В узких литературных кругах Англии, Достоевского в шутку называют «Джейн Остен на анаболиках». Читая роман Остен ( в котором есть незаконнорожденные дети, подслушивания у дверей и лихорадка с бредом), ловишь себя на мысли, что вот сейчас заполыхают инфернальные страсти, по синему вереску дождя пробегут босоногие, розоватые пяточки женских век… споткнутся обо что-то и взор упадёт в небеса, и появится из-за осеннего дымка листвы какой-нибудь мрачный красавец, Ставрогин, возьмёт на руки девушку, подвернувшую ножку, и понесёт, понесёт… Но понесло меня. Утро взошло. Не солнце, а именно утро, как огромное, светло-синее, нежное солнце, и тревожные тени романа Остен, словно сны Эмили Бронте и Достоевского, растаяли.
Славно вот так среди зимы прогуляться сердцем по тихому и тёплому утру женской литературы, словно по рассветному лесу. Шарлотта Бронте укоряла Остен за то, что у неё нет страстей и бури чувств. Даже самые пейзажи у Остен, похожи на поместье ангела: всё подстрижено и опрятно, самый свет солнца тоже словно бы подстрижен и завит в тихий полумрак задремавшей ели. Женская литература… но разве у чувств и таланта есть пол? Во времена Остен женщинам было постыдно писать… словно они носили мужскую одежду и причёску. И тем забавнее кажется то, что именно мужчина первым заговорил в искусстве женскими чувствами, женской грацией сердца, но это почему-то никого не смутило.
Если бы писателя за столом зримо одевало на миг в одежду чувств всё то, о чём он пишет, мы бы увидели превращения, которые не снились и Кафке. Плоть, словно кокон лампочки тепло мерцает разными одеждами существований. Вот, мужчина одет в чудесное женское платье с зауженной талией: ему трудно дышать и его перо как бы прищуренным от боли накренённым почерком, судорожно бежит по бумаге навстречу… А вот уже абсолютно голый мужчина сидит за столом. Он описывает светлое колечко обнажённой щиколотки на женской ножке: он весь пронизан этим ангелическим обнажением 19 века: нет, сейчас так райски уже нельзя обнажиться... Вот, на голом мужчине, на его плечах, растёт синий пушок вечерней травы. Женские ножки замерли на спине мужчины: видны одни белые подошвы, как если бы мы смотрели из подо льда. Кажется, что это шрамы от отрезанных крыльев. Этот мужчина -я. Я пишу рецензию.
Остен боялась выдать «грех и тайну» своего писательства, и потому писала на маленьких листках, чтобы успеть спрятать их если что. Дверь на её этаже, ведущая к ней, скрипела, и она специально её не чинила: милый союзник её тайны. Чудесная на самом деле деталь, помогающая понять кроткое, оглядывающееся напряжение чувств Остен. Когда Остен писала у себя за столиком в вечерней комнате, она… словно лампочка ангела, нежно мерцала пейзажами своих романов: она была то обнажённой, выходящей Афродитой из тёмной ряби своих строк, то одетой в чудную мужскую одежду с тёмными и стройными брючками, которые ей очень шли… Но меня опять понесло… донесло даже до жизни на других планетах.
А что, если бы существа с далёкой звезды однажды прилетели на нашу грустную и… разрушенную планету? Где-то на руинах они нашли бы истерзанный роман Остен «Чувство и чувствительность». Многое бы они в нём поняли? Читающий ангел со звезды перевёл бы свой синий взгляд на дотлевающие деревья, печальные пейзажи земли.. где теперь это всё? Неужели сама красота и нежность, вымерли, словно древние и таинственные существа? Неужели эта.. излишняя страстность чувствительности довела этот мир до безумия саморазрушения? Здесь хорошо бы писалось Кафке, Платонову… Вон там, в сторонке, стоят печальные ангелы, над чем-то склонив свои яркие головы. Это чья-то могила? Чувство, любовь ли там похоронены? Их синие, узорные крылья, похожи на опрятные, стройные ели в сумраке отдаления ноябрьского вечера с лёгким снежком первых звёзд.
Мир разрушен, перестроен… Ангел листает страницы книги Остен. На его крыльях, маленькие светлые глаза; кажется, что он читает и крыльями. Крылья плачут, шепчутся о чём-то с перистым плеском страниц, словно бы зарываясь сердцем и криком в крыло странного и умершего ангела. Вот крылья читают о чудесном Бартанском коттедже. Одинокий мужчина, похожий на ангела, проходит мимо него: дом пустует… Пустой дом, что человек без души. Нет, однажды он оживёт и в нём забьётся сердце — любовь! Алый листок качнулся и затрепетал у окна: грустный ангел утра, в томлении и предчувствии чуда, взялся руками за грудь и открыл её миру, обнажив своё алое сердце.
Скоро, скоро уже! Юная Марианна в соседнем городке прощается со своим домом, уезжает с матерью и сёстрами в новое место, в новый мир. Запомнить бы эту тишину карюю смолкших окон, этот жёлтый плеск листвы под ногами. Алый листок, похожий на сердце, бьётся в воздухе: сердцебиение воздуха… чудно!
Ангел с далёкой звезды на миг закрывает глаза; крыло между страниц — синяя закладка. Три другие крыла листают, читают книгу с разных сторон: так робкий плющ по весне тянется на цыпочках к окну опустевшего дома, подобно ребёнку, с его удивлённым и радостным личиком заострённого листочка, заглядывает в окошко… улыбается, листок улыбается и тянется дальше. Вот в доме уже бьются и улыбаются сердца. Некий ангел вошёл в него, и он ожил: всё в доме теперь соучастник и союзник любви… особенно, лестница, похожая на клавиши рояля, у которого так мило западает фа-диез в 4, верхней октаве. Ах, как же славно было поиграть на ней в 4 руки! Пробежаться по ней с любимой, и, замерев на миг, приподняться на пуантах тишины и поцелуя — к звёздам: никто не услышит, не увидит, кроме звёзд и милой листвы за окном!
И вот как, как перестроить этот дом, где всё говорит о любви? Как себя… перестроить? Обычно женщина, при поцелуе, закрывает глаза, чтобы совершенно отдаться своему чувству, выключить, словно нескромную лампочку, целый мир, и отдаться губам, чувству: кажется, что целуешься с ночью, карим шумом листвы… Но сейчас хочется не закрывать глаза: сердце целует милые очертания дома, где всё говорит о любви; поцеловать бы вон то, правое его крыло ( ах, крылатый, ангелический дом!).
Третье крыло ангела читает о страстной Марианне: любимый должен разделять все её чувства. Любить те же книги, что и она, ту же музыку… ах, искомый абсолют любви! Как только человек перестанет его искать и согласится на меньшее — мир разрушится. Милая, но разве… его ты будешь любить? не себя в нём? Это как слушать звёзды, желая поймать сигнал таинственной и далёкой жизни, в то время, как вокруг тебя в ночи летают яркие мотыльки; чудные, мгновенные радуги новых созвездий восходят в облаках листвы, светлячками… но ты не замечаешь этой удивительной жизни, ты слушаешь холодную пустоту звёзд, словно склонившись над зеркалом ночного пруда, в то время как с твоими руками, губами и грудью установили близкие контакты третьей степени. Такая чувствительность опасна. Хотя.. чтобы полюбить собой, нужно узнать себя, слушать себя: свой внутренний, озябший космос. Но лучше слушать вместе..
Элинор, старшая сестра… она сам разум. Чувствительный разум. Она слушает звёзды и видит красоту в чужих чувствах, лицах… словно жизнь на тех звёздах, которые многим казались пустыми. Такими как Элинор, люди могли бы быть в будущем, через миллионы лет, после эры Марианны: лава, покрытая патинкой карей и остывшей земли. Она стремится остыть, замкнуться в себе… вот в чём её беда. Но удивительным образом, на этой новой и тихой земле, вновь однажды зародится жизнь. Словно папоротники на заиндевелом окне среди звёзд, из груди земли растут огненные крылья: эра Марианны…
Элинор оставил Эдвард, исполняя волю своей матери: ей важна его карьера и эфемерное чувство судьбы. Он послушен этой воле… как перышко в реке. А как же природа? Она — не мать? Её святая воля — чувство любви! Безумие сиротства в романе… Люди не знают не то что кто их отец и мать, но даже, кто они сами, не знают кого и чем им любить. Может, лучше сразу любить то, чем станет человек после смерти и чем он был до того как родиться? — звездой, шумом листвы.. Глядя на иные отношения, думаешь: завела бы себе птицу вместо мужа.. Вот если бы от птиц рождались дети! У нас, на звёздах, от созерцания птиц, рождаются ангелы.
Четвёртое крыло читает строки романа: расставание страстной Марианны и ангела, родившегося из дождя. Дышать им одним… читать то, что читали вдвоём, слушать ту музыку, которую слушали с ним… похоже на спиритуалистическую мастурбацию. У нас на звёздах это возможно лишь после смерти: занятие любовью с душой умершего, нежно мерцающей в любимых вещах и стихиях природы. Растравлять в себе чувство страдания, не спать, думать о нём: тонкая пуповина любви, похожая на трос космонавта — это всё, что связывает его с землёй. Вот, ангел пролетел в ночи и крылом полоснул по пуповине, как по веточке качнувшейся вены в ночи…
Нет, сразу бежать в доверчивый сумрак лесной, стоять под звёздами, запрокинув к небу веки сомкнутых, прищуренных ладоней, и слушать, слушать сердце в ночи: на траве, пара женских ног, словно шрамы от отрезанных крыльев. Нет, всё же, в этой вьюге крыльев, звёзд и женского платья, несущегося в ночи по цветам, есть что-то… вечное, что и делает человека, человеком, окрылённого любовью. Может, Марианна права, и полюбить можно… лишь один раз? А сколько раз можно умереть… умирать? Но человек в любви — робко бессмертен. Во второй раз можно полюбить как бы уже по ту сторону жизни, райски и навсегда, ибо.. времени уже нет, «времени не стало». Вот и Элинор, старшая сестра Марианны любила… и может полюбить вновь, и этот трагический и кроткий полковник Брэдли, тоже может полюбить во второй раз: ему нравится Марианна.
И всё же, люди — странные существа. Любят во все стороны, разом. Природу любят, искусство, себя, друга, любимого... не понимая, не видя, как у них за плечами полыхают огромные и сизые крылья. И что с ними делать? Их не спрячешь, не поднимешь над лужей, как платье… и вот они волочатся, несчастные, нежные, перепачканные в звёзды и грязь, надорванные людскими приличиями, ложными страхами, надеждами. Ах, какие чёрные, пустые, незаселённые пространства между людьми! Между Марианной и её любимым ( любимыми!!). Эти расстояния не менее ужасны, чем разрастающаяся пустота пространств между звёздами. Интересно, понимали ли люди весь трагизм совершенного, космического одиночества Марианны, когда она после письма… Марианна вообще похожа на нас, ангелов. И что она делает среди людей? Что… людей с ней сделали?
Какое космическое одиночество! Приглашают к себе в гости в чудесный парк, сквозящийся жёлто-алой листвой, словно межзвёздные облака. Жажда тепла, чувства, человека… словно тихих планет, на которых могла бы зародиться дивная жизнь — любовь. Мать отрекается от сына только потому, что он выбрал не ту женщину. Мужчина изменяет сердцу, стремясь к другой. Это так абсурдно и страшно.. лететь от планеты сердца, исполненной жизни, к далёкой и мёртвой звезде «статусного и богатого блеска». Неужели люди когда-то и правда любили тех, к кому не испытывали чувства? Это также безумно, как идти по улице и удариться о незримое препятствие, разбив себе голову о тишину. Люди вокруг, среди солнца и пения птиц, тоже бы внезапно падали на землю, раненые в голову и грудь из пустоты. Неудивительно, что люди вымерли…
Дверь в комнате скрипнула: сначала вошла музыка, потом, моя жена, словно белые и стройные крылья музыки ( в пол, как вечернее платье!). Вроде задремал за книгой… Нет, роман Остен не скучен, просто, задремал, замечтался. Открываю глаза: один, второй… вроде, все глаза. Ладонь чешется между закрытыми страницами, словно 5 крыло ангела. Почему после прочтения романа Остен на ум приходит Онегин Пушкина… не один приходит, с Татьяной грустной и генералом? Почему так больно видеть улыбки друзей, говорящих о счастливом финале романа? Или «гениальный ребёнок» — Остен, как называл её Набоков, всех провёл, и за хрупкими, лживыми декорациями счастья, создал не только трагический финал с разбитыми сердцами и рушащимся «женским миром», но и создал… самый свой мрачный, жестокий и... прекрасный роман?
Моя рука грустно улыбнулась на странице романа Остен: это лучшее, вечное... правда, родная? Марианна, замечтавшись и закрыв глаза, как при поцелуе, нежно погасив весь мир, думала лишь об одном человеке, с которым была разлучена: два человека были на всей Земле — она и он, и музыка, карими крыльями прораставшая у ней из груди. А в это время, рядом с ней за столиком, где сидела Люси, подсела сестра Марианны — Элинор. У Достоевского, Родион пришёл на место преступления… дабы испытать чувство, дёрнуть за колокольчик у двери, где было убийство. А здесь… жертва, словно сомнамбула в ночи на крыше, робким призраком идёт к убийце сердца своего, к расчётливой Люси, как оказалось, уже давно помолвленной с Эдвардом, которого любит Элинор. А Люси ничего не знает об этом… И вот теперь Элинор хочет узнать всё подробно об их помолвке.. тронуть сердце своё затихшее, словно колокольчик. А Марианна рядышком играет на рояле, в самозабвении, не слыша их и мира. Марианна играет на рояле как бы одна на земле, играет для звёзд, не подозревая, что играет… на руинах мира, своей личной жизни, так зло и симметрично, словно два тёмных крыла отразившейся в разговоре сестры.
Мир чувства обрушился в романе. Надежды на Элинор нет: она глаза этого романа. Но её судьба — ослепла. Марианна? Она смирилась и потерпела поражение в своём бунте. Вся надежда… на третью, совсем ещё юную сестру — Маргарет. По сути, это роман о той, кого так трагически мало в романе, словно… настоящего чувства, в мире.
«Разум и чувство» kitabının incelemeleri, sayfa 2