Kitabı oku: «Путешествие к центру Земли. Вокруг света в восемьдесят дней», sayfa 2
Глава четвертая
– Он ушел? – воскликнула Марта, испуганная грохотом входной двери, захлопнутой с такой силой, что затрясся весь дом.
– Да, – ответил я, – совсем ушел!
– Как же так? А обед? – спросила старая служанка.
– Он не будет обедать!
– А ужинать?
– Он не будет ужинать!
– Не будет?! – воскликнула Марта, всплеснув руками.
– Да, добрейшая Марта, он не будет больше есть, и никто не будет есть во всем доме! Дядюшка хочет заставить нас всех поститься до тех пор, пока ему не удастся разобрать всю эту тарабарщину, которая решительно не поддается расшифровке.
– Господи Иисусе! Так нам, значит, ничего не остается, как умереть с голода?
Я не отваживался признаться, что, имея дело со столь упорным человеком, как мой дядя, нас неизбежно ждет эта печальная участь.
Старая служанка, вздыхая, отправилась к себе на кухню.
Когда я остался один, мне пришло на ум поскорее рассказать Гретхен всю эту историю. Но как отлучиться из дома? Профессор мог каждую минуту вернуться. А что, если он меня позовет? А что, если он захочет снова начать свою работу по разгадыванию логогрифа, которую не сумел бы выполнить и сам Эдип? И что будет, если я не откликнусь на его зов?
Самое разумное было остаться дома. Как раз некий минералог из Безансона прислал нам коллекцию кремнистых жеод, которые нужно было классифицировать. Я принялся за дело. Я разбирал, наклеивал ярлыки, размещал в стеклянном ящике все эти полые камни, в которых поблескивали маленькие кристаллы.
Но это занятие не поглощало меня целиком. Древний документ не выходил у меня из памяти. Голова моя горела, и я был охвачен беспокойством. Я предчувствовал неминуемую катастрофу.
По прошествии часа мои камни были размещены по порядку. Я опустился в «утрехтское» кресло, запрокинул голову и свесил руки. Потом я закурил трубку, длинный изогнутый чубук которой был украшен фигуркой наяды, и забавлялся, наблюдая, как мало-помалу моя наяда, покрываясь копотью, превращалась в настоящую негритянку. Время от времени я прислушивался, не раздадутся ли шаги на лестнице, но ничего не было слышно. Где же мог быть дядя? Я представлял его себе бегущим под прекрасными деревьями Альтонской дороги; на ходу он в неистовстве сбивает палкой листья, чертит какие-то знаки на стенах, отсекает головки чертополоха и нарушает покой сонных лебедей.
Вернется ли он торжествующим или обескураженным? Удастся ли ему разгадать тайну? Рассуждая сам с собой, я машинально взял в руки лист бумаги, на котором выстроился ряд загадочных строк, начертанных моей рукой.
Я повторял:
«Что же это означает?»
Я пытался так сгруппировать буквы, чтобы они образовали слова, но ничего не выходило! Их можно было соединять как угодно, по две, по три, по пяти или по шести, толку от этого не было. Но все же из четырнадцатой, пятнадцатой и шестнадцатой буквы получилось английское слово «ice», а из восемьдесят четвертой, восемьдесят пятой и восемьдесят шестой слово «sir». Наконец в середине документа, на второй и третьей строках, я заметил латинские слова «rota», «mutabill, «ira», «nec», «ara».
«Черт возьми! – подумал я. – По этим словам дядя, пожалуй, сможет судить о языке документа. На четвертой строке я различаю еще слово “luco”, что означает “священная роща”; правда, на третьей можно прочитать еврейское слово “tabilet”, а на последней – чисто французские слова “mer”, “arc”, “mère”».
Было отчего потерять голову! Четыре различных языка водной бессмысленной фразе! Какая могла существовать связь между словами «лед», «господин», «гнев», «жестокий», «священная роща», «переменчивый», «мать», «лук», «море»?
Только последнее и первое слово легко можно было соединить друг с другом; ничего не было удивительного, что в документе, написанном в Исландии, говорилось о «ледяном море». Но остальную часть шифра понять было не так-то легко.
Я боролся с неразрешимой загадкой; мозг мой пылал; я хлопал глазами, глядя на листок бумаги, и мне казалось, что все эти сто тридцать две буквы прыгают передо мною, как светящиеся точки, мелькающие перед закрытыми глазами, когда кровь приливает к голове.
Я оказался во власти своего рода галлюцинации; я задыхался, мне не хватало воздуха. Машинально я стал обмахиваться этим листком бумаги, так что его лицевая и оборотная стороны попеременно представали перед моим взором.
Каково же было мое изумление, когда мне показалось, что передо мной промелькнули знакомые латинские слова: “craterem”, “terrestre!
Разом луч света озарил мое сознание; эти скупые слова навели меня на путь истины; я нашел секрет шифра! Чтобы понять документ, совсем не требовалось его читать шиворот-навыворот. Нет, загадочные письмена можно было свободно прочесть в том виде, в каком они были начертаны и продиктованы. Все остроумные предположения профессора оказались правильными; он был прав и относительно расположения букв и относительно языка документа! Для того чтобы прочитать это латинское предложение с начала до конца, ему лишь не хватало еще «чего-то», и это «что-то» открыл мне случай!
Разумеется, я был очень взволнован. В глазах у меня мутилось, они отказывались мне служить. Я разложил пергамент на столе. Мне достаточно было бросить один только взгляд на шифр, чтобы овладеть тайной.
Наконец я с трудом унял свое волнение. Чтобы успокоить нервы, я заставил себя пройтись по комнате, а затем снова опустился в кресло.
– Прочтем теперь! – воскликнул я, вздохнув полной грудью.
Я склонился над столом, проследил по порядку каждую букву и прочел громким голосом всю фразу, не останавливаясь, не запинаясь.
Но какое изумление, какой ужас охватили меня! Сначала я стоял, словно оглушенный ударом. Как! Неужели то, что я только что узнал, было уже осуществлено? Неужели нашелся такой смельчак, что проник…
– Ах! – вскричал я в сердцах. – Нет, нет, дядя не должен узнать этого! Иначе он непременно пустится в такое путешествие! Он тоже захочет испытать все это! Ничто не сможет удержать его, такого смелого геолога! Он поедет непременно, несмотря ни на что, вопреки всему! И он возьмет меня с собой, и мы никогда не вернемся! Никогда, никогда!
Я был в неописуемом возбуждении.
– Нет, нет, этому не бывать! – произнес я решительно. И раз в моей власти не допустить, чтобы такая мысль пришла в голову моему тирану, я и не допущу! Переворачивая документ и так и эдак, он может случайно найти ключ к шифру! Я уничтожу документ!
В камине еще тлели угли. Я схватил не только исписанный мною лист, но также и пергамент Сакнуссема; дрожащей рукой я собирался бросить проклятые бумаги в огонь и таким образом скрыть опасную тайну.
В этот момент дверь кабинета отворилась, и вошел дядюшка.
Глава пятая
Я едва успел положить злосчастный документ на стол.
Профессор Лиденброк, казалось, находился в глубокой задумчивости. Овладевшая им мысль не давала ему ни минуты покоя; во время прогулки он, очевидно, исследовал, толковал на все лады мучившую его проблему, напрягая все свое воображение, и вернулся, чтобы испробовать какой-то новый прием.
В самом деле, он сел в свое любимое кресло, схватил перо и начал записывать формулы, похожие на алгебраические.
Я следил взглядом за его дрожащей рукой; я не упускал из виду ни малейшего его движения. Что, если случайно он разгадает загадку? Я волновался, и, в общем, напрасно: поскольку «единственный» правильный способ прочтения уже открыт, всякое исследование в ином направлении поневоле будет тщетным.
В течение трех часов трудился дядюшка, не говоря ни слова, не поднимая головы, то зачеркивая свои писания, то восстанавливая их, то опять марая написанное и в тысячный раз все начиная сначала.
Я прекрасно знал, что стоит ему составить из этих букв все мыслимые словосочетания, и искомая фраза в конце концов получится. Но я знал также, что из двадцати букв получается два квинтильона четыреста тридцать два квадрильона девятьсот два триллиона восемь миллиардов сто семьдесят шесть миллионов шестьсот сорок тысяч словосочетаний! А в искомой фразе было сто тридцать две буквы, и эти сто тридцать две буквы могли образовать такое невероятное количество словосочетаний, которое не только подсчитать, но и представить себе невозможно!
Я мог не волноваться по поводу столь героического способа разрешить проблему.
Между тем время шло; наступила ночь; шум на улицах стих; дядюшка, все еще занятый разрешением своей задачи, ничего не видел, не заметил даже Марту, когда она приотворила дверь; он ничего не слышал, даже голоса этой верной служанки, спросившей его:
– Сударь, вы будете сегодня ужинать?
Марте пришлось уйти, не получив ответа. Что касается меня, то, как я ни боролся с дремотой, все же заснул крепким сном, примостившись в уголке дивана, между тем как дядюшка Лиденброк упорно продолжал писать и снова зачеркивать свои формулы.
Когда утром я проснулся, неутомимый исследователь все еще был за работой. Его красные глаза, волосы, всклокоченные нервной рукой, лихорадочные пятна на бледном лице в достаточной степени свидетельствовали о той страшной борьбе, которую он вел в своем стремлении добиться невозможного, и о том, скольких усилий, какого напряжения потребовали от него эти ночные часы.
Право, я пожалел дядюшку. Несмотря на то что я не без основания мог во многом упрекнуть его, тщетные усилия ученого тронули меня. Бедняга был до того поглощен своей идеей, что даже позабыл о гневных вспышках. Все его жизненные силы были сосредоточены на одном, и можно было опасаться, что, не находя исхода, они доведут его до гибели.
Я мог одним движением, одним словом освободить его от железных тисков, сжимавших его голову! Но я этого не делал.
А между тем сердце у меня было доброе. Отчего же оставался я нем и глух при таких обстоятельствах? Да в интересах самого же дяди.
«Нет, нет! я ничего не скажу! – твердил я сам себе. – Я его знаю, он захочет поехать; ничто не остановит его. У него безудержное воображение, и он рискнет жизнью, чтобы совершить то, чего не сделали другие геологи. Я буду молчать; я оставлю при себе тайну, обладателем которой сделала меня случайность! Открыть ее – значит обречь профессора Лиденброка на смерть! Пусть он отгадает ее, если сумеет. Я не желаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось упрекать себя за то, что я толкнул его на столь губительный шаг!»
Приняв это решение, я скрестил руки и стал ждать. Но я не учел побочного обстоятельства, имевшего место несколько часов тому назад.
Когда Марта собралась было идти на рынок, оказалось, что заперта наружная дверь и ключ из замка вынут. Кто же его мог взять? Очевидно, дядя, когда он вернулся накануне вечером с прогулки.
Было ли это сделано намеренно или нечаянно? Неужели он хотел подвергнуть нас мукам голода? Нет, это уж слишком! Как! Заставлять меня и Марту страдать из-за того, что нас совершенно не касается? Ну, конечно, так! И я вспомнил другой подобный же случай, способный испугать кого угодно. В самом деле, несколько лет назад, когда дядя работал над своей минералогической классификацией, он пробыл без пищи сорок восемь часов, причем всему дому пришлось разделить с ним эту диету в интересах науки. У меня начались тогда судороги в желудке – вещь малоприятная для молодца, обладающего дьявольским аппетитом.
И я понял, что завтрак сегодня будет так же отменен, как вчера ужин. Я решил, однако, держаться героически и не поддаваться требованиям желудка. Марта, не на шутку встревоженная, всполошилась. Что касается меня, больше всего я был обеспокоен невозможностью выйти из дома. Причина была ясна.
Дядя продолжал работать: воображение уносило его в высокие сферы умозаключений; он витал над землей и в самом деле не ощущал земных потребностей.
Около полудня голод стал серьезно мучить меня. В простоте сердечной Марта извела накануне все запасы, находившиеся в кладовой; в доме не осталось ничего съестного. Но я стойко держался, что было для меня своего рода делом чести.
Пробило два часа. Положение становилось смешным, невыносимым. У меня буквально живот подводило. Мне стало казаться, что я преувеличил важность документа, что дядя не поверит сказанному в нем, признает все это простой мистификацией, что в худшем случае мы насильно удержим его, если он захочет пуститься в такое опасное путешествие, и что, наконец, он может и сам найти ключ шифра, и тогда окажется, что я даром постился.
Эти доводы, которые я накануне отбросил бы с негодованием, представлялись мне теперь превосходными; мне показалось даже смешным, что я так долго колебался, и я решил все сказать.
Я ждал лишь благоприятного момента, чтобы начать разговор, как вдруг профессор встал, надел шляпу.
Как! Уйти из дома, а нас снова запереть! Этому не бывать!
– Дядюшка, – сказал я.
Казалось, он не слыхал.
– Дядя Лиденброк! – повторил я, повышая голос.
– Что? – спросил он, как человек, которого внезапно разбудили.
– Как это что! А ключ?
– Какой ключ? От входной двери?
– Нет, – воскликнул я, – ключ к документу!
Профессор поглядел на меня поверх очков; он заметил, вероятно, что-нибудь необыкновенное в моей физиономии, потому что порывисто схватил мою руку и молча устремил на меня вопрошающий взгляд. Однако ни один вопрос еще не был выражен столь ясно.
Я утвердительно кивнул.
Он соболезнующе покачал головою, словно имел дело с сумасшедшим.
Я кивнул еще более выразительно.
Глаза его заблестели, поднялась угрожающе рука.
Этот немой разговор при таких обстоятельствах мог бы заинтриговать самого апатичного свидетеля. Действительно, я не решался сказать ни одного слова, боясь, как бы дядя не задушил меня от радости в своих объятиях. Но отвечать, однако, было необходимо.
– Да, этот ключ… случайно…
– Что ты говоришь? – вскричал он в неописуемом волнении.
– Вот он! – сказал я, подавая ему листок бумаги, исписанный мною. – Читайте.
– Но это же не имеет смысла! – возразил он, комкая бумагу.
– Не имеет, если читать с начала, но если начать с конца…
Я не успел кончить фразу, как профессор вскрикнул, вернее, взревел! Словно откровение снизошло на него; он совершенно преобразился.
– Ах, хитроумный Сакнуссем! – воскликнул он. – Так ты, значит, написал фразу наоборот?
И с помутившимся взором, схватив бумагу, он прочитал дрожащим голосом весь документ от последней до первой буквы.
Документ гласил следующее:
«In Sneffels Yoculis craterem kem delibat umbra Scartaris Julii intra calendas descende, audas viator, et terrestre centrum attinges. Kod feci. – Arne Saknusemm».
В переводе это означало:
«Спустись в кратер Екуль Снефельс, который тень Скартариса ласкает перед июльскими календами5, отважный странник, и ты достигнешь центра Земли. Это я совершил. – Арне Сакнуссем».
Прочитав эти строки, он подскочил, словно дотронулся нечаянно до лейденской банки. Преисполненный радости, уверенности и отваги, он был великолепен. Он ходил взад и вперед, хватался руками за голову, передвигал стулья, складывал в кучу свои книги; он играл, – кто бы мог этому поверить, – как мячиками, минералами, ударял кулаком по столу или похлопывал рукой по креслу. Наконец его нервы успокоились, и он опустился, утомленный, в кресло.
– Который час, однако? – спросил он немного погодя.
– Три часа, – ответил я.
– Как скоро настало время обеда! Я умираю с голоду. К столу! А потом…
– Потом?..
– Ты уложишь мой чемодан.
– Хорошо! – воскликнул я.
– И свой тоже, – добавил безжалостный профессор, входя в столовую.
Глава шестая
При этих словах дрожь пробежала по моему телу; однако я овладел собой и решил даже виду не подавать, что испуган. Только научные доводы смогут удержать профессора Лиденброка, а их было немало и весьма серьезных. Отправиться к центру Земли! Какое безумие! Я приберегал свои возражения до более благоприятного момента и приготовился обедать.
Нет надобности описывать, как разгневался мой дядюшка, когда увидел, что стол не накрыт! Но тут же все объяснилось. Обретя свободу, Марта поспешила на рынок и так быстро приготовила обед, что через час мой голод был утолен, и я снова ясно представил себе положение вещей.
Во время обеда дядюшка был почти весел; он сыпал шутками, которые всегда бывают безобидны у ученых. После десерта он сделал мне знак следовать за ним в кабинет.
Я повиновался. Он селу одного конца стола, я у другого.
– Аксель, – сказал он довольно мягко, – ты весьма разумный юноша; ты оказал мне сегодня большую услугу, когда я, утомленный борьбой, хотел уже отказаться от своих изысканий. Куда бы завели меня попытки решить эту задачу? Неизвестно! Я никогда этого не забуду, и ты приобщишься к славе, которую мы заслужим.
«Ну, – подумал я, – он в хорошем настроении – подходящая минута, чтобы поговорить об этой самой славе».
– Прежде всего, – продолжал дядя, – я убедительно прошу тебя сохранять полнейшую тайну. Ты понимаешь, конечно? В мире ученых сколько угодно завистников, многие захотели бы предпринять путешествие, о котором они должны узнать лишь после нашего возвращения.
– Неужели вы думаете, что таких смельчаков много?
– Несомненно! Кто стал бы долго раздумывать, узнав о возможности приобрести такую славу? Если бы этот документ был предан гласности, целая армия геологов поспешила бы по следам Арне Сакнуссема!
– Я вовсе не убежден в этом, дядя, ведь достоверность документа ничем не доказана.
– Как! А книга, в которой мы его нашли?
– Хорошо! Я согласен, что Сакнуссем написал эти строки, но разве из этого следует, что он действительно предпринял такое путешествие, да и разве старый документ не может быть мистификацией?
Я почти раскаивался, что произнес это резкое слово. Профессор нахмурил брови, и я боялся, что наш разговор примет плохой оборот. К. счастью, этого не случилось. Мой строгий собеседник, изобразив на своей физиономии некое подобие улыбки, ответил:
– Это мы проверим.
– Ах, – сказал я, несколько озадаченный, – позвольте мне высказать все, что можно сказать по поводу документа.
– Говори, мой мальчик, не стесняйся. Я даю тебе полную свободу высказать свое мнение. Ты теперь не только племянник мой, но и коллега. Итак, продолжай.
– Хорошо, я вас спрошу прежде всего, что такое эти Ёкуль, Снефельс и Скартарис, о которых я никогда ничего не слыхал?
– Очень просто. Я как раз недавно получил от своего друга Августа Петермана из Лейпцига карту; кстати, она у нас под рукой. Возьми третий атлас из второго отделения большого библиотечного шкафа, ряд 7, полка четыре.
Я встал и, следуя этим точным указаниям, быстро нашел требуемый атлас. Дядя раскрыл его и сказал:
– Вот одна из лучших карт Исландии, карта Гендерсона, и я думаю, что при помощи ее мы разрешим все затруднения.
Я склонился над картой.
– Взгляни на этот остров вулканического происхождения, – сказал профессор, – и обрати внимание на то, что все вулканы носят там название Ёкуль. Это слово означает по-исландски «глетчер», ибо горные вершины на широте Исландии по большей части покрыты вечными снегами и во время вулканических извержений лава неминуемо пробивается сквозь ледяной покров. Поэтому-то огнедышащие горы острова и носят название: Ёкуль.
– Хорошо, – возразил я, – но что такое Снефельс?
Я надеялся, что он не сможет ответить на этот вопрос. Как я заблуждался! Дядя продолжал:
– Следуй за мной по западному берегу Исландии. Смотри! Вот главный город Рейкьявик! Видишь? Отлично. Поднимись по бесчисленным фьордам этих морских берегов и остановись несколько ниже шестидесяти пяти градусов северной широты. Что ты видишь там?
– Нечто вроде полуострова, похожего на обглоданную кость.
– Сравнение правильное, мой мальчик; теперь, разве ты ничего не замечаешь на этом полуострове?
– Да, вижу гору, которая кажется выросшей из моря.
– Хорошо! Это и есть Снефельс.
– Снефельс?
– Да, гора высотою в пять тысяч футов, одна из самых замечательных на острове и, несомненно, одна из самых знаменитых во всем мире, ибо ее кратер ведет к центру земного шара!
– Но это невозможно! – запротестовал я, пожимая плечами.
– Невозможно? – ответил профессор Лиденброк сурово. – Почему?
– Потому что этот кратер, очевидно, переполнен лавой, скалы раскалены, и затем…
– А что, если это потухший вулкан?
– Потухший?
– Да. Число действующих вулканов на земном шаре достигает трехсот, но число потухших вулканов значительно больше. К последним и принадлежит Снефельс, за весь обозримый исторический период у него было только одно извержение, а именно в тысяча двести девятнадцатом году; с тех пор он постепенно угас и уже не принадлежит к числу действующих вулканов.
На эти точные данные я решительно ничего не мог возразить, а потому перешел к другим неясным пунктам, заключавшимся в документе.
– Но что такое Скартарис? – спросил я. – И при чем тут июльские календы?
Дядюшка призадумался. На минуту у меня появилась надежда, но только на минуту, потому что вскоре он ответил мне следующее:
– То, что ты называешь непонятным, для меня вполне ясно. Все эти данные доказывают лищь, с какой точностью Сакнуссем описал свое открытие. Ёкуль-Снефельс состоит из нескольких кратеров, и потому необходимо было указать именно тот, который ведет к центру Земли. Что же сделал ученый-исландец? Он заметил, что перед наступлением июльских календ, иначе говоря, в конце июня, одна из горных вершин, Скартарис, отбрасывает тень, достигающую жерла вышеназванного кратера, – факт, который ученый отметил в своем документе. Указание настолько точное, что, достигнув вершины Снефельс, мы не станем сомневаться, какой путь избрать.
Положительно мой дядя находил ответ на все. Я понял, что он неуязвим, когда дело касается текста древнего пергамента. Поэтому я перестал надоедать ему вопросами, а поскольку мне больше всего хотелось убедить дядюшку, я перешел к научным возражениям, по-моему, гораздо более существенным.
– Хорошо! – сказал я. – Согласен, что фраза Сакнуссема ясна и смысл ее не подлежит сомнению. Я допускаю даже, что документ – несомненный подлинник. Ученый в самом деле спустился в жерло Снефельс, видел, как тень Скартариса перед наступлением июльских календ скользит по краю кратера; он даже узнал из современных ему легенд, что этот кратер ведет к центру Земли; но чтобы он сам туда проник, чтобы он, совершив это путешествие, вернулся оттуда, этому я не верю! Нет, тысячу раз нет!
– А на каком основании? – спросил дядя насмешливо.
– На основании научных теорий, доказывающих, что подобное исследование немыслимо!
– Теории, говоришь, доказывают это? – спросил профессор добродушно. – Жалкие теории! И ты думаешь, что эти мерзкие теории нам помешают?
Я видел, что он смеется надо мною, но тем не менее продолжал:
– Да, доказано со всей очевидностью, что по мере углубления в недра Земли температура поднимается приблизительно на один градус через каждые семьдесят футов. Если допустить, что это соотношение остается неизменным, то при длине земного радиуса в тысяча пятьсот лье все вещества в центре Земли окажутся в газообразном состоянии, так как металлы, золото, платина, самые твердые породы не выдерживают такой температуры. Поэтому я вправе спросить вас, возможно ли проникнуть в такую среду?
– Стало быть, Аксель, тебя пугает температура?
– Конечно. Достаточно нам спуститься лишь на десять лье и достичь нижней границы земной коры, как температура превысит тысячу триста градусов.
– И ты боишься расплавиться?
– Предоставляю вам решение этого вопроса, – ответил я с досадой.
– Хорошо, я выскажу свое категорическое суждение, – надменно промолвил профессор Лиденброк. – Ни ты, ни кто другой не знает достоверно, что происходит внутри земного шара, ибо он изучен в глубину едва на двенадцатитысячную часть своего радиуса. Поэтому научные теории о температурах больших глубин будут бесконечно видоизменяться и дополняться, а каждая старая теория опровергаться новой. Ведь полагали же до Фурье, что температура межпланетных пространств неизменно понижается, а теперь доказано, что самая низкая температура в мировом эфире колеблется между сорока и пятьюдесятью градусами ниже нуля. Почему не может быть того же с температурой внутри Земли? Почему бы где-то в глубине ей не остановиться на определенном уровне, вместо того чтобы подняться до черты, после которой начинают плавиться самые огнеупорные породы?
Раз дядя перенес вопрос в область гипотез, я не мог ничего возразить ему.
– А затем я тебе скажу, что истинные ученые, как, например, Пуазон и другие, доказали, что если бы внутри земного шара жар доходил до двухсот тысяч градусов, то газ, образовавшийся от веществ, раскаленных до таких невероятных температур, взорвал бы земную кору, как под давлением пара взрывается котел.
– Таково мнение Пуазона, дядя, и ничего больше.
– Согласен, но и другие выдающиеся геологи полагают, что внутренность земного шара не состоит ни из газов, ни из воды, ни из самых тяжелых известных нам пород, ибо в таком случае Земля имела бы вдвое меньший или же вдвое больший вес.
– О! Цифрами можно доказать все, что угодно!
– А разве факты не то же самое говорят, мой мальчик? Разве не известно, что число вулканов с первых же дней существования мира неизменно сокращается? И если существует центральный огненный очаг, нельзя разве заключить из этого, что он понемногу затухает?
– Дядюшка, раз вы вступаете в область предположений, мне нечего возразить.
– И должен сказать, что взгляды самых сведущих людей сходятся с моими. Помнишь ли ты, как меня посетил знаменитый английский химик Хемфри Дэви в тысяча восемьсот двадцать пятом году?
– Нет, потому что я сам появился на свет девятнадцать лет спустя.
– Ну, так вот, Хемфри Дэви посетил меня проездом через Гамбург. Мы с ним долго беседовали и, между прочим, коснулись гипотезы огненно-жидкого состояния ядра Земли. Мы оба были согласны в том, что жидкое состояние земных недр немыслимо вследствие некоего фактора, еще не установленного наукой.
– А что же это за причина? – спросил я, изумленный.
– Весьма простая: расплавленная масса, подобно океану, была бы подвержена силе лунного притяжения, и, следовательно, два раза в день происходили бы внутри Земли приливы и отливы; под сильным давлением огненно-жидкой массы земная кора давала бы разломы, и периодически возникали бы землетрясения!
– Но ведь не подлежит сомнению, что оболочка земного шара находилась когда-то в раскаленном состоянии и что прежде всего остыли верхние слои земной коры, в то время как жар сосредоточился на больших глубинах.
– Заблуждение, – ответил дядя. – Земля была раскалена на поверхности, а не наоборот. Ее поверхность состояла из большого количества металлов вроде калия и натрия, которые имеют свойство воспламеняться при соприкосновении с воздухом и водой; металлы эти воспламенились, когда атмосферные пары в виде дождя опустились на Землю; и постепенно, когда вода стала проникать в трещины земной коры, начались пожары с взрывами и извержениями. Следствием этого явились вулканические образования на земной поверхности, столь многочисленные в первое время существования мира.
– Какая остроумная гипотеза! – невольно воскликнул я.
– И Хемфри Дэви объяснил мне это явление при помощи весьма простого опыта. Он изготовил металлический шар преимущественно из тех металлов, о которых я говорил, как бы подобие нашей планеты; когда на этот шар брызгали водой, это место вздувалось, окислялось и на нем появлялась небольшая выпуклость, на вершине которой открывался кратер; происходило извержение, и шар так сильно раскалялся, что его нельзя было держать в руке.
Сказать правду, доводы профессора начинали производить на меня впечатление; к тому же он приводил их со свойственными ему страстностью, увлечением.
– Как видишь, Аксель, – прибавил он, – вопрос о внутреннем состоянии Земли вызвал различные гипотезы среди геологов; раскаленное состояние ядра земного шара не доказано; я отрицаю эту теорию, этого не может быть; впрочем, мы сами все увидим и, как Арне Сакнуссем, узнаем, какого мнения нам держаться в этом важном вопросе.
– Ну да, – ответил я, начиная разделять дядюшкин энтузиазм. – Ну да, увидим, если там вообще можно что-нибудь увидеть!
– Отчего же? Разве мы не можем рассчитывать на электрические вспышки, которые послужат нам освещением? И даже на атмосферу, которая в глубинных пластах Земли может светиться под действием высокого давления?
– Да, – сказал я, – да! В конце концов и это возможно.
– Невозможно, а несомненно, – торжествующе ответил дядя, – но ни слова, слышишь? Ни слова обо всем этом, чтобы никому не пришла в голову мысль раньше нас открыть центр Земли.
