Kitabı oku: «Летний брат», sayfa 4

7

Па нужно что-то обсудить с Сантосом в его офисе, так что я пока пошел к брату. В коридоре я встречаю Селму. Очень сосредоточенно она толкает вперед тележку с полотенцами.

– Привет, – здороваюсь я. Но она смотрит только на стопку полотенец и изо всех сил старается, чтобы они не упали.

– Привет, – повторяю я чуть громче.

– Не разговаривать, – отвечает она со всей серьезностью. Двумя руками Селма берет верхнее полотенце, несет его на маленькую кухню и очень аккуратно кладет на стол. Затем выходит обратно в коридор.

– Я брат Люсьена, помнишь?

– Не разговаривать. Я работаю.

– Работаешь?

Она раздраженно вздыхает и опускает плечи.

– Не раз-го-ва-ри-вать.

– Ладно, не буду.

Люсьен в палате больше не один. Рядом с ним стоит припаркованная кровать Хенкельманна. Последний раз я видел Хенкельманна, когда мы приходили сюда еще с мамой. Тогда он большую часть времени прятался под низким столиком в комнате для посещений. И хоть он никого, кроме себя самого, не кусал, я не хотел сидеть с ним рядом. Уже тогда у него на локтях и на внутренней стороне запястий была корочка, похожая на кожу крокодила. И между большим и указательным пальцами тоже.

Теперь он тихо лежит в постели и не отрываясь смотрит на свою елку со светящимися иголками, которые, медленно переливаясь, меняют цвет. На запястьях у него ремни на липучке, которыми он привязан к кровати.

– У тебя новый сосед, – обращаюсь я к Люсьену. Все губы у него расцарапаны. Он негромко мычит, как всегда, когда нервничает. – Хенкельманн ничего тебе не сделает, не переживай, он кусает только себя.

Кто-то дал Люсьену коробку. По всей видимости, он сосет ее уже довольно давно.

– Это не еда, – осторожно тяну я за картонку.

Люсьен поднимает руку, пытаясь укрыть от меня коробку. Мокрый клочок картона прилипает к его зубам.

– Я же хочу, чтобы тебе было лучше.

Но он не отпускает.

Хенкельманн издает какой-то трещащий звук, распахнув свой беззубый рот. Я могу туда заглянуть. Он похож на внутреннюю сторону ракушки, а его высунутый язык – на ее мясистого обитателя. Люсьен тем временем беспокойно царапает лицо.

Я осторожно беру его за руку, но он тут же ее вырывает. Я снова беру его руку в свою и нажимаю на запястье костяшками пальцев, пока они не белеют. Люсьену можно сделать довольно больно, прежде чем он это почувствует. Я провожу пальцем по перепонке между его мизинцем и безымянным пальцем, как всегда делала мама. И еще раз. Под его сухой кожей я чувствую, как сухожилия тянут за скрюченные кости.

– Мама вышла замуж, ты знал? Дидье тебя иногда навещает?

Я провожу по перепонкам между другими пальцами тоже и продолжаю делать это, пока его глаза не начинают открываться и закрываться медленнее. Теперь мне не нужно прилагать усилия, чтобы удержать его руку.

– Та-а-а-а-ак, – зычно раздается у двери. Мы оба подскакиваем от неожиданности. – Время позаниматься.

Мужчина с волосами, похожими на витой телефонный шнур, вкатывает в палату кресло-каталку.

– Пока что тут припаркуем.

Он такой высокий, что ему приходится нагибаться, чтобы катить кресло.

– О, здравствуй, – говорит он, когда замечает меня. – Я пришел украсть у тебя Люсьена.

Но сначала он подходит к другой кровати.

– Хочешь, поиграем?

Хенкельманн сразу весь сжимается и напрягается так, что, повиснув на сдерживающих его запястья ремнях, приподнимается над матрасом.

– Да ладно тебе, всего разочек.

Подтрунивая над ним, он подносит палец к открытому рту Хенкельманна. И еще чуть-чуть ближе. И тут же отдергивает руку.

– Ух, – говорит человек-кудряшка, – ты сегодня терпелив. Тренировался, небось, втихаря?

Хенкельманн таращится в потолок. Палец рисует круг у него прямо перед носом, снова пролетает мимо рта. И еще раз. Ам! Хенкельманн заливается смехом.

Мужчина трясет пальцем, как будто ему больно.

– Быстро ты, однако.

Затем он подходит к нам.

– А ты кто такой?

– Я Брайан, брат Люсьена.

– А я Тибаут, физиотерапевт. Мы учимся ходить.

– Он еще может ходить?

– Конечно. – Он опускает вниз ограничитель. – И если бы у меня было больше времени, я бы добился от него большего. Но сейчас главная задача – заставлять его двигаться.

Тибаут пропускает тоненькие икры Люсьена между рук.

– Лекарства тоже не сказать, что помогают.

– Вы про что?

– Да про все, что он принимает.

– Это что, вредно?

– Нет-нет, как раз наоборот. Но как физиотерапевт я замечаю в основном побочные эффекты таблеток, влияющие на моторику.

Он видит, что я не совсем его понимаю.

– Из-за некоторых лекарств начинаешь хуже двигаться.

Он аккуратно поворачивает ноги Люсьена в разные стороны.

– Так, давай-ка сначала ступни разогреем.

Люсьен недовольно кряхтит.

– А вы ему так ногу не вывихнете?

– Эти движения он мог бы делать и самостоятельно. Я только напоминаю его ногам, на что они способны.

Тибаут щупает и мнет его колени, затем берет в руки стопы и рисует ими круги, будто Люсьен едет на велосипеде. Он пару раз пукает. Тибаут отпускает его. Люсьен пробует продолжать сам, но у него не получается.

– Вот так.

Врач ловко переворачивает Люсьена, чтобы его ноги свесились с кровати, и надевает на него ботинки на липучках.

– Сейчас пойдем.

Двумя руками Люсьен обхватывает волосатую руку Тибаута, который потихоньку стаскивает его вниз и ставит в вертикальное положение. Люсьен несколько раз пружинит, сгибая и разгибая колени, словно хочет проверить, выдержит ли пол его вес.

– Через полчасика доставлю его обратно. Ты еще будешь здесь?

– Думаю, да.

Делая шаг, Люсьен каждый раз поднимает ногу слишком высоко и снова ставит ее на землю через каких-нибудь несколько сантиметров.

– Молодец, – хвалит его Тибаут, медленно продвигаясь вместе с ним по направлению к двери. Люсьен делает пару испуганных шагов, но топчется на месте. – Давай дальше, у тебя все отлично получается!

Тибаут подмигивает мне и приоткрывает дверь пошире. Из коридора доносятся его команды:

– А теперь вот эту ногу! Хорошо. А теперь ту. Нет-нет, вон ту.

Я остаюсь в палате один.

Хенкельманн лежит и смотрит на меня в упор. Я еще помню то время, когда у него были зубы. Но он не давал их чистить, поэтому десны воспалялись, а на зубах был кариес. Чтобы дантист мог делать свою работу, Хенкельманну приходилось каждый раз давать общий наркоз. И тогда ему просто удалили все зубы. Но десны у него стали такими твердыми, что он все равно мог себя укусить.

– Хочешь, я с тобой сыграю в эту игру?

Я встаю рядом с кроватью и осторожно касаюсь пальцем его руки. Я думал, что кожа на ощупь будет похожа на древесную кору, но она оказалась мягкой и теплой. Тут же слышится треск липучки на ремнях.

Не знаю, смогу ли я решиться. Пальцы у меня слегка трясутся. Я вытягиваю руку. Он задерживает дыхание. Я рисую пальцем круги у него перед носом и так быстро, как только могу, касаюсь губ. Ам! Чуть не поймал. Я слышу, как в ушах у меня зашумело.

– Какой ты быстрый!

Хенкельманн хохочет, от его движения койка под ним слегка позвякивает.

– Хочешь еще раз?

Он тут же замирает. Я дотрагиваюсь кончиком пальца ему между бровей и рисую линию до кончика носа. Это одно из немногих мест, где кожа у него гладкая. И не успел я даже дотронуться до губ – ам! Чуть не поймал. Хенкельманн снова громко хохочет, но мгновенно замирает, как только я собираюсь уходить.

– Ну ладно, еще разок.

– Ты придешь в гости?

В дверном проеме стоит Селма.

– В гости?

– В мою комнату.

– А ты закончила работать?

Она кивает, так низко опуская голову, что подбородок касается груди.

– Вообще-то я тут жду Люсьена.

– Пожа-а-алста.

Она наклоняет голову чуть набок, как другие девчонки, когда стараются выглядеть милыми.

– Моя комната на один… – она показывает наверх. – На четверть.

– В каком смысле – на четверть?

– Пока длинная стрелка не будет там.

Прижав палец к правому виску и закрыв левый глаз, она косится на часы над дверью.

– А потом?

– Мальчики можно на четверть. И дверь должна быть открыта.

Вдруг она хватает меня за руку и качает ее из стороны в сторону.

– И ты тоже мальчики.

– Ладно, – говорю я и тяну ее за собой, словно она стоит на водных лыжах, к лестнице. – Туда?

Ее живот сотрясается с каждым взрывом смеха.

Выпятив зад, Селма взбирается на лестницу. Каждый раз она ставит на ступеньку обе ноги и только затем идет дальше. Через каждые пару шагов она оборачивается проверить, иду ли я следом.

– Не обгоняй, иди за мной, – тяжело выдыхает Селма и машет рукой, не сгибая ее, словно шлагбаумом.

Рядом с дверным косяком висит табличка с именем и криво нарисованным солнышком.

– Тут я живу.

Сразу видно, какие из вещей принадлежат ей. Остальные – точно такие же, как во всех остальных комнатах. Стол и стулья – из общего зала. Шкаф такой же, как у Люсьена. Наверху рядком сидят куклы, уставившись перед собой невидящим взглядом.

– Дверь с мальчиками должна быть открыта, – говорит она строго. Она открывает дверь нараспашку. – Такое правило.

У стены на ее кровати сидит игрушечная мягкая обезьяна такого размера, что Селма легко утонет в ее объятиях. И три пупса в платьицах и с сосками во рту.

– Смотри! – она показывает на умывальник. – Это мои штучки для красоты.

– М-м-м, понятно.

– Смотри! – Косметичка так набита, что не закрывается. – Смотри!

Я вижу помятый тюбик зубной пасты. На вешалке для полотенец висят цепочки, шарфики и диадемы.

– Смотри!

И если я недостаточно быстро поворачиваюсь:

– Смотри-и-и!

Над изголовьем кровати висит постер с парочкой, сидящей на мопеде.

– Я хочу на мопед. К нему.

Юноша наклонился вперед, чтобы ехать еще быстрее, и, улыбаясь, оглядывается назад, на девушку, одной рукой обнимающую его за талию. Из-под ее шлема вырываются развевающиеся длинные пряди волос, на губах блестит помада, у нее ровные зубы и юбочка, которую она придерживает свободной рукой, чтобы не задралась от игривого порыва ветра.

– Смотри.

Она натягивает козырек от солнца, на котором едва читается полустертая надпись: Disneyland Paris.

– Ты там была?

– С бабушкой, – она вдруг помрачнела. – После того как дедушка умер.

– Как жаль.

– А?

– Жаль твоего дедушку. Что он умер.

Она показывает фотографию, на которой она стоит маленькая, в очках для плавания и купальных трусиках.

– Это я очень давно там.

– Что ты имеешь в виду?

– О-о-о-о-очень далеко на автобусе. На каникулах.

– Как называлась страна?

– На-зы-ва-лась… – она покусала губу. – Мореландия.

– А ты каждый день к Люсьену приходишь?

От улыбки у нее меняется лицо.

– Я Люсьену нравлюсь.

– Ты всегда его так гладишь?

– Всегда! – отвечает она так, будто я ее только что в чем-то обвинил. – Его мама показала.

– Его мама? Она и моя мама тоже! Ты ее видела?

Спустя очень много времени я вдруг почувствовал, что мама где-то рядом, почти как если бы она стояла с нами в этой комнате.

– Что она сказала?

Селма смотрит на меня, разинув рот.

– Она часто приходит?

В ответ она только улыбается.

– Она что-нибудь говорила?

– Люсьену я нравлюсь.

– И всё? А обо мне она ничего не говорила?

На все мои вопросы она отвечает одной и той же улыбкой.

– Можешь его включить?

Она протягивает мне видеомагнитофон. Я не понимаю, шутит она или нет. Я никогда еще не встречал никого, кто был бы знаком с моей мамой.

Селма дает мне в руки кассету. Я вставляю ее в проигрыватель и жму на кнопку «Пуск». Она мне аплодирует. Я собираюсь включить и телевизор тоже.

– Нет! – кричит она. – Это я сама.

Она тянется к красной кнопке на пульте от телевизора, но в последний момент отдергивает руку.

Затем она тащит меня к шкафу и вытаскивает оттуда лифчик.

– Смотри, смотри, смотри! – кричит она мне, а я ведь и так уже смотрю.

– Положи это обратно, – говорю я, пытаясь не покраснеть.

Она смеется, набрасывает лифчик на шею наподобие боа, двигаясь под музыку, которая слышна только ей, и поет в невидимый микрофон. Пальцами другой руки, без микрофона, она щекочет в воздухе. Я вижу, как у нее под футболкой колышутся грудь и живот. В шкафу есть еще лифчики. Все большие и белые. Теперь она поднимает свой лифчик над головой, как болельщики на футболе поднимают шарфы с логотипом своего клуба.

– Положи его обратно.

Я не хочу, чтобы кто-то прошел мимо и застал такую картину.

– У меня тоже есть мопед, – киваю я на плакат рядом со шкафом.

– Правда? – спрашивает Селма. – Ты правда?

Лифчик безвольно повисает у нее на правой руке, а затем она и вовсе роняет его на пол.

– Я его починил. Мне надо только вставить туда новые свечи зажигания.

– А шлемы у тебя есть?

– Шлемы?

Некрепко сжатым кулаком она легко ударяет меня в голову.

– Чтобы если упадешь, дурачок.

– Мне без шлема больше нравится.

Я сел на ее кровать. Лифчик так и лежит посреди комнаты. Селма плюхается рядом со мной, матрас продавливается, и я немного съезжаю в ее сторону. Носком правого ботинка она рисует на старом линолеуме круги. У нее маленькие круглые уши, и до меня вдруг доходит, почему они называются ушными раковинами.

– Ты первый, кто пришел ко мне в гости, – тихонько говорит она.

– Правда?

Селма кивает и заправляет прядь волос себе за ухо.

– А твоя мама?

– Моя мама – бабушка.

– Так не бывает.

– С моей настоящей мамой случилось пло-о-о-охо. Тогда мне надо было остаться у ба-а-а-а-абушки, – она растягивает каждое последнее слово, будто рассказывала мне это уже тысячу раз, и это жутко скучно, – и я там осталась.

– А твои настоящие родители?

Она пожимает плечами.

– Они умерли?

– Нет, – заговорщически шепчет Селма, – они немного… – Она вертит пальцем у виска. – И поэтому тоже я осталась у бабушки с дедушкой. А потом дедушка умер.

Последнюю фразу она произносит так, будто считает, что он поступил очень глупо.

– Моя бабушка вот столько лет была моей мамой, – она показывает мне девять пальцев.

– Почему ты с ней больше не живешь?

– Она переехала в дом переспелых.

– Дом переспелых? – хихикнул я.

– Не дразнить. – Не глядя, она достает из-за спины куклу и проводит пальцами сквозь спутанные волосы.

– А твоя бабушка в гости не заходила?

– Хочешь пить?

Она вскакивает, кукла падает мне на колени.

– Здесь я могу сама выбирать.

Она подносит стакан под кран с водой и сама выпивает его залпом. И набирает опять. Она держит стакан двумя руками и подносит к нему лицо очень близко, чтобы убедиться, что ни капли не прольется через край.

– Вот, пожалста.

– Спасибо.

Вообще-то я никогда не пью воду. Вода – это для собак. На другой стороне стакана она оставила след от губной помады. Я делаю глоток.

Я все еще сижу на краю кровати, а она стоит очень близко, так что мне приходится задирать голову. Обычно девчонки никогда не подходят так близко к мальчикам типа меня. На две-три секунды она отворачивается. Так кажется, что она никак не связана с этим местом. Может, только нос ее выдает. Хотя любой нос покажется странным, если на него смотреть достаточно долго.

– А какой у тебя любимый напиток? – спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.

– Энергетик.

– Правда?

– Это мой любимый.

– И мой тоже.

Она придвигается еще чуть поближе, почти вплотную. Я чувствую, как сердце колотится где-то у меня в горле. В коридоре тишина. Если я сейчас встану, наши лица соприкоснутся. В уголках глаз у нее появляются морщинки. Она наклоняется ко мне. Я разливаю воду на штаны, потому что отклоняюсь назад. В нос ударяет запах шампуня, ее волосы щекочут мне щеку. Раздается смешок, затем я ощущаю вкус ее губ, и она шепчет:

– На ужин у нас лазанья.

8

Мы идем по парковке. Через свернутые трубочкой документы па кричит мне, чтобы я поторапливался.

– Что это у тебя?

Он дает мне взглянуть на бумаги.

– Такие дела, кучу бумажек надо заполнить.

На первой странице вверху заглавными буквами написано: СОГЛАШЕНИЕ. В рамке под фамилией па – подпись. Я даже не знал, что у него есть подпись.

– Достаточно ли у нас места, – перечисляет он дальше, – поместится ли в душ инвалидное кресло, кто будет ответственным лицом. Еще список лекарств с расписанием, когда какое принимать. И расписание приемов пищи. Будто я собственного сына не знаю. И этот Сантос хочет еще отправить кого-нибудь на проверку.

– Зачем?

– Посмотреть, как мы живем, – ухмыляется па. – Не нужно ли что-нибудь там переделать, улучшить.

– Но все получится?

– Ты о чем?

– Люсьен правда приедет к нам жить?

– А ты сам как думаешь?

– А когда?

– Скоро уже. Но сначала нам надо раздобыть для него специальную кровать и кресло-каталку.

Па разблокировал двери машины.

– Но… но…

Мы садимся в автомобиль.

– Разве Люсьену не будет лучше тут?

– Нет, конечно. Он же очень долго жил дома. И мы его регулярно забирали, ведь так? Только сейчас он погостит чуть-чуть подольше.

Па кладет документы мне на колени.

– Или ты считаешь, что только ма его может забирать к себе?

Я трясу головой.

– Так-то. Люсьен и мой сын тоже. Я могу делать с ним все, что захочу.

– А ты уже получил те деньги?

– Сказали, переведут в конце месяца.

– Только в конце?

Неожиданно па три раза бибикает, и я аж подпрыгиваю от испуга.

– Мы проведем вместе пару чудных недель, Брай.

Жду удара в плечо, но ничего не происходит.

– Договорились?

Я киваю.

– Все вместе, втроем.

Я ничего не рассказываю о Селме и о том, что она видела маму. Могу представить, что за шутку выдаст па, если я скажу, что разговаривал с девчонкой отсюда.

Я пролистываю бумаги. Большинство слов я могу прочитать, но понятия не имею, что это все значит. И я не замечаю, что па сворачивает на дорогу, ведущую к нашей старой квартире.

– Заглянем на минутку, – говорит он.

Здесь мы жили вчетвером. Па заезжает на тротуар и не глушит мотор. Мне снова все здесь кажется знакомым. Даже мальчишки, гоняющие мяч, хоть у них и совсем другие лица.

– Ну да, ну да, – бормочет про себя па и качает головой, – свадебное путешествие…

Он наклоняется к окну с моей стороны. От его волос пахнет старым линолеумом. Он пытается посмотреть наверх, будто там за входной дверью прячется наша старая жизнь. Надо только найти ключ.

– Вы оба появились тут, в этом самом доме.

Все осталось таким же, как было тогда. Только общий балкон теперь выкрашен не в красный, а в синий цвет.

Когда Люсьен начинал щипаться, мама выпускала его туда погулять. Обычно я шел чуть впереди него, пиная перед собой мяч.

Наш кафельный дом – так па называл это место. Потому что, если у тебя есть кафель, ты уже кое-что из себя представляешь.

– Ты еще не заглянула за туалет? – спросил он как-то бабушку, когда та неожиданно приехала в гости. Как оказалось позже, в последний раз.

Она долго сидела и разговаривала с мамой, а потом позволила помочь ей надеть серое пальто.

– Думаешь, я вру? – спросил па.

– Ничего я не думаю, Морис.

Бабушка проверила содержимое своей сумки. Ей хотелось уже поскорее оказаться у себя дома.

– Даже под кухонными шкафами кафель лежит.

– Ох, – реакция бабушки на па всегда звучала как вздох.

– Ты мне не веришь?

Па встал на колени и начал отдирать заслонку, закрывавшую низ кухонных шкафчиков. Из-под них выкатились клубки старой паутины.

– Смотри, – прижался он щекой к полу, – до самой стенки.

– Ты можешь отвезти меня домой, Морис?

Бабушка отправила мне воздушный поцелуй, который вместе с ее рукой приземлился на моей макушке.

– Это правда, – сказал я ей, – посмотри сама.

Я тоже лег на пол: жирные шмотки пыли, макароны, ускользнувшие с плиты, клочок старой газеты.

– У-у-у-ух, – крикнул я, – до самой стенки. Не у каждого такое богатство, а, па?

Он тем временем уже направлялся к лифту. Мама обняла бабушку в дверном проеме. Пятки ее колготок показались над туфлями, потому что она встала на носочки.

– Люсьену мать ты, – сказала бабушка, – я за тебя этот выбор сделать не могу.

Ее очки съехали на бок. Морщинистой рукой она похлопывала маму по спине, точно так же как в дзюдо, когда борцы сдаются. Мама что-то спросила, но я не расслышал. Бабушка ответила:

– Это и его ребенок тоже. Хочешь ты этого или нет.

Беспокойно мыча, Люсьен подошел к ним, скребя пальцами по обоям. Можно было следить за тем, как он растет, потому что он доставал и обдирал обои все выше и выше. На глазу у него болтался кусочек повязки.

– Ма! – крикнул я. – Люсьен опять трогал бровь!

Пару дней назад он свалился с журнального столика. Столкнул его я, но этого никто не видел.

Обычно это Люсьен щипал меня. Мама считала, что я сам виноват, потому что играл с ним слишком грубо. А если и нет, то я должен был быть мудрее. Иногда, когда Люсьен вдруг что-то такое делал, она сидела рядом на диване. Тогда она сажала меня на обеденный стол и гладила красное место, которое потом должно было превратиться в синяк.

– Ты же знаешь, что твой братик ничего не может с этим поделать, да?

Звучало так, будто мы вместе придумывали тайну.

– Мама все видела. Люсьен не нарочно.

– Мне больно, – пищал я.

– Сейчас мама что-нибудь придумает.

Из кухни раздавался треск открывающегося ящика морозилки.

– Смотри-ка, – она осторожно прикладывала к красному месту фруктовый лед. – Уже лучше?

– Немножко.

– Когда совсем перестанет болеть, можешь его съесть.

Тогда я считал про себя до пятидесяти, чтобы не слишком быстро заявить, что боль прошла.

На одеяле перед диваном лежал Люсьен. Вытянутыми руками с крючковатыми пальцами он силился поймать свет потолочной люстры. Можно было есть мороженое прямо в его присутствии, он никогда не просил поделиться.