в голосе проговорил:

– Нет, видимо, вчера вечером я в обмешулках кому-то деньги выдал, нарушил народную примету «не давать денег на ночь», вот из-за этого и счастья на выигрыш нету.

Обозрев всех игроков, свой взгляд остановив на Кузьме, встрепенувшись, он приступил к нему с вопросом:

– Слушай-ка, Кузьма, а у меня за тобой должок числится.

– Какой должок? – недоуменно протянул Кузьма.

– Как какой? Ты рази не помнишь, еще в прошлом году ты у меня в городе двугривенный занял.

– Нет, не помню, а и помню, так я тебе его сто раз отдавал, – сопровождая невозмутимой улыбкой, оправдывался Оглоблин.

– Нет! Не отдавал. Хоть бы раз-то отдал, где уж там «сто раз», – продолжая настаивать на своем, напирал Семион на Кузьму.

– А оглоблю-то я тебе давал, ты что, про нее забыл? Чай, она двугривенный-то стоит, – обрадовано козырнул контукором Кузьма. – Так что, Семион Трофимыч, я считаю, мы с тобой квиты.

Нечем было оправдаться Семиону. Он мрачнее грозовой тучи поднялся с места, направился к выходу и так злобно хлопнул дверью, что все игроки многозначительно переглянулись. Не прошёл Семионов номер получить должок с Кузьмы, на который он бы снова попытал завладеть счастьем в надежде на выигрыш, но судьба и рок, видимо, рассудили по-своему. Пришлось Семиону вернуться домой не только без выигрыша, но и без последнего пятака.

После ухода Семиона игроки разыгрались вовсю, они засиделись далеко за полночь. Каждым владел какой-то скрытый внутри азарт и неотвратимая уверенность, что именно он обыграет всех – все деньги, ходящие в кругу, непременно в конце концов окажутся у него в кармане. Особенно неудержимым азартом увлёкся Минька Савельев. Он оказался заядлым игроком, его хоть хлебом не корми, только бы сыграть. После полуночи игроки понадоевшее «очко» сменили на другую игру, стали играть в «кондру». В кону сгрудились почти все деньги, что имелись в ходу у игроков. Желая овладеть всем «котлом», Федька, имея у себя на картах тридцать одно очко, гарантийно «подпустил» под партнеров последний имеющийся у него в наличии рубль. Все побеждено и безнадёжно побросали карты в колоду, один не сдавался Минька. У него в руках беспроигрышные три туза, но вот беда, замирить рубль нечем, денег в карманах не осталось ни копья, перезанять не у кого. Завязался спор, поднялась невообразимая кутерьма, и оспаривающие каждый свое – крики. Обезденевшиеся игроки смотрели со стороны, что будет.

– Не ори, а то я тебе заткну глотку-то! – наступал Минька на Федьку, который, не отступая, требовал от Миньки рубль в кон для замера. Дело дошло до обоюдной драки. Вцепившись друг другу в волосы, пошли волтузиться и поддавать друг другу пощёчины, взаимно ударяя по скулам. Но слаб Федька против минькиного кулака. Развернувшись, он так пырнул кулаком Федьке в зубы, что тот, заохав, выплюнул на ладонь окровавленный осколок зуба. То ли с испугу, то ли еще с чего, растерявшийся Минька бросился к выходу и вернулся домой расстроенный и не в меру возбужденный, а главное – проигравшимся до нету.

После, во всех подробностях узнав от Фектиньи Забродиной, что произошло в тот вечер. Узнав, что Минька в тот вечер проигрался, как тютик, мать укоризненно упрекала сына:

– Что? Проюлил! Прохандрыкал денежки-то! Профыкал все до рублика! Нет теперь у тебя их!

– Да не все, – робко оправдывался перед матерью Минька.

– Где же они у тебя, покажи! Нет, видно, все киска съела! Эх ты, тюфила, мешали тебе в кармане денежки-то?

Сконфуженный Минька, понурив голову, молча выслушивал справедливые упреки матери. Он ведь в глубине души осознал свою ошибку, что в тот вечер не пошёл в келью к девкам, а пошёл играть. Проиграв трёшницу, заработанную им.

Трынков. Мечты

Семья Савельевых сидела за столом – обедала. Сам хозяин Василий Ефимович, как и всегда, за стол угодил последним. Он, только что вошедши со двора, вымыл из рукомойника руки, тщательно вытер о висящие на гвозде у рукомойника и служащие утиркой для рук всей семье, о свои уже изношенные подштанники. Помолившись, также присел к столу, заняв свое «хозяйское» место на передней лавке.

В это время к ним пришёл Иван Трынков. Плотно затворив за собой дверь, он проговорил:

– Эх, как у вас дверь-то захрясла, еле отворил.

Перекрестившись на иконы и сказав обычное «хлеб да соль», он с целью почтительного рукопожатия прошёл вперед, поддерживая левой рукой широченное запятье чапана, потянулся через стол, подавая хозяину руку. Василий Ефимович, поморщившись, укоризненно заметил:

– За обедом за руку здороваться не полагается!

Рука Ивана вяло обмякла, судорожно слегка опустилась, облохматившийся край рукава чапана коснулся чашки, в которой теплились жирные щи. Сидевшие за столом, брезгливо переглянулись, а Иван, огорошенный хозяином, устыженный, сконфуженно, с жаром в лице, задом упятился к порогу. Он блуждающим взором стал наблюдать, как оставленные его грязными лаптями снежные следы-шматки от избного тепла расползаются в грязные лужицы.

– Раздень чапан-то и сядь, – предложил Василий Ивану.

Оправившись от неловкости и конфуза, Иван позволил себе сесть на лавку и, смягчая свою оплошность, трескуче выкашлявшись, начал разговор о деле. Уведомив (сообщив как новость), что на улице пуржит, свету вольного не видать, Иван разговор начал с тараканов:

– У нас в дому этих тараканов развелось, прямо несметная уйма, на печи тараканы, на полатях тоже, в чулане хлеб обгрызают, по полу идешь, а они, как семечковая шелуха, хрустят, прямо от них отбою нет. Уж чего они додумались, на стене в часы забрались, механизму заполонили, что они даже встали.

– А вы бы их выморозили, – посоветовала хозяйка Любовь Михайловна.

– Только и стоит, – добродушно и наивно отозвался Иван.

Вообще-то Иван – человек по своей натуре простой и не злопамятный, на обидчиков своих он долго не сердился и говаривал на этот счет: «Меня обидели даром – и я прощаю даром». Он и милостив, как святой Филарет, который бедной вдове безвозмездно отдал сначала теленка, а через день и корову, говоря, как же будет теленок жить без матери. Иван, пообвыкнув, стал продолжать свой разговор о тех же тараканах:

– Да ведь, голова, мы их с бабой решили не морозить, а решили вывести заворожками. Зашёл как-то к нам прохожий татарин, взглянул на печь и ужаснулся: «Как это вы с такой обузой живете? Хотите я их у вас выведу всех?» Мы с Прасковьей согласились. Татарин попросил у нас листок бумаги и карандаш. Мы подали. Облокотившись о печь, он стал что-то записывать и шептать заклинания про себя, а потом, свернув бумажку вчетверо, подал ее моей Прасковье, строго-настрого наказав, чтобы она, не читая, положила эту бумажку в подпол на завалину под печью. Через четыре дня в доме ни одного таракана не будет. Взглянуть не останется. Прасковья моя, да и, следили за тараканами целую неделю, а их как было целые полчища, так и осталось, разве только те погибли, которые попали в опись, когда татарин переписывал на бумажку. Нетерпеливая хозяйка через неделю все же поинтересовалась, что же написано на бумажке. Слазила в подпол, достала оттуда ее, а на ней было написано: «Тараканов тьма и тысячи, погибайте!» Может быть, тысяча-то и погибла, а их у нас несметная тьма. Значит, татарин просто-напросто надул нас, долго мы смеялись с Прасковьей сами над собой и жалели трёшницу, которую отдали татарину.

Сидящие за столом весело рассмеялись. Добродушно смеялся и сам Иван. У него поперхнуло в горле, он закашлялся и долго не мог вымолвить слово в продолжение своего рассказа.

– Так-то оно так, Василий Ефимыч, – наконец оправившись от задорного смеха, обратился Иван к Василия, – я ведь пришёл к тебе с большим делом.

– С каким, сказывай, – заинтересовался Василий.

– Забрела мне в голову одна мысль, и никак не вытрясешь ею из башки. Осталось только выполнить намерения. Надумал я, Василий Ефимыч, построить мельницу-ветрянку, ведь у меня сын Олешка-то, корабельный мастер, живо мельницу воздвигнет. А мельница будет, тогда и дело проще простого: ветер есть – мели, ветру нет – каталки долби. Ведь неплохо, а?

– Конечно, нет, – стараясь угодить Ивану, отозвался Василий.

– Дом я тогда построю новый, всем на диво, на каменном фундаменте. А печь класть буду непременно летом, чтобы не истрескалась. Да разве с нашими бабами чего сделаешь? Как-то ночью я подъеферился на постеле к своей Прасковье, поделился с ней этими планами, а она вместо поддержки отругала меня:

– А ты уж, – говорит, – не выдумывай, лишней-то обузы на себя не натаскивай. Вот и поговори с ней. Дело бают: у бабы волос долог, а ум короток. А ведь жена не рукавица, с руки не сбросишь, приходится ее и слушаться.

Под общий смех и улыбаясь сам, в мечтательном увлечении от сладостного предвкушения, его губы приняли вид воронки, похожей на раструб мясорубки, он вдруг выпалил:

– Взбрело мне в голову заняться какой-нибудь торговлишкой, и эта мысль угнездилась, видать, не на шутку.

Обедавшая семья Савельевых снова весело рассмеялась. За столом то и знай слышалось прысканье и закатистый смех. Улыбаясь, и Иван наивно и простодушно, мечтательно продолжал разговор о том, как можно быстро разбогатеть и выбиться в почётные люди села. Семья Савельевых обедала неспеша. Хозяйка меняла на столе стряпню за стряпней, а их было шесть: щи, картошка, две каши, лапша, яичница.

– Люди торгуют, деньги промышляют, богатеют, а мне что и доли нет. Что, мы не люди что ли? Ведь завидно на людей-то, – мечтательно размышляя, рассуждал он.

– И чем же ты хочешь торговать-то? – с заметной иронией спросил Ивана Василий.

– Лаптями и плетюхами! – не без гордости коммерсанта выпалил он.

За столом вновь вспыхнул закатистый смех. Санька, задрав кверху голову, едва удержался от того, что каша у него изо рта брызгами просилась наружу. А Иван мечтательно продолжал:

– К примеру, взять лапти: товар ходовой, в селе почти все лапти носят, да и плетюха в каждом хозяйстве нужны, ведь без плетюхи, как без поганого ведра, не обойтись, каждый рачительный хозяин плетюху купит.

– Оно, конечно, этот товар в каждом доме найдёт спрос, – одобрительно улыбаясь Ивану, заметил Василий.

– Вот только бы не одному, а с кем бы в купе эту торговлю открыть. Ты, Василий Ефимыч, случайно не поддержишь мою коммерцию, а?

– Это чем же, – поинтересовался Василий.

– Или стать моим компаньоном, или же дать мне на первое обзаведение деньжонок. Но на первых порах мне придётся в долги влезть, а там раздую кадилу – сами собой монеты в карман потекут, рубль на рубль полезет. Тогда загребай деньги лопатой, кошелёк пополняй. Вот вещь какая, – включил в разговор свою поговорку Иван, – ведь торговля-то не пагубь какая, а это, брат, золотое дно. Для пущего счастья везде подков понабью, и в избе, и в амбаре, и в мазанке. А когда создадутся большие средства, денег появится, что куры не приклюют их, а баба моя купчихой станет, тогда и кумовство заводить можно станет. Житуха будет – кум королю, сват министру. Через торговлю озолотиться можно. Тогда полеживай на печи, плюй в потолок, – хорохорился Иван.

– Как бы курам на смех не вышло, – предупредительно проговорил Василий. – Тут, конечно, не без головы, надо мозгами пораскинуть, – рассудительно продолжал он, а то как бы на самом деле кур не рассмешить, а то и свиньи захохочут, если ты с первого-то раза обанкротишься, – предупредительно высказался Василий.

– Чай, у меня все свое. Лапти я и сам специалист плести, хотя иногда бывает, заплету, заплету лапоть, а его у меня кто-то опять похитит. Но все равно, конечно, я всех своими лаптями снабдить не в состоянии и не в силах. Так лошадь-то своя, буду поезживать за лаптями в Румстиху, там их, говорят, возами закупать можно. Как у нас каталки точат, а там в каждом доме лапти плетут и плетюхами занимаются. Буду там лапти закупать по пятиалтынному, а здесь продавать по двугривенному, от каждой пары лаптей пятак в кармане останется. Есть расчёт? Есть! Правильно ведь я кумекаю, Василий Ефимыч?

– Да оно, конечно, дело заманчивое, – с улыбкой на полном и чисто выбритом лице заметил Василий, – а ты хоть раз бывал в Румстихе-то?

– Быть не бывал, а в которой стороне она находится знаю, ведь не долго съездить-то, лошадка своя, запрёг и тиляля!

– Туда ведь не ближний свет, а верст пятнадцать, пожалуй, будет, – продолжал увещевать Ивана Василий.

– А ты, вон, и в Наумовку за липняком ездишь, туда еще дальше будет!

– Да, это верно, что правда, то правда! Ну а церковное-то стороженье ты намереваешься бросить, ай нет?

– Нет, не брошу. Чей, я в Румстиху-то не каждый день ездить-то буду, а раз в неделю смыкаюсь и ладно. Ведь я по целым неделям в сторожке-то лапти плету, в будни делать-то нечего, только по ночам в колокол часы отзваниваю. Конечно, бывают случаи: то крестить младенца в церковь принесут, то отпевать усопшего. В таких случаях от лаптей приходится отрываться. Бывает иногда, заплетённый лапоть по целой неделе под лавкой валяется, засохнет, так и лыки бывают пересохнут приходится их снова тащить на озеро, в проруби замачивать. Пожалуй, вот доплету все лыки и плести лапти брошу.

Сидящие за столом снова все расхохотались.

– Ну, гляди, тебе виднее, – сочувственно проговорил Василий и спросил Ивана:

– А сколько тебе денег-то для начала спонадобилось? И как ты мыслишь это дело развернуть практически.

– Тут, насчёт денег, Василий Ефимыч, другая статья. У меня и у самого денежки водились, ведь как-никак я жалованье получаю, но с Олешкиной свадьбой подорвался, и пришлось даже в долги залезть, а ведь долг не ревёт, а спать не даёт! В долг брать легко, да отдавать тяжело. Вот теперь у меня в кошельке-то пока ветерок прогуливается: все деньги выдул, ни копейки за душой нету. Нужда пристигла, заткнуть дыру нечем, а ведь, как говорится, «без денег – бездельник», хотя и другая пословица есть: «Беда денежку родит!». Дело откроется – деньги сами потекут, работнику гривенник, а подрядчику – рубль! – азартно продолжая петушиться, услаждал себя замыслами, продолжая затянувшийся разговор, Иван.

– Так все же, сколько тебе денег-то спонадобилось? – снова переспросил Василий Иван.

– Да так, рубликов тридцать. Не мне! – без расчёта выбухнул Иван.

– Эх, вот это загнул! Ведь это целая корова, – с удивлением выговорил Василий Ивану. – В крайнем случае с червонец я найду, дам взаймы, на первый случай тебе и хватит, – посулил Василий обрадованному Ивану.

– Конечно, хватит. Вот спасибо тебе, Василий Ефимыч, на поддержке! Я знал, что ты мое намерение без внимания не оставишь. Я только к тебе и решил прийти, поделиться мнением. Вот развернем торговлю, тогда мы с тобой, Василий Ефимыч, всем на удивленье загремим на порядке-то, все только завидовать будут!

– Конечно! – не без иронии, и чтобы потрафить и угодить возгордившемуся и распетушившемуся Ивану, согласился Василий.

Ребята, сидя за столом, продолжая не в меру затянувшийся обед, стуча ложками и слушая разговор отца с Трыновым, весело усмехаясь, хохотали. Санька, между прочим, спросил Ивана, делая ему предложение:

– Тебе, дядя Иван, ведь и вывеску придётся к дому повесить. Ведь торговля без вывески – это какая же торговля. Не каждый проходящий мимо твоего дома будет знать, что тут лапотный магазин, – за столом снова разразился весёлый смех.

– Да и вывеску к углу избы привешу, – добродушно принял санькино предложение Иван.

– А какую ты думаешь ее повесить-то? – поинтересовался Минька.

– Как, какую? Закажу художнику, он на листе железа напишет «Торговля лаптями и плетюхами», а внизу подпись «И.В. Трынков», вот и все.

Снова пыхнул смех. Минька, Санька, да и Ванька так рассмеялись, что не удержишь. Санька, не унимавшись, с подковыркой заметил:

– Так, по-моему, будет не правильно, ведь дело-то ты, дядя Иван, начнёшь с папиных денег, а на вывеске будет фигурировать только твоя фамилия.

– Ну тогда вывеску можно написать по-другому, например, «Плетюхо-лапотная торговля И. В. Трынкова и Компании».

Снова взрыв задорного и неудержимого смеха, от которого ребята за столом, не выдержав, закатисто захохотали и, поддерживая туго набитые животы, охали из боязи, как бы брюха не полопались от натуги.

– А вообще-то, по-моему, ты, Иван Васильич, зря это дело затеваешь. Как бы все твои хлопоты не пропали даром, только деньги затратишь, – высказал свое сомнение Василий Иванов.

Это изречение Василия не понравилось Ивану. Он даже, несколько вспыхнув, начал возражать:

– Чай, у меня все свое, и помещение, и лошадь, и все такое! Ты разве сумлеваешься, что торговля – золотое дно, а не провальная яма! А про подковы-то ты разве забыл, они всегда к счастью, – разгорячившись, урезонивал Иван Василия. – Уж если и обанкрочусь, то убытка-то немного понесу, один твой червонец, его я тебе отдам, как получу жалованье.

Послышался редкий соразмерный звон набатного колокола. Любовь Михайловна, видя, что гость не в меру засиделся, и чтоб прекратить уже надоевший разговор, сказала:

– Иван Васильич, вон тебя вызванивают. Ступай, кто-нибудь народился, крестить принесли, а тебя в сторожке-то нету.

– Ну и пускай там в сторожке подождут. Раз народился, то обратно не скормолится, подождёт, – шутливо высказался Иван.

– А если не народился, а кто умер? – высказала свое сомнение бабушка Евлинья, – тогда как?

– Тогда другое дело, покойник ждать не будет, сейчас пойду и весь разговор, – согласился Иван.

– Дядя Иван, ты вчера ночью, я считал, вместо двенадцати часов тринадцать раз ударил, – с замечанием к Трынкову обратился Санька.

– Все может быть, бывает, иной раз, отбивая часы, считаешь, считаешь, а потом со счёта собьёшься, и для надёжности добавишь. Чай, не жалко, от этого колокол не лопнет.

Держась за дверную скобу, Иван несколько раз собирался уходить, но в голове у него снова возникала какая-нибудь новая мысль, он снова отходил от двери, садился на лавку и продолжал излагать свои порой несбыточные мечты.

– Ну, пора мне идти. Я и так у вас загостился, прощайте. Ты, Василий Ефимыч, когда-нибудь загляни ко мне отгащивать, а то я у вас гощу, а ты ко мне в дом и не заглянешь, – позвал в гости Трынков Савельева. Иван ушел. И однажды Василий Ефимыч зашёл к Трынкову в дом. Вошедши в избу, он был вынужден угоститься такой смрадной вонью, что во рту противно защипало, в горле прескверно защекотало. Его снятая с головы шапка как-то произвольно выпала из рук на кутник. Он было назад, но хозяин дома приветственно вцепился словами в гостя:

– Ты, Василий Ефимыч, подольше погости у меня. Не подолгу гостить, только избу выхолаживать! Я и шапку твою своему Кольке приказал спрятать, – с нескрываемой радостью встретил Трынков Савельева, как гостя, у себя.

Теперь, лежа в постели, он по ночам целыми уповодами не спал, мечтательно думал о постройке мельницы и нового дома. В голове у него роились разнообразные мысли, и только к утру он засыпал, когда планы его упирались в выборе места, где именно построить мельницу. У Соснового болота занято, там стоит мельница, а вдали от села строить нет смысла, далеко ходить, да и для помольщиков не подручеходом.