Kitabı oku: «Асьенда», sayfa 4
7
Хуана схватила меня за плечо и оттянула от сундука.
– Мы идем на кухню, – приказала она; голос пробился сквозь пелену потрясения. Хуана перехватила мою руку и резко подняла на ноги. – Идемте. Сейчас же.
На кухню? Чего ради нам идти туда, если в моем сундуке сейчас столько крови, что ею можно было бы залить весь ковер, стоит только перевернуть сундук? Лицо Хуаны побелело, расширившиеся глаза забегали по комнате.
– Мне нужно поговорить с Аной Луизой, – выдала она. Слова прозвучали пусто, будто Хуана намеренно придала им такой тон. – Чтобы разобраться, кто стоит за этой проделкой.
Я все еще неспособна была произнести ни слова. Кто-то испортил мои шелка стоимостью в тысячи реалов, а для Хуаны это всего лишь «проделка»? Она наполовину протащила меня к лестнице. Мы быстро спустились вниз, перепрыгивая через ступеньки, и вновь оказались в тени большой гостиной. Температура здесь упала. Я охнула, когда Хуана протащила меня за угол, ведущий к северному крылу, славящемуся своим неестественным холодом.
Я услышала насыщенный запах благовоний, не успели мы дойти до Аны Луизы. Повернув за последний угол, мы увидели свет, исходящий из кухни. Клубы дыма выползали оттуда в прихожую, будто пытливые пальцы. На земле, у порога, лежали веточки и травы – те растения, которые я сегодня пропалывала. Хуана аккуратно обошла их, я же смела все юбками, пока она вела меня к задней части кухни, двери которой выходили в сад.
Ана Луиза громко цокнула, заметив, что я нарушила порядок, и принялась раскладывать травы на свои места. Хуана схватила кувшин с водой и обернулась ко мне.
– Вытяните руку, – рявкнула она. Я подчинилась, так как побыстрее хотела смыть кровь.
Но… теперь ее не было. Кровь исчезла.
Хуана вылила мне на руку полкувшина ледяной воды, разлив часть на юбки, и я вскрикнула. Затем она взяла брусок мыла и стала так тщательно оттирать мою руку, будто пыталась избавиться от чернил.
– Все чисто, чисто! – крикнула я, когда Хуана снова что-то на меня вылила. Рука болела и дрожала от холода. Хуана убрала кувшин. Взгляд у нее был твердый как сталь. Меня поразило, насколько сильно они с Родольфо были похожи, но я никогда не видела на его лице такого выражения.
Меня одолело желание отойти от Хуаны, но она все еще крепко держала меня за руку; обручальное кольцо впилось в палец, продавливая кожу чуть ли не до костей.
– Я доберусь до правды. Допрошу слуг. Они меня знают и подчиняются, – своим тоном она дала понять, что мне бы никто не подчинился. – Не говорите с ними об этом. Ясно?
Я кивнула и отрывисто вздохнула, как только Хуана отпустила мою руку. Я ожидала снова увидеть кровь в том месте, где кольцо впивалось в кожу.
Хуана наконец отпустила меня полностью и зашагала в сторону кладовой. Вернувшись, она принесла глиняный кувшин. Взгляд затуманился от сизого дыма: у хозяйственной печи, где готовила Ана Луиза, стояла неглубокая глиняная миска с зажженным в ней копалом.
Я оглянулась. От дома до выбеленных стен, окружающих сады, распластались густые тени. Над домом, с южной и западной стороны, нависало небо, тяжестью как будто прибитое к темноте. В сумерках раздавались негромкий собачий лай и неразборчивые голоса – наверное, из поселения. Все это звучало так недостижимо далеко, словно из какого-то сна, который заканчивался в том месте, где начинались оштукатуренные стены дома. А может, наоборот, реальность начиналась за его стенами, и это я попала в ловушку бесконечного, сбивчивого сна.
– Проходите, – бросила Хуана, приглашая меня сесть за маленький столик. Сама она откуда-то достала калебасовые16 чаши и принялась наливать в них прозрачную жидкость из кувшина.
Ана Луиза задула огонь в печи. Богатый запах подогретых тортильяс и бобов привел меня обратно на кухню. Я села за стол, и Хуана с громким стуком поставила на него кувшин.
– A su salud17, – сухо сказала она и, поднеся к губам чашу, сделала большой глоток.
Ана Луиза осуждающе цокнула.
– Не дождавшись ужина, донья Хуана?
Хуана не ответила. Ее лицо так и оставалось бледным, но напряженные плечи понемногу расслаблялись. Она больше не была похожей на змею, готовую вот-вот напасть на тебя. Постепенно, благодаря теплу и запахам кухни, потрясение Хуаны от увиденного в комнате рассеивалось.
То же самое кухня проделала и со мной. Это было место, недоступное мужчинам, – ни Родольфо, ни кому-либо еще. Кухня в доме тети Фернанды была для меня чем-то наподобие тюрьмы, местом, куда меня бросили за неимением лучшего. Эта же кухня стала для меня убежищем. Дым, что вился у дверей из чаш с копалом, напоминал часовых. Взглядом я проскользила по угольным отметкам, начинающимся у дверного проема и уходящим дальше в дом. Темные символы геометрической формы омрачали белую краску до самых стен, где лежала мавританская плитка. Отметки выглядели свежими, как будто появились совсем недавно.
Хуана вложила мне в руки чашу.
– Что это? – спросила я.
– Мескаль, – ответила она, наливая себе еще одну порцию. – Вместо того чтобы добывать агуамиэль для пульке, тлачикеро вырезают сердцевины агавы, потом запекают их в земляной яме, измельчают и перегоняют.
Я внимательно изучила прозрачную жидкость. Женщинам не положено было пить.
В мыслях вдруг раздался голос тети Фернанды: ты никогда не выйдешь замуж.
Что ж. Я уже вышла… За мужчину, который дал мне дом и слуг, любителей грязных проделок. Алкоголь обжег язык, и я почувствовала вкус дыма, исходящего от открытого огня.
– Допивайте, – приказала Хуана.
Я остановилась. Ее чаша снова наполнилась. Я вспомнила, как на балах в столице звенели бокалы, как сияло в свете свечей шампанское и в перерывах между танцами раздавались громкие, живые голоса танцующих. Алкоголь развязывает языки, поэтому мне стоило быть аккуратнее и следить за собой. Но что, если Хуана этого не сделает?.. Что я смогу узнать от нее, если она продолжит выпивать?
В голове роились вопросы: кто вылил кровь на мои шелка? Из мыслей никак не выходил скрипучий голос доньи Марии Хосе. Бедняжка. Такая нежная конституция. Почему мой муж стал вдовцом? Что Хуана думает о своей почившей невестке?
Поэтому я подчинилась Хуане. Я подняла чашу и дождалась, пока она сделает то же самое. Мы одновременно приложились к своим напиткам. Алкоголь снова обжег мне язык, и я закашлялась.
– Добро пожаловать в Сан-Исидро, – сухо сказала Хуана.
– Что не так с этими людьми? – Я наконец восстановила дыхание и задала вопрос. – Кто мог так поступить?
Хуана с важным видом плеснула себе еще мескаля, Ана Луиза поставила на стол тарелки и села слева от меня, напротив Хуаны. Та наполнила и передала Ане Луизе чашу, после чего потянулась к корзинке с тортильяс, завернутыми в ткань, чтобы те не остыли.
– Думаю, лучше нам об этом забыть, – сказала она, не встречаясь со мной взглядом.
– Забыть? – повторила я в неверии.
Хуане легко было говорить, ведь это не она дотронулась рукой до теплой, липкой… Я мотнула головой, чтобы избавиться от этого ощущения. Хуана оттерла мне руку ледяной водой, она была чистой. Так почему же?..
– Но…
– Ешьте, – отрезала Хуана. – Мы обе не в себе.
Мы так и оставались «не в себе», даже когда отужинали сытной домашней едой Аны Луизы – из-за мескаля. Хуана все время подливала его мне, несмотря на то что я протестовала и мне явно было достаточно.
Но я оказалась права. Алкоголь раскрепостил Хуану, и ее холодное лицо оживилось. Я никогда не видела Родольфо опьяневшим – таким ли он был? Веселым и открытым, непринужденно касающимся моей руки мозолистыми пальцами и воркующим о том, какие у меня красивые зеленые глаза? Брат с сестрой оба были от природы невероятно обаятельные, – я и сама не заметила, как хохочу над историями Хуаны и над тем, как они с Аной Луизой обсуждают местные скандалы, хотя мне было неизвестно, о ком в этих историях идет речь и что они вообще значат.
Ставшие громкими от алкоголя голоса, запах огня и копала и несущие вахту часовые из дыма убаюкали меня до состояния покоя. Я была уверена, что обе женщины уже достаточно выпили и я могла наконец задать им вопросы, зудевшие под кожей. Я вклинилась в их разговор, пытаясь сделать голос как можно нежнее и невиннее.
– Мне так хочется о ней узнать, – сказала наконец я.
– О ком? – уточнила Ана Луиза.
– Как же ее звали? – я остановилась, будто пытаясь вспомнить имя. Разумеется, я его помнила. Как я могла забыть? – Мария Каталина.
Глубоко внутри дома, вдали от теплой кухни, хлопнула дверь.
Все мы подпрыгнули. Хуана с Аной Луизой сидели на краешках своих стульев, будто загнанные зайцы, их внимание было приковано к двери.
– Что это было? – на выдохе спросила я.
– Сквозняк, – глухим голосом ответила Хуана.
Но он не тронул дым благовоний. Тот продолжал виться, неспешно, как танцовщик, и утекать в застывший, мрачный дом.
Хуана взяла кувшин и вылила остатки себе в чашу.
Ана Луиза протянула руку в попытке остановить ее, но Хуана бросила на нее взгляд, оставшийся для меня загадкой, и та замерла. Я потеряла счет чашам Хуаны, но, судя по тому, как прикрылись ее глаза и как перекосилась поза – локти теперь оказались на столе, она тоже.
Я переняла ее положение и опустила подбородок на руки – чтобы казаться маленькой. Невинной.
– Какой она была?
Расскажи, заклинала я Хуану, будто сила моих путаных от выпивки мыслей могла поколебать ее. Расскажи, почему Родольфо молчит о ней. Расскажи, почему другие землевладельцы тебя недолюбливают.
Лицо Хуаны сделалось отстраненным; я хорошо знала этот взгляд – как и Родольфо в такие моменты, она теперь была не со мной, а где-то в своей памяти, где-то далеко отсюда.
– Именно такой, какой полагается быть жене землевладельца, – в ее голосе засквозила резкость. – Утонченная. Изысканная. Богатая, разумеется, потому что тогда Родольфо еще заботили деньги. Проницательная. Она видела все.
Мое лицо онемело от выпивки, и я молилась, чтобы оно не выдало задетой гордости. То есть я не была образцовой женой землевладельца? Я знала, что небогата и что мало чего привнесла в этот брак, но ведь это не значило, что после женитьбы на мне Родольфо потерял всякое чутье к деньгам. И тогда смысл слов Хуаны дошел до меня. Ее насмешливый тон приоткрыл завесу, и на долю секунды я успела взглянуть на правду.
– Она вам не нравилась.
Глаза Хуаны впились в меня, изучая лицо. Теперь-то она была здесь, резкая и пугающая.
Я сболтнула лишнего.
Хуана улыбнулась мне едва заметной, приторной улыбкой. Затем встала, взяла меня за руку и подняла на ноги. Как ей удавалось стоять так ровно, в то время как я едва держалась на ногах, а кухня ходила ходуном? Она обвила меня рукой за талию и повела в сторону выхода из кухни, к двери, ведущей в дом.
– Я соврала, – проговорила она мне в ухо. Горячее и сладкое от алкоголя дыхание опалило кожу. – Даже дважды. Дело в том, что… Я боюсь этого дома. Я не могу войти внутрь, особенно когда темно. Ана Луиза тоже. Но вот вы… – Она отпустила меня, и от внезапности я шагнула в темноту, пытаясь удержать равновесие. – Вам пора спать, донья Беатрис.
Она сунула мне в руку горсть трав. Разжав свою потную ладонь, Хуана высвободила их землистый травяной аромат. В другую мою руку Ана Луиза вложила зажженную свечу. Дым закружился вокруг них, насмешливые пожелания доброй ночи перекликались друг с другом и отдавались эхом, пока я уходила, а тепло и свет кухни все больше и больше отдалялись.
Я завернула за угол: ноги точно знали дорогу до спальни, а вот тело подводило меня. Слова Хуаны не спешили доходить до меня из-за мескаля, но, стоило оставить кухню позади, стоило холодному сквозняку ударить мне в лицо, я наконец поняла, что она сказала. Хуана боялась дома.
Холод просочился сквозь платье, до самых костей, ввинчиваясь в грудь ледяными ручейками.
Хуана с Аной Луизой захлопнули дверь в кухню.
Я осталась одна.
Единственная свеча едва-едва прорезала темноту. Я подняла горсть измельченных трав, и в носу защипало от их землистого запаха. Голова закружилась. Позади меня вдруг раздался детский смех. Пламя свечи бешено заплясало, и я отпрянула, сердце ударилось о ребра.
Здесь никого не было.
Рукой с травами я подхватила юбки. Вперед. Мне нужно добраться до комнаты. Свеча отбрасывала крошечный ореол света, которого едва хватало, чтобы видеть на фут перед собой.
Снова раздался смех – на этот раз еще звонче; он был робким и легким, совсем непохожим на смех Хуаны. Я это все выдумала? Я никогда до этого не пьянела, а, судя по заплетающимся ногам и расплывающемуся взору, именно это со мной и происходило. Опьяневшие люди слышат разные вещи? Чувствуют липкое и холодное прикосновение к щеке, будто это чья-то плоть?
Я не хотела знать ответ. Я решила как можно скорее взобраться по лестнице. И вдруг шеи коснулись холодные пальцы. Нет же, мне просто показалось, я выдумала и ощущение мертвецки холодных пальцев на мочках ушей, и чувство, как они пробираются к волосам… На плечах оказались две ладони, которые толкнули меня вперед. Я вскрикнула и упала на колени, виском задев перила.
Голос становился все разборчивее, переходил от искаженного смеха к беспорядочной речи, как будто разговаривал с кем-то; тон его делался все выше и злее – задавая вопросы и требуя ответов.
Из-за страха я забыла о боли в коленях и черепе, весь мир сузился до свечи в руках и щекочущих пальцев, снова тянущих меня за волосы.
Мне нужно было выбираться. Что, если эти руки сбросят меня с лестницы? Я кончу так же, как та крыса на ступеньках Сан-Исидро – с мозгами, разлетевшимися по холодным камням?
Осторожно выставив свечу вперед, я заставила себя подняться на ноги и, согнувшись, бросилась по ступенькам к покоям, при этом спотыкаясь на каждом шагу. Всем телом я навалилась на дверь, пока она не распахнулась, и едва не упала на пол. Дверь захлопнулась. Голос стих.
В дальнем углу комнаты показался темный силуэт сундука, крышка которого все еще была открыта, будто зияющая пасть животного. Я обошла его стороной и направилась в свою спальню, но споткнулась на пороге. Я выставила вперед руку, чтобы не упасть, но слишком поздно осознала свою ошибку.
– Нет! Нет! – крикнула я, когда пламя свечи погасло из-за резкого движения.
Темнота обрушилась на комнату, как удушающая шерстяная накидка. Воздуха не хватало.
Нет. Я не могла находиться в этой спальне в темноте. Не могла, не без Родольфо.
В груди все сжалось при воспоминании о вспышке красных глаз в темноте. На этой богом забытой асьенде не было никаких котов.
Хуана солгала. И отправила меня сюда в одиночку.
Сердце билось все быстрее, пока я на ощупь добиралась до трюмо, где хранила спички. Руки дрожали, потому что я не разжимала кулак с травами. Вот. Вот они где. Чирк, чирк, и вспышка пламени ожила.
– Хвала небесам, – хрипло прошептала я и принялась зажигать свечи на трюмо.
Я зажгла их все. Теперь у меня был алтарь трепещущего пламени, и отражение в зеркале рассеивало свет по всей комнате.
Я обернулась.
Темнота, словно животное, отпрянула назад. Дикий инстинкт, пробудившийся у меня на загривке, под кожей и в мышцах, сбежал вниз по спине.
Я была не одна.
8
Следующим утром я проснулась с несвежим привкусом во рту и ощущением липкости и сухости на губах. Сквозь окна, высоко врезанные в стены, мне подмигивали горстки голубого неба. Я потянулась и тут же поморщилась, почувствовав боль в глазах и вспомнив, почему уснула в платье, а свечи растаяли и превратились в бесформенные лужи на подносе.
Я перевернулась на спину и уставилась на потолок с балками.
Что-то с этим домом было не так.
Что-то рыскало по нему днем и только крепло ночью.
Я спала, свернувшись в клубок, крепко прижимая к груди травы, будто они были моим талисманом. Я разжала затекшую руку: корешки и листики оставили на ладони и пальцах красные следы. Я нахмурилась. Неужели мой разум играл со мной? Прошлой ночью я была не в себе.
Но… кровь в сундуке. Холодные руки, толкнувшие меня на лестнице…
Я вздрогнула. Может быть, это слуги так меня проверяли? Они боялись, что я помешаю их порядку, заставлю разбираться с заброшенным домом и решили так меня спровадить?
Я не торопилась принимать ванну и одеваться, но постаралась разделаться с этим как можно быстрее, после чего отправилась в кабинет. Я подошла к стене, на которую повесила папину карту, и остановилась.
Слабая часть меня была вполне готова к тому, чтобы ее спровадили. В столице я могла бы полноценно играть роль жены Родольфо из высшего общества и принимать гостей в позолоченных комнатах дома, принадлежавшего его семье.
Во рту сделалось кисло, как только я вспомнила, кого бы мне пришлось развлекать. Членов правительства. Людей, которые свергли императора. Людей, которые боролись на одной стороне с моим отцом, а потом предали его.
Смогла бы я простодушно им улыбаться и наливать шоколад? Смогла бы бездумно болтать с их женами и ворковать с детьми? Как бы мне сейчас ни было плохо, какое бы изнеможение и тошноту я ни чувствовала, меня одолело страстное желание схватить с трюмо стеклянную бутылочку с парфюмом и со всей мочи швырнуть ее в оштукатуренную стену.
Нет. Я бы не смогла. Я бы так не поступила.
Это мой дом. Я не стану избегать его, как Хуана и Ана Луиза, и не стану подпрыгивать каждый раз, как где-то скрипнет половица. Я начисто отмою стены от копоти. Я смахну «защитный» слой пыли и выпрямлю его кривые крылья, переломаю и заново вправлю сломанные кости. Я превращу дом в дом, сделаю его своим. Своим убежищем.
В конце концов, у меня не было другого выбора.
Даже если это значило бы видеть сундук, полный одежды в крови. Рано или поздно мне бы пришлось с этим столкнуться – чтобы посмотреть, можно ли еще что-то спасти. Так лучше сделать это сейчас, когда солнце высоко и светит ярко.
Я развернулась. Сундук был открыт, как мы с Хуаной и оставили его. Я собралась с духом, готовясь увидеть рой мух. К горлу поднялась тошнота. Я подобралась ближе, чтобы посмотреть внутрь.
Синий.
Шелк был темного, насыщенно-синего цвета – как выдувное стекло. И он был чистый.
Я опустилась на колени, стиснув зубы от резкого движения: больная голова звенела. Я осторожно коснулась шелка, потом разворошила его в поисках любого следа крови. Комнату заполнил звук шуршащей ткани.
– Какого черта… – пробормотала я.
Издалека, как будто за три комнаты от меня, донеслось девичье хихиканье.
Я встала – так быстро, как того позволяла больная голова, – и захлопнула сундук.
Комната погрузилась в тишину.
Этого я выдумать не могла. У меня из головы никогда не выйдет выражение лица Хуаны, которая отчаянно терла мои руки, пытаясь смыть кровь, которой там уже не было.
Хуана видела то же, что и я, и мне нужно с ней поговорить. Если сейчас позднее утро, она наверняка где-то в поле или за пределами асьенды – занимается делами, в которые я не посвящена. Значит, я найду ее вечером. Но сначала нужно позавтракать.
Дом с опаской наблюдал за тем, как я спускаюсь по лестнице. Я стряхнула с себя это ощущение, будто лошадь – надоедливых мух. Дома́ не наблюдают. Это не правда, и вообще такого не бывает.
И все же я ускорила шаг. Меня окутал слабый запах копала; когда я причесалась и собрала волосы в низкий узел на затылке, от них пахло благовониями. Я вспомнила кухню и часовых из дыма: в этой комнате я чувствовала себя в безопасности.
Но когда я добралась до кухни, надежда, зародившаяся в моем сердце, испарилась.
Благовония выгорели, у двери больше не вился дым, а на пороге не лежали травы. Я не почувствовала облегчения, зная, что за мной присматривают…
И тут на пол с грохотом упала миска. В горле застыл крик, я подпрыгнула и обернулась к источнику звука.
Это была Палома, сдержанная дочь Аны Луизы. Она наклонилась подобрать миску и затем вернула ее на место, на полку.
– Донья. Я вас не ждала.
Я постаралась выдавить улыбку, но сердце бешено колотилось. Я приказала ему успокоиться. Как это глупо – испугаться Паломы.
– Я надеялась увидеть Ану Луизу, – объяснила я. – Разве не она занимается готовкой?
– Да, когда хозяин здесь, – тихо ответила Палома. – Но она и сейчас может, если вы пожелаете. Она отправила меня убраться и дала вот это. – Палома показала на яйца, тортильяс и кувшин с чампуррадо18, над которым поднимался пар, заметный в стылом утреннем воздухе. – Это для вас.
Я горячо поблагодарила Палому и села завтракать, пока она подметала пол. Легкая пряность чампуррадо успокоила тошноту, и я с наслаждением пила его.
Я ужасно боялась, что утро придется провести за оттиранием засохшей крови с шелка, но теперь в этом не было никакой нужды, и это было приятно. Я смогу вернуться к составлению списка того, что мне нужно из столицы, – вещи должен прислать Родольфо. Я оглянулась на дверной проем через плечо. Он зиял передо мной, увенчанный черными отметками. В тени послышался шепот.
Не шепот, твердо поправила я саму себя. Всего лишь скрип столетнего дерева. Ветер, колышущий сухие дубовые листья в саду за кухней. Только это, ничего больше.
– Палома, – начала я.
– Слушаю, донья Беатрис. – Она обернулась и застыла: вся внимание, подбородок покорно опущен, взгляд направлен куда-то в пол, на мои туфли. Палома была зеркальным отражением своей матери, но, в отличие от Аны Луизы, со мной она себя вела совершенно по-другому.
– У тебя есть занятие на утро? – Палома ответила, что не занята, и я попросила ее составить мне компанию, пока буду обходить комнаты. – Я выросла в оживленном доме, с большой семьей, – объяснила я, забыв упомянуть, что эта «большая семья» едва ли считала меня своей частью и низводила до прачки и обжигающего пара прачечной, когда того хотелось тете Фернанде. – Я не люблю, когда в доме так тихо, и нуждаюсь в компании, пока буду работать.
– Хорошо, донья Беатрис, – сказала Палома. Что-то в ее голосе подсказало мне, что с такой просьбой к ней обращаются не впервые.
Я указала на дверной проем:
– Тебе известно, что это за знаки?
– Я не знаю, донья, – произнеся эти слова, Палома продолжила смотреть в пол. Мне было непонятно, говорит она правду или лжет.
Я быстро поднялась наверх за бумагой, угольным карандашом и шалью. Эхо собственных шагов повсюду следовало за мной.
Если не учитывать кухню, покои хозяина и гостиную, которую превратили в столовую, где мы с Родольфо обычно ели, дом был пуст; комнаты поменьше казались мне одновременно пещерами и душными каморками. Я заходила в каждую, размышляла, как их можно обставить, и рассказывала Паломе, что здесь нужно убрать. Все это время я делала заметки.
Зеленая гостиная. Вернуть зеленый цвет. Свежий слой краски. Переложить кладку камина.
Столовая. Счистить копоть сверху; добавить перила на балкон для безопасности. Из кованого железа, чтобы сочеталось с дверями. Цвета: золотая обивка в тон столам из темного дерева.
Коридоры: ковры. Избавиться от проклятого эха.
Палома мягко рассмеялась, когда я записала последнее предложение. Я бросила на нее быстрый взгляд. Палома рассматривала листок, который я прислонила к стене, чтобы было удобнее писать.
– Ты умеешь читать? – удивилась я.
Наши с Паломой взгляды встретились: теперь, когда она не отворачивалась, я заметила, какое выразительное у нее лицо и сколько можно увидеть в выражении ее бровей – еще до того, как сама она разомкнет губы.
Палома пробормотала что-то не то утвердительное, не то отрицательное.
От изумления я подняла брови. Слуги тети Фернанды были неграмотными, и я не ожидала подобного от кого-либо здесь, разве что от старшего рабочего.
– Чудесно, – сказала я, правда имея это в виду. Я передала Паломе бумагу и карандаш. – Тогда будешь записывать то, что я говорю, ладно?
Не смотря мне в глаза, Палома покорно взяла приспособления для письма и приступила к своему заданию. Мы работали, пока за час до полудня Палома не сказала, что ей нужно помочь Ане Луизе с обедом для тлачикеро и работников фермы. Вскоре она ушла.
Последняя осмотренная комната осталась позади, и я остановилась у подножия лестницы. Почувствовался резкий перепад температуры. Сама не знаю почему, мой взгляд остановился на заколоченном входе в северное крыло.
Там что-то повреждено, сказал Родольфо. Землетрясение или наводнение. Если он и поручил Мендосе разобраться с этим, работа явно была не выполнена.
До чего странно. Я положила бумагу с карандашом на ступеньки, твердо решив самой изучить повреждения. Первая доска поддалась легко, и я отбросила ее в сторону. Звук удара о камни эхом разлетался по проходу, и я стала одну за другой снимать доски. Наконец вход был открыт. Я подняла со ступеней листок и карандаш и шагнула внутрь.
Над домом все еще сияло солнце, но влажность в этом узком коридоре была густой, как туман. Она тяжелым весом укладывалась мне на грудь, будто кто-то давил на нее руками. Может, рядом был колодец или подземный источник?
Я протянула руку и кончиками пальцев коснулась стены, ожидая почувствовать влагу. Но ее там не оказалось. Стена на ощупь была прохладной и сухой – будто глина, которую на ночь оставили на морозном зимнем воздухе.
Температура в этом доме странным образом менялась тогда, когда я меньше всего этого ожидала. Наш дом в столице был построен из дерева, дом в Куэрнаваке – из камня, поэтому я мало что знала о штукатурке, плотных стенах и тонких окнах.
Наверное, эту часть дома можно использовать в качестве кладовой. Здесь идеально будет хранить вещи, которым нужен холод. Например, воск летом.
Или даже лед, если в Апане была такая роскошь. Я улыбнулась, посмеиваясь сама над собой, – в тщетной попытке ослабить тяжелое давление на грудь. Я годами не видела в домах лед. Надо будет написать Родольфо и спросить, пользуются ли в столице льдом.
Я приложила бумагу к ближайшей стене и начала писать.
Северное крыло: кладовые с естественным охлаждением. Еще раз проверить температуру посл…
И вдруг под моим весом стена пошатнулась. Я попятилась назад, чтобы не упасть. Со стены хлопьями стала осыпаться штукатурка, и от неожиданности я врезалась в противоположную стену с глухим звуком, приложившись об нее головой.
В глазах заплясали звезды, я поморщилась от болезненных ощущений. Утихшая за последний час головная боль накатила с новой силой.
Из-за прошлой ночи я сделалась слишком нервной. Умница, Беатрис, подразнила я себя. Жеребенка напугать и то сложнее.
В стене передо мной образовалась выбоина. Куски штукатурки осыпались, как засохшая глазурь с черствого торта. Я нахмурилась. Если стена передо мной была такой же прочной, как и та, что позади, такого рода выбоина могла образоваться разве что от тарана, а никак не от двадцатилетней девушки, которая прислонилась к ней, чтобы что-то написать.
А если она все же была не такой прочной? Стиснув зубы от боли, я шагнула к стене, чтобы самостоятельно осмотреть ее. Как мне казалось, все стены в доме были сделаны из прочных материалов местного изготовления – кирпичей из вязкой почвы, волокон агавы и глины. Такие могли выстоять столетия, вынести все землетрясения и наводнения, но эта стена заметно отличалась.
Я провела пальцами по растрескавшейся штукатурке. От прикосновения она разлетелась, словно перхоть. Вряд ли это вообще была штукатурка, да и на качественную краску не похоже. Я взяла кусочек и понюхала – известковая побелка, нанесенная на выложенные кирпичи. Как же странно… Стены в этой части дома строили наспех? Я нахмурилась. Этот коридор был у́же и тусклее других, но я смогла рассмотреть кладку. О Сан-Исидро можно было сказать многое, но в некачественной постройке его не обвинить. Сан-Исидро строили на совесть.
Я отложила бумагу с карандашом и попробовала вытянуть кирпич: тот поддался и оказался у меня в руках. Я сделала шаг назад, удивившись и тут же испугавшись, что все это сейчас рухнет.
Но ничего не произошло. Я аккуратно положила кирпич на пол и заглянула в дыру в стене: там что-то блеснуло. Значит, за стеной что-то было.
Движимая любопытством, я вытянула еще два кирпича, из-за чего половина стены обрушилась, и я с визгом отскочила. Снежинки побелки полетели вниз, поднялись клубы пыли. Да, никудышная была работа, подумала я. Нужно сказать Родольфо, что…
И тут мои мысли замерли. Выпавшие кирпичи закрывали собой… череп. Мне игриво ухмылялся белый, как известняк, череп.
Шея у скелета была свернута, но не так, как у дохлой крысы на ступенях, позвоночник изогнут в неестественном положении – хотя я мало что знала о человеческом теле, чутье подсказывало: с ним что-то не так.
На сломанной шее тускло поблескивало золотое ожерелье. Вот что я увидела.
Кирпич выпал из рук.
В стены Сан-Исидро замуровали тело.
Мне срочно нужно было поговорить с Хуаной.
Я развернулась на каблуках и бросилась бежать.
На летней кухне, во дворе для слуг, я обнаружила Ану Луизу, которая подавала тлачикеро посоле19 на обед.
– Где Хуана? – прокричала я.
Тлачикеро, слуги и Палома все обернулись на мой крик. Должно быть, я была похожа на умалишенную – выбежала из дома, будто за мной гонятся, вся перепачканная в пыли и известняке, с бешеным взглядом и растрепавшейся прической. Но меня мало это волновало.
– Мне нужна Хуана, – сказала я Ане Луизе. – Немедленно.
Она окинула меня взглядом с головы до ног, после чего кивнула дочери.
– Делай, как просят. Отведи донью Беатрис к донье Хуане.
Тяжелые взгляды окружающих меня людей легли на плечи, словно тысяча рук. Мне хотелось уйти отсюда, мне нужно было убраться. Палома бросила на мать взгляд, выражающий явное нежелание что-либо делать, и очень-очень медленно встала.
– Это срочно, – бросила я ей.
Палома развернулась, лицо ее было неподвижным, как у статуи. Мои слова прозвучали твердо, хотя сама я чувствовала, что вот-вот разобьюсь, подобно стеклу.
Палома жестом велела мне следовать за ней в заднюю часть двора для слуг. Здесь ярко светило солнце, и с каждой секундой я чувствовала себя легче, как будто с каждым шагом дальше от дома с меня снимали по тяжелому слою одежды.
Может, я схожу с ума?
Нет. Это уж вряд ли. Я уверена в том, что видела…
У конного двора нас встретил запах лошадей. Палома провела меня внутрь конюшни, в небольшую комнату у главного входа. Там на табурете, сгорбившись, сидела Хуана – ноги скрещены, голова опущена. Пряди светлых волос падали ей на лицо, пока она чинила уздечку.
– Донья Хуана, – Палома обратилась к ней холодно и бесстрастно; вместо того чтобы выставить руки вперед в знак уважения, она оставила их болтаться вдоль тела. Палома переступила с ноги на ногу, как будто готовилась вот-вот бежать.
Если меня она боялась или стеснялась, то Хуану однозначно ненавидела. Это было написано у Паломы на лице – девчонка едва не зудела, чтобы поскорее избежать общества Хуаны. Мне это показалось удивительным, ведь мать Паломы Ана Луиза была достаточно близка с Хуаной.
