Kitabı oku: «Книга Белого», sayfa 16
– Да как её забыть.
– Так вот – я поговорю с ней – уверена, она тебе поможет.
Я ничего не ответила – ну вот как – как старая и убогая Даниэль могла чем-нибудь помочь?! Поэтому, я быстро выкинула все лишние мысли из головы.
1.6
Когда я вернулась на родину – я оглянулась вокруг: ну и кому теперь я тут нужна?!
Я не уволилась с работы – хоть и очень этого хотела; уж слишком я люблю Францию – и так не хочу умирать от голода в холодной квартире среди умных и бесполезных книг, и ампул с приворотными зельями.
Но последние деньги, которые я нашла в карманах своей куртки, выйдя на пирон после львовского поезда – я потратила на бутылку красного сладкого вина – всё, как в том стишке.
Я пришла домой, выпила в одиночестве всю бутылку до дна; сорвала с себя одежду до белья и безумно, несколько часов подряд, как в последний раз – танцевала. Обессиленная неудержимой радостью и тоской жизни, которую до этого момента я вела. Я упала на пол. Затем – поднялась и подошла к окну, где против моей воли – жизнь ещё не взорвалась ни морем красок, ни белоснежной, лёгкой метелью.
Я сошла с ума. Я решила для себя, впервые за двадцать лет улыбаясь до слёз, что никогда – никогда больше ни один мужчина не получит от меня приворотного зелья – если мне суждено умереть в одиночестве от дефицита секса – то пошло оно всё в задницу тому жирному, потному мужику – моему попутчику в поезде. Если мой Иво не приедет ко мне – то я в любом случае – погибла; если же он всё-таки приедет – тем более никакого зелья мне больше не понадобится!
Всю жизнь я прожила без любви; занимаясь любовью со всеми и не любя никого – и встретив своего Иво в каком-то незатейливом туристическим ресторанчике в Пеште, коих тысячи и далеко за пределами Будапешта. Я всегда помнила правду жизни о том, что любовь – жестокая штука и раз уж она происходит в жизни человека, то не приносит с собою ничего, кроме временного избавления от скуки; и море горя и разочарований. Но иногда – к счастью, очень редко и далеко не со всеми – происходит так, что любовь спасает человека и ведёт его к избавлению от всего дурного, что есть в этой жизни.
Ах, мой Иво.
Где же ты был раньше?..
Да и не нужен был ты мне раньше; а сейчас – как воздух…
В дверь позвонили. Я решила не притворяться, что меня нет дома и открыть гостю – кем бы он ни был; одновременно с этим, я знала, что окажись за дверью любовник, директор школы или социальный раб, пришедший за показаниями счётчика – я бы немедленно послала бы его туда, где его по очереди отымели бы все святые отцы!
Но это был ни тот, ни другой, ни третий. За дверью стояла Курильщица – бедная моя девочка – в своём обыденном синим свитером, скрывавшим её от подбородка до пояса и в красных штанах; удивительно, но сегодня табаком от неё совсем не пахло.
– Курильщица?! – удивлённо назвала я стоявший передо мною предмет, – как ты узнала, что я вернулась?
– Ты сама сказала мне дату, тётя – забыла что ли? Как, кстати, поездка? Тебе понравилось в Венгрии?
– Так себе, – сказала я то, что, впрочем, можно было сказать обо все странах, событиях, да и о мире вообще, – не важно. Проходи-проходи – чего стоять в дверях. Ты о чём-то хотела поговорить? У тебя всё в порядке? Тебе нужна моя помощь?
– С чего это сразу?!
– Ну, – усмехнулась я, – в эту истоптанную квартирку – никто не приходит просто так. Уж я-то знаю. Сигарету?
– Да. Спасибо.
Мы сели на подоконник, зажав между пальцев сигареты; и смотрели на жизнь, которую мы не понимали, и которая вовсе нас не касалась – мы всего лишь стояли в стороне и наблюдали. Нас с ней разделяло: каких-то двадцать сантиметров, пепельница и дыра, глубиною больше, чем в тридцать лет и сотню жизненных несчастий. Но в чём-то – мы были похожи.
– Ты помнишь мою подругу?
– Да разве всех запомнишь?!
– Эту – ты точно знаешь. Она – самая лучшая. Лис.
– Ах – Лис. Конечно – такую «француженку» как будто возможно забыть. А что?
– Ну, – она как-то странно замялась, – тётя Даниэль, мне недавно снился сон. В нём: мы с Лис стоим на пляже и смотрим, как волны бьются о скалы, что неподалёку; мы просто стоим и молчим, смотрим вдаль. И тут: волны становятся ненатурально синим – не как обычное море, а как будто на них пролили миллиарды литров такой кислотно-синей краски; и мимо нас проходит Влад с головой муравья – я знаю, что это был Влад, потому что Лис позвала его по имени. Тётя Даниэль – он был абсолютно голым и увёл Лис с собой. Я осталась одна и смотрела на них. А он её съел.
Я нахмурилась:
– Что за нежить тебе сниться? Я, конечно, понимаю, что это значит – да и ты, наверное, тоже, – что и говорить – я была до глубины души польщена доверием Курильщицы, рассказавшей мне этот сон, – Влад – совершенно бесполезный вариант; мы обе знаем.
Мы обе немного помолчали, докуривая сигареты. Затем, я сказала:
– Ты знаешь меня с самого своего детства, дорогуша; у меня было очень много мужчин – среди них были и художники – то есть, люди, приблизительно того же склада ума, что и Влад. За весь мой долгий опыт, я с уверенностью, положа руку на сердце, могу сказать одно: художники – самые ненадёжные люди на этом чёртовом шаре, не дающего нам всем покоя. Так что, если ты пришла за советом, то скажи этой своей Лис, в которую ты влюблена, что бы та забыла о Владе и никогда – никогда не имела ничего личного с художниками; желательно – и с композиторами.
– Она не может. Поверь, тётушка, я сама бы хотела, что бы она забыла этого пидараса. Но она беспросветно влюблена в него – в прямом смысле этого слова.
– Могу себе представить, – понимающе кивнула я.
– Так что… я тут подумала… не могла бы ты дать мне немного твоего приворотного зелья – я дам его Лис и та сможет добиться Влада.
Я разозлилась:
– Да чего она добьётся! Это не любовь – это антилюбовь. Да это – хуже, чем ненависть. Да что тебе только в голову лезет.
И тут, я пожалела, что вообще позволила Курильщице заговорить об этом. Есть вещи, которые не просто могут оказаться безрассудными, но могут и навредить всем без исключения: дилеру, клиенту, жертве – да и вообще всем в радиусе десяти галактик, чёрт бы их всех подрал.
– Поверь, – сказала я, – моё зелье – самая мерзкая и гадкая шутка на Земле. Когда любови добиваются в подобный способ – это приводит только к несчастью и одиночеству. И если ты действительно любишь свою Лис – то просто дай всеми происходит так, как оно идёт.
– Я не могу. Я хочу её. Я хочу, что бы она была счастлива. Для этого – она должна понять, как это бывает. Как это было с тобой…
– Это печальная история, – отмахнулась я, – в самом деле – не хочешь ли ты, что бы Лис стала мною.
– Да нет же – всего один разок.
Я вздохнула; и попыталась ещё раз всё объяснить своей глупенькой племяннице:
– Знаешь, есть даже такой греческий миф: раньше, люди были двумя существами в одном теле; но однажды, боги разъединили их на две половинки и разбросали по всему свету. И человек – может быть счастлив только с одной – своей единственной второй половинкой, которая будет любить его так же, как и самое себя; а со всеми остальными – ты будешь лишним, одиноким и несчастным. Пидоры эти боги, если честно. Но, какие есть – приходиться выруливать.
– Ты должна помочь нам, тётя Даниэль. Для меня, для неё – сделайте хоть что-нибудь в этой жизни для других, а не для себя.
Я разозлилась; и тихим, угрожающим голосом прожгла её:
– Это – уже слишком, дорогуша. Хорошо, я дам тебе это зелье, которое влюбит Лис во Влада и так же скоро уничтожит их обоих – стоит только подсыпать его Владу в еду и во что там – вкуса у моего зелья нет; побочных эффектов, вроде, тоже. Но я предупреждаю тебя: принуждённая, сталкеровская любовь не приводит ни к чему хорошему – только к одиночеству и страданию. Надеюсь, это поможет тебе в твоей глупой любви, малышка. Но, если тебе ещё не безразлично мнение твоей тёти Даниэль – пожалей бедняжку Лис.
Спустя несколько минут – она ушла с несколькими флаконами моего зелья. Все письменные рецепты – я решила уничтожить. Я останусь последним хранителем наследия своей бабушки и бедняжки матери – больше ни одна женщина не будет страдать так же, как я. Удовлетворение страсти – только усилит одиночество – этим сложно насытиться. Нужно искать другое. Нужно искать в человеке друга.
Я немного помедитировала в тишине и темноте – и впервые, не в одиночестве. Подумала немного о своей племяннице, её подруге и о Владе – и обо всём их дерьмовом любовном треугольнике. Я послушала музыку. Полистала книжку. Легла спать.
Этой ночью – мне приснился Иво. У него в руках – горела большая, яркая свеча…
2.7
Свечи сгорали одна за другой.
Нам, собственно – они особо и не были нужны – во всей квартире горел свет; но я настояла на том, что бы всё-таки – были свечи.
Есть две новости: хорошая и печальная. Вторая заключается в том – что два месяца назад у меня умерла бабушка, которой было девяносто три года и которая уже долго жила одна, и которую я видела всего пару раз в жизни. Хорошая – теперь мне и моим друзьям можно отметить новый год её квартире.
Мы заказали себе гору пицц; и закупились целой пирамидой пива, вина, виски и рома. Всё указывало на то, что эта ночь – будет весёлой; лишь бы нам удалось дожить до рассвета. Веселье нам обеспеченно; не смотря на то, что эти стены ещё помнят ту грусть и пустоту, которые оставила после себя бабушка.
Здесь было пять моих лучших подруг: Ника – художница, почти такая же, как Влад; Юля – очень долго мы с ней называли себя лучшими друзьями, но она мне намного надоела; Артемида или просто Тёма – толстушка с горой мускулов, добрым сердцем и светлой душой; и Рося – просто безумная баба, которая кажется мне просто немного грустной – уже несколько лет подряд она гуляет со своими друзьями из нашей параллели, но они ей стали невыносимы (по понятным, в общем, причинам). Мы любили Росю за то, что она умела грустить; и умела правильно сходить с ума, когда нужно веселиться. Скоро, совсем скоро, к нам должна присоединиться Курильщица – пятая моя подруга – и самая лучшая. И мы ждали её, обмениваясь сплетнями и весёлыми историями. Да, что говорить – нам было весело – и всё тут.
И вот – она пришла, и мы все дружно подпрыгиваем со своих мест, крича со всей силы. И тут – начинается праздник. В момент самого его разгара, Курильщица даёт мне какую-то колбочку и говорит:
– Добавь это в еду Владу – и он твой.
Курильщица сказал, что расскажет об этом позже, но попросила иметь в виду. Я не понимала, что она хочет этим сказать, но решила колбочку – сохранить. А пока – не думать о Владе – и отдаться празднику, музыке и алкоголю.
Уже близко к самому новому году, я ушла от своих слишком шумных подруг, сказав, что ненадолго. Подойдя к окну, за которым был виден конец города, переходившего в бескрайнее русское поле, я набрала номер Влада:
– Алло, это кто?
– Привет, это Лис – помнишь, как сам дал мне номер телефона.
– Ах, да.
– Я хотела поздравить тебя с новым годом – бон аннэ а туа – извини, я немного пьяная.
– Ничего – я тоже. Новый год же.
– Ты сейчас в Киеве?
– Да.
– Как там? Снегом замело?
– Да каким снегом – грязь да слякоть кругом.
– У нас тоже нет снега. И плюсовая погода за окном.
– Вообще жесть – никогда такого не было.
– Эй, Влад.
– Что?
– Я хотела прочесть тебе это. Не знаю, получится ли, но я смогу – только когда пьяная. Это – маленький стишок, который, к сожалению, Бродский написал раньше меня. Я – не поэт. Но всё равно послушай: я стою у окна и смотрю на край города; и звоню тебе, в Киев, в новогоднюю ночь, чтобы сказать:
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
Дорогой, уважаемый, милая, но не важно
Даже кто, ибо черт лица говоря
Откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
И ничей верный друг вас приветствует с одного
Из пяти континентов держащегося на ковбоях;
Я любила тебя больше, чем ангелов и самого,
И поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
Поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
В городе, занесённом снегом по самую ручку двери,
Извиваясь ночью на простыне –
Как не сказано ниже по крайне мере –
Я взбиваю подушку мычащим «ты»
За морями, которым конца и края,
В темноте, всем телом твои черты,
Как безумное зеркало повторяя…
Вот – это и всё, что я хотела тебе сказать.
– О, круто, спасибо.
– Я позвоню тебе ещё завтра; если переживу эту безумную ночь – если мы оба переживём эту безумную ночь.
– Хорошо. Пока.
–До связи.
Я взглянула на колбочку и подумала: «Возможно, это – и не самая плохая идея».
Я постаралась выкинуть из головы Влада – ведь впереди у меня было ещё столько счастья и веселья, что я просто не могла позволить грустным мыслям помутнить свой рассудок; поэтому, я помутнила его алкоголем. И, кажется, мне это удалось.
Ночь продолжалась…
1.7
– Что именно: ром или виски?
– Я больше люблю виски.
– А я – ром.
– Тогда, возьмёшь обоих – и сделаем коктейль.
«Если любишь что-то – никогда не пытайся узнать, как его делают» – я давно была уже знакома с этой древней мудростью. И всё же, я постоянно пыталась узнать – что Иво нашел такого во мне?!
Но никак не могла найти ответ на этот вопрос.
В списке людей, которых я не понимаю и вряд ли когда-нибудь смогу понять – в первой строке – всегда будет стоять заглавная буква «Я».
Наше с Иво счастье – было простым и незатейливым: мы любили выходить гулять под тёмным ночным небом; все выходные проводить на ногах, гуляя по городу; по вечерам, после работы, смеялись, как в последний раз. И все, кто знали меня, спрашивали:
– Кто это?
А я отвечала:
– Это – мой муж.
Одного этого хватало, чтобы одни упали в обморок, а другие принялись до слёз щипать себя.
Он спросил мня:
– Я ведь ничего о тебе почти не знаю. Чем ты занималась всё то время – до того, как мы встретились?
Я пожала плечами; он явно ждал от меня каких-то долгих историй о моей жизни – о жизни учительницы французского языка, которая открыла новый континент, трижды прошлась вокруг света и пятнадцать лет жившей в джунглях Африки, а потом – приехавшей в Будапешт и отыскав там своё счастье. Но ничего подобного он от меня так и не услышал. Я сказала только:
– Да так – ждала тебя; по сути, никак и не жила.
Впереди у нас было много трудностей и несчастий. В конце – кто-нибудь из нас умрёт. Собственно, мы все умрём – это логический конец любой истории. Но та короткая, непонятная, удивительная жизнь, что нам дана – она наша; и я верю, что мы – сможем прожить её достойно, не жалея ни об одной минуте. И всё – мы сможем преодолеть вместе.
Надо жить, надо. Как прекрасно сегодня наше синее небо…
2.8
Прошло много лет.
Посмотри на меня теперь – что общего осталось со мной и той девочкой, которая по уши влюбилась в парня, прекрасно осознавая, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Когда всё развалилась, Курильщица помогала мне встать на ноги и справится с депрессией и меланхолией. Спустя несколько месяцев, она сказала, что любит меня. Тогда же – она меня поцеловала. Я не любила её. Но согласилась провести с ней ночь.
На следующее утро, когда она шла от меня домой, находясь, наверное, на пике счастья – её сбила машина – такие дела.
Тем не менее, я полностью справилась с депрессией, покончила со школой и поступила в лучший вуз страны, в котором надеялась, что меня загоняют настолько, что я не смогу думать – именно это мне и нужно было.
Я не видела его уже три года. Я специально приехала в Париж, всем сказав, что просто отправилась в отпуск.
Влада я нала в «коллеж де Бос-арт», что неподалёку от Лувра. Не смотря ни на что, мы смогли поговорить по душам.
Перед тем, как уехать в Париж, он был моим любовником две недели. Но, избавившись от чар моего зелья, быстро забыл о моём существовании и отдал себя искусство, в котором выразил то, насколько низко могут пасть и женщины, и мужчины. Он стал полноценным членом иммигрантской богемы Парижа.
Я же, завладев им – потеряла всякое чувство меры. Я в конец стала несчастной; но потом – он покинул меня – и это была та точка, которая превратила меня в настоящую женщину. Да – теперь, я такая.
Я сказала Владу, что у меня есть парень. Что мы с ним любим друг друга и планируем даже жить вместе – и это было правдой. Он сказал, что искренне рад за меня. Мне кажется – это тоже было правдой. Хорошо, что мы можем быть друзьями. Дружба – лучшая из форм отношений. Другое – слишком болезненно и тяжко.
После того, как мы встретились в «коллеж де Бос-арт» – мы прогулялись по набережной Сены, прошлись по лабиринтам Латинского квартала, а затем – поднялись на холм Монмартр – к базилике Секре-Кёр – святое сердце. Выпив по чашечке кофе, а затем – по бокалу вину в маленьком кафе на Монмартре, мы расстались, пообещав друг другу, что больше никогда не встретимся. И главное – что больше никогда не будем несчастными.
– Салю, мадмуазель, – прокричал мне какой-то художник на площади Клиши.
В нашей жизни – происходят чудеса; но не всегда такие, какие мы ожидаем…
Книга Фиолетового
Новелла
Я – станет ничем.
Жауме Кабре
Разве были мы когда-то другими?! Говорят, что мы всегда были такими; всё остальное – лишь воспоминания о несбывшихся грёзах нашего тщеславия. Нет – мы всегда были такими. Такими и останемся, пока ветер не снесёт нас с этого ложного пути, наполненного скукой и бесполезной беготнёй.
Сейчас, мне сложно вспомнить, когда я в последний раз общался с настоящим человеком. Да и о чём можно говорить с людьми?! О победах? – нет. О поражениях? – нет. О счастье? – нет. О горе? – нет. О жизни? – нет. О смерти? – нет. Об ангелах? – нет. О демонах? – да. Только о них и можно говорить с людьми. Казалось бы: любовь – вечная тема. Нет. Демоны – это всё, что тревожит нас; всё, что интересует.
Но если мы уже знаем, о чём говорить с людьми, тогда о чём с ними молчать?
Молчать?!
Зачем встречаться с людьми и убивать на них время, если собираешься молчать?! Но молчать лучше, нежели говорить. И беда в том, что давно не осталось в живых тех, с кем можно помолчать. Теперь, это возможно только с мёртвыми. Я запутан в себе, как гордиев узел – и близок тот час, когда меня разрубят пополам.
Моя комната в полутьме; сам я – в полудрёме. Я взял под контроль свои руки и подымаю одну вверх – к единственному, тусклому источнику света. Я рассматриваю линии на ней, пытаясь расшифровать тайны узоров человеческой ладони. Я могу часами разглядывать одну, затем – другую руку. Я пересчитываю в уме все 99 различий между двумя руками. Самое большое моё наслаждение и удовольствие в том – что я имею власть над этими неуклюжими, бесполезными лапами. Это – единственное, что занимает мой ум. Я могу танцевать – пальцами. Я пишу на воздухе. Я не даю своему уму погаснуть. Я представляю в своём уме предметы – и сжимаю их руками. Мне кажется, что я могу потрогать всё в этом мире – и не могу, ровным счётом, ни к чему прикоснуться – мне попросту ни до чего не дотянуться.
Если руки – это территория, безоговорочно подчинённая мне, то всё, что ниже груди – навсегда потерянная, пустынная, дикая терра инкогнита. Я хватаюсь руками за свои бёдра – я бью их кулаками и чуть ли не обливаюсь слезами – ну почему, почему, почему я не чувствую боли, даже разрывая себе кожу до крови?!
Мои ноги неподвижны. Моё тело – сломлено. Я – как оловянный солдатик, выброшен в канаву. Я не имею права даже умереть. Всё, что я могу – это себя жалеть; и принимать жалость. Смотри – какой я жалкий! Но нет. Я не буду думать об этом. Ведь я живой – у меня остались руки. У меня есть эта тёмная комната. У меня ещё есть окно. У меня – море бесполезного времени, что называет себя жизнью. И я должен двигаться дальше – я не могу иначе.
В голове – у меня до сих пор раздаётся этот звук – звук сломанных костей. В глазах у меня застыл тот свет дьявольский глаз машинных фар. Это было – целый год назад. Но это событие – глубоко засело в моей памяти и каждый день напоминает о себе эхом безумия, которое – и это неизбежно – ждёт меня вдалеке.
Меня спасли – но это не казалось мне в тот миг удачей. Я потерял не только работу. Я потерял не только ноги. Я потерял не только возможность говорить с людьми, как равный им во всём. Я потерял самоуважение. Я приобрёл – лишь желание сражаться; до последнего хвататься зубами за жизнь.
Ко мне приходит сиделка, назначенная государством – я ведь не могу теперь себе другого позволить. Мои близкие забыли обо мне с тех самых пор, как я хлопнул перед ними дверью и сказал, что больше не вернусь – сказал, что бы те даже меня не искали.
Сиделка плохо говорит на нашем языке – её кожа пропитана смолой бесчисленных сигарет. Изо рта у неё пахнет мёртвым. Её улыбка похожа предсмертную конвульсию умирающего наркомана. Готовит она несъедобное вариво. Когда я говорю ей:
– Ты смердишь.
Когда я говорю ей:
– Я не буду это есть.
Когда я говорю ей:
– Не кури при мне.
Она смеётся и говорит, что я легко могу отказаться от неё. Она говорит, что может уйти, если я попрошу какую-нибудь другую сиделку. И я опускаю голову, потому что знаю: другая – будет куда хуже. Другая – будет смердеть сильнее. Она будет смеяться громко и невыносимо. Она будет варить не мясо, а кости. Тогда – я говорю:
– Хорошо, милая, давай прогуляемся.
Она достаёт инвалидное кресло и вывозит меня не свежий воздух. Люди этих мест ещё помнят кто я. У них осталось капля уважения ко мне – к своему старому соседу. Поэтому, они добросовестно делают вид, что не замечаю меня. Со мной не здороваются – только проводят взглядами, надеясь, что я не замечаю. И я благодарен им за это.
За целый год – я всего три раза вышел из дома. Первый раз – чтобы прогуляться. Правда, эта прогулка превратилась в настоящий ад. Второй раз – чтобы выпить кофе в кафе напротив. Тогда, мне пришлось заплатить сиделке, чтобы та оставила меня на час одного – чтобы я мог почувствовать себя человеком. А в третий раз… ах третий раз.
Я выбрал для себя – умереть через много лет. Умереть в таком же одиночестве, в каком нахожусь теперь – в каком прожил уже слишком долго, чтобы помнить, когда было иначе. Были ли вообще? Нет – я никогда не был другим. Я всегда был в этом кресле, в руках сиделки. Я всегда сидел у этого окна с чашкой крепкого кофе в руках; и смотрел на розу и на вид в окне – не в силах встать и не в силах сменить место своего существования.
Кроме сиделки, был ещё один гость, который приходил ко мне каждый день, стоило мне только проснуться – и уходил под вечер, когда моё тело исчезало в океане сна. Это была скука. Моя вечная спутница, не отходящая от меня ни на шаг.
От этой дамочки, из пасти которой несло хуже, чем изо рта моей сиделки, я спасался всем, чем только можно. В наше странное время, общество странно относится к инвалидам. В кои-то веки – нас снова начали считать за полноценных людей. Для нас сделали отдельные парковочные места, отдельные входы в супермаркет. Но я ничем этим не желаю пользоваться – я не хочу выходить из дома – не хочу терять последние крупицы гордости, которая служила мне единственным утешением в этой непроглядной мгле.
Мой взгляд бегал по стенам комнаты, без конца вглядываясь и пересчитывая узоры обоев. Очертания платяного шкафа – чем они хуже черт лица Мадонны? Стул – это вершина, на которую взобраться можно только собрав все силы и имея при себе две тоны специального оборудования. Метр – стал тысячью миль. И я проделывал долгий путь от кровати к креслу о окна на другом конце этой бесконечной комнаты. Я просил сиделку:
– Либо переставьте кровать к окну, либо дайте мне спать в этом кресле.
Она тяжело вздыхала, всем своим видом давая понять, что смертно устала от капризов больного на голову старика-инвалида, о котором отказались заботиться даже родственники. Она даже не ответила мне, помешивая своё варево на кухне. Она лишь махнула свободной рукой, по пути к банке солью, дескать: мне всё равно – делая, что хочешь.
Так – я навсегда покинул свою кровать, в которую поклялся больше никогда не возвращаться. Я сказал себе вслух, потому что ни к кому больше не мог обратиться звуком:
– Хвала Небесам! Аве Салом! Забудь о горизонтальном положении. Теперь – довеку ты будешь сидеть.
Инвалидность – лишь придала оправдания моему затворничеству. Я прекрасно знаю, что даже в коляске можно продолжать навязывать себя обществу и говорить с людьми ежедневно. Но я отказываюсь от этого.
Сиделка достаёт бесплатные газеты из почтового ящика. В их груде, я обнаруживаю необычный предмет – именно конверт.
– Мне письмо?
Сиделка всё так же презрительно молчит. Она читает имя и адрес получателя письма. С застывшим удивлением на лице, она протягивает мне конверт и, боже мой, говорит:
– Я не думала, что в этом мире осталось ещё хоть одна живая душа, которая помнит о вашем существовании кроме меня.
– Добавляла бы свой язык в суп – возможно, он стал бы хоть чуточку острее.
Я вскрыл письмо и принялся читать:
«Пап, куда ты дел свой мобильник? Заведи новый – мне приходится писать тебе письмо. Ты ведь не думал, что я зайду, правда? Впрочем, когда-нибудь, возможно, я навещу тебя. Я хотела сказать, что свадьба прошла волшебно – медовый месяц мы провели в Барселоне, а после – Майкл похлопотал о том, чтобы мне в короткие сроки выдали гражданства. Теперь – я полностью переехала в Париж, окончательно порвав с прошлым. И да, я хочу, что ты знал – я нисколько не злюсь на тебя. Мне кажется, ты достаточно много настрадался. Теперь – ты хотя бы можешь отдохнуть. Когда-нибудь, я приеду к тебе. Но скоро можешь не ждать. Я вспомнила, что у тебя на днях день рождения. Я переслала на твой банковский счёт три тысячи евро – точнее, Майкл переслал. Надеюсь, эти деньги как-нибудь скрасят твоё существование. И да, ты, наверное, не в курсе. Ты никогда ничем не интересуешься. Но ты должен знать: мама – умерла. Да, именно она умерла – твоя бывшая жена, которую ты никогда не любил; но которая всем сердцем любила тебя. Тебе должно было прийти официальное сообщение – но я решила сообщить тебе раньше. На похороны мы тебя не пригласили – никто и не был против. Она помнила о тебе, папа – хоть ты, наверняка, давно забыл её ради своих «дел». Надеюсь, ты поставишь свечку за неё в церкви, хоть ты и не верующий – она верила в Иисуса и верила, что тот спасёт её, когда-нибудь. Я надеюсь то, что её больше нет – тронет хоть что-нибудь в твоём ледяном сердце. Ты скотина, пап. Прости, я – знаю, что тебе тяжело после аварии. Но ты – скотина, пап. Всего тебе лучшего. Твоя дочь (гражданка Франции) Мари»
Ты – скотина, пап. Действительно – что ещё можно сказать обо мне.
Ах, Мария. Когда ты ещё была сопливой Машенькой и я ещё любил твою мать – обе мои ноги были здоровы и ничто не предвещало беды. Но это было – двадцать, что ли, лет назад, Мария. Анна – была восхитительной женщиной, действительно, незаслуживающей такой скотины, как я. И почему я понял это только тогда, когда лишился ног? Ох – целый год я уже веду своё жалкое существование в этом теле калеки – моим ли теле, которое было сильным, гордым телом вечно молодого ловеласа?!
В дверь позвонили. Сиделка открыла дверь, шепча себе под нос:
– Столько событий за один день не происходило со времён свадьбы Масхара.
За дверью был низкого роста человек – ничем не отличавшийся внешне от обычного прохожего; но в глубине его глаз – зрел неистовый огонёк желания добиться своего любой ценой. Он сунул сиделке под нос своё удостоверение и без лишних церемоний вошел в квартиру, окинув ту беглым, презрительным взглядом.
Первым делом, он направился в мою комнату таким решительным шагом, что его было слышно за два этажа – складывалось впечатление, что он ворвался не в мою, а в свою квартиру, в которой застал такой сюрприз – меня.
Подойдя к моему креслу он остановился и одарил меня улыбкой на что я ответил лишь презрительной взмахом руки.
– Что вам нужно в доме бедного старика? – проскрипел я, пытаясь придать своему голосу максимально убогих и жалких старческих ноток.
Он ответил не сразу, а ещё какое-то время смотрел меня оценивающим взглядом, будто читая мои мысли. Но хрен он что прочитает – я всегда на стороже. Ни он первый пытался взять эту крепость – и его ждёт фиаско в этой схватке. Я утратил ноги, но не свой актёрский талант и умение заговаривать уши.
– Вы, наверное, догадываетесь: кто я и зачем пришел в ваш дом.
– Что? – я сделал губы трубочкой и стал водить по ним пальцем вверх и вниз, – ду-ду-ду-ду-ду.
Его этот жест откровенно фраппировал – я добился того, что привёл его в растерянность, сбив с мыслей. Теперь, он говорил уже не так уверенно.
– Вы знаете этого человека?
Он показал мне фотографию трёхлетней давности – её делал мой хороший друг, два года назад улетевший в Токио. На ней был изображён улыбающийся мужчина: Андрей Чаровский, 24 года, украинец; он обнимал мою бывшую жену за талию. В отличие от него – она улыбалась не искренне.
– Нет; честно – в первый раз вижу этого человека. Зато эта жена – моя жена, царство ей подземное.
Он скривился:
– Так значит, вы уже в курсе.
– У меня жена – эта старая кобыла умерла. Конечно я в курсе!
Ах, любимая – прости мне эти слова. Но я должен послать этого ублюдка туда, откуда он вылез. Ему не взять ни тебя, ни меня.
– Тогда, вы должны быть так же в курсе того, что этот мужчина – Андрей Чаровский – был хладнокровно убит полгода назад.
– Мои соболезнования. Но я тут при чём?
– Нам известно, что Андрей – долгое время имел довольно близкие отношения с вашей женой.
– Я – уже год сижу в этом кресле. Думаете, мне есть дело до тех, кто даже ни разу не пришел навестить меня?!
– Вы знали Андрея. Он был любовником вашей жены.
– Вы думаете, что это я убил его – я, который даже с кресла встать не может без помощи этой черномазой толстухи?!
– Ах, ты собака неблагодарная! – послышалось из-за двери, – Да я тебе…
– Иди обратно за свою дверь, ни то вылетишь вон. Не видишь, что люди разговаривают.
Она благоразумно удалилась.
– Сумасшедший дом, не так ли, детектив?
– Я не детектив, – скромно признался он, – и следствие не подозревает вас в убийстве по причине железного алиби…
– Серьёзно?!
– …Однако у вашей бывшей супруги были некоторые мотивы для убийства. Вы знаете, кто был за рулём машины, которая сбила вас?
– Вам наверняка известно, что она скрылась.
– Да. Но недавно, совершенно случайно, нам удалось узнать, что Андрей именно в тот момент, когда вас сбили, находился на той же трассе. Его машина очень похожа на тот автомобиль, который вы описали в следствии год назад.
– До сих пор вижу его в кошмарах, детектив.
– Я не детектив. Так вот – у нас есть все основания предполагать, что именно он вас и сбил.
– Справедливость восторжествовалась – кто-то отомстил за меня. Но не уж-то вы думаете, что это была женщина, которой я причинил столько несчастий – которая говорила, что будет смеяться и танцевать на моих похоронах – убила своего любимого ради меня? Вы – точно не Шерлок. Вы – просто сумасшедший полицай.
