«Трое в лодке, не считая собаки» kitabından alıntılar, sayfa 5

Но вернемся к вышеупомянутой рекламе пилюль. В данном случае у меня были все

признаки болезни печени (в этом нельзя было ошибиться), включая главный симптом: „апатия

и непреодолимое отвращение ко всякого рода труду“.

Как меня мучил этот недуг — невозможно описать. Я страдал им с колыбели. С тех пор

как я пошел в школу, болезнь не отпускала меня почти ни на один день. Мои близкие не знали

тогда, что это от печени. Теперь медицина сделала большие успехи, но тогда все это сваливали

на лень.

— Как? Ты все еще валяешься в постели, ленивый чертенок! Живо вставай да займись

делом! — говорили мне, не догадываясь, конечно, что у меня больная печень.

И пилюль мне не давали; мне давали подзатыльники. И как это ни удивительно —

подзатыльники часто меня вылечивали, во всяком случае, на время. Да что там говорить, один

тогдашний подзатыльник сильнее действовал на мою печень и больше способствовал ускорению

движений и незамедлительному выполнению всех дел, которые надлежало выполнить, чем целая

коробка пилюль в настоящее время.

Видите ли, нередко простые домашние средства более радикальны, чем всякие дорогие

лекарства

Так я добросовестно перебрал все буквы алфавита, и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка.

Если ты не будешь пробовать ничего нового, то как ты узнаешь, что хорошо и что плохо?

Эгоизм прибрежных землевладельцев усиливается с каждым годом. Дай им волю, они бы совсем заперли реку Темзу. Они уже фактически делают это в притоках и каналах. Они вбивают в дно реки столбы, протягивают от берега до берега цепи и приколачивают к каждому дереву огромные доски с предупреждениями. Вид этих досок пробуждает во мне самые дурные инстинкты. Мне хочется сорвать их и до тех пор барабанить ими по голове человека, который их повесил, пока он не умрет. Потом я его похороню и положу доску

ему на могилу вместо надгробного памятника.

Я поделился своими чувствами с Гаррисом, и Гаррис сказал, что с ним дело обстоит еще хуже. Ему хочется не только убить человека, который велел повесить доску, но перерезать всю его семью, друзей и родственников и потом сжечь его дом. Такая жестокость показалась мне несколько чрезмерной, и я высказал это Гаррису. Но Гаррис возразил:

- Ничего подобного. Так им и надо. Я еще спел бы на развалинах куплеты.

Меня огорчило, что Гаррис настроен так кровожадно. Никогда не следует допускать, чтобы чувство справедливости вырождалось в простую мстительность. Потребовалось много времени, чтобы убедить Гарриса принять более христианскую точку зрения, но, наконец, это удалось. Он обещал во всяком случае пощадить друзей и родственников и не петь на развалинах куплетов.

Старушка шла очень медленно, и, чтобы добраться до ее знакомой, нам потребовалось минут двадцать. В пути эта женщина развлекала нас рассказами о том, как и когда у нее болит спина.

Если запрещается откровенно высказывать свое мнение, то зачем же тогда и спрашивать?

на морде написано добродушие, граничащее с идиотизмом.

Ночь была великолепная. Луна зашла, и затихшая земля осталась наедине со звездами. Казалось, что, пока мы, ее дети, спали, звезды в тишине и безмолвии разговаривали с нею о каких-то великих тайнах; их голос был слишком низок и глубок, чтобы мы, люди, могли уловить его нашим детским ухом.

Они пугают нас, эти странные звезды, такие холодные и ясные. Мы похожи на детей, которых их маленькие ножки привели в полуосвещенный храм божества... Они привыкли почитать этого бога, но не знают его. Стоя под гулким куполом, осеняющим длинный ряд призрачных огней, они смотрят вверх, и боясь и надеясь увидеть там какой-нибудь грозный призрак.

А в то же время ночь кажется исполненной силы и утешения. В присутствии великой ночи наши маленькие горести куда-то скрываются, устыдившись своей ничтожности. Днем было так много суеты и забот. Наши

сердца были полны зла и горьких мыслей, мир казался нам жестоким и несправедливым. Ночь, как великая, любящая мать, положила свои нежные руки на наш пылающий лоб и улыбается, глядя в наши заплаканные лица. Она молчит,

но мы знаем, что юна могла бы сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к ее груди. Боль прошла.

Иногда наше страданье подлинно и глубоко, и мы стоим перед нею в полном молчании, так как не словами, а только стоном можно выразить наше горе. Сердце ночи полно жалости к нам; она не может облегчить нашу боль.

Она берет нас за руку и маленький наш мир уходит далеко-далеко; вознесенные на темных крыльях ночи, мы на минуту оказываемся перед кем-то еще более могущественным, чем ночь, и в чудесном свете этой силы вся человеческая жизнь лежит перед нами, точно раскрытая книга, и мы сознаем, что Горе и Страданье - ангелы, посланные богом. Лишь те, кто носил венец страданья, могут увидеть этот чудесный свет.

Но, вернувшись на землю, они не могут рассказать о нем и поделиться тайной, которую узнали.

– Сколько, ты сказал, было лебедей?

– Тридцать два, – сонно ответил Гаррис.

– Ты ведь только что сказал – восемнадцать? – удивился Джордж.

– Ничего подобного, – проворчал Гаррис, – я сказал двенадцать. Что я, считать не умею?

Несправедливые подозрения преследуют даже самых достойных. Ибо, как сказал поэт: «Кто избегнет клеветы?»

В самом деле – кто?