Kitabı oku: «Мерцающий огонь», sayfa 2

Глава 2

Прошло много лет с тех пор, как я в последний раз переступала порог бабушкиного чердака – еще до смерти мамы. Тогда мы поднимались по скрипучей лестнице с дедушкой Джеком, и я строила дом из простыней, накинутых на древнюю мебель и ворохи коробок. Настоящее приключение! Дедушка рассказывал мне страшилки, я просила еще и еще, пока с визгом не сбегала от него вниз по лестнице.

Бабушкин чердак всегда казался мне обиталищем призраков. Возможно, дело было в паутине и дохлых мухах на подоконнике. Или в завываниях ветра под крышей, от которых весь дом поскрипывал, будто застигнутая штормом старая каравелла. Или в прелом запахе сырого дерева и коробок с заплесневелыми фотоальбомами, бережно хранившими снимки давно ушедших из этого мира людей.

Чердак остался таким, каким я его помнила: крышу поддерживали толстые деревянные балки, сквозь щели в стенах пробивались солнечные лучи. Только вот раньше он не казался мне таким тесным. У окна по-прежнему скучало плетеное кресло-качалка. Я отчетливо, словно это было вчера, вспомнила, как привязывала к его ножке веревку и раскачивала, воображая, будто это делает призрак. Лишь бы напугать дедушку Джека.

– Я поднялся сюда вчера, – начал папа. – Думал немного утеплить стены – говорят, зима будет суровой. И нечаянно наткнулся на кое-что… памятное.

Я покосилась на большой сундук. Бабушка хранила в нем свадебное платье, в котором выходила замуж в первый раз. Выполненное в стиле ар-деко из шифона и кружева шантильи, оно было поистине великолепно. Я часто примеряла его, когда была маленькой, – и бабушка, казалось, совсем не возражала. В том же сундуке лежала кожаная летная куртка дедушки времен Второй мировой, его медали за храбрость и старый плюшевый мишка Тедди, с которым в детстве играл мой отец.

На столах громоздились ветхие картонные коробки, полные книг, журналов и фотоальбомов. Среди множества послевоенных фотографий, на которых была запечатлена жизнь бабушки и дедушки Джека в Америке, иногда попадались сделанные в самом начале войны снимки с ее первым мужем.

Папа кивнул на небольшую антикварную шкатулку. Бабушка всегда держала ее запертой, но однажды открыла по моей просьбе, когда мне было двенадцать. Поэтому я знала, что там внутри и где находится ключ – в ящике одного комода. Бабушка не стала упрекать меня, когда я, тайком пробравшись в ее комнату, стащила ключ и примерила все хранящиеся в этой особенной шкатулке украшения.

Мама рассказала мне по секрету, что это были подарки от первого мужа бабушки, англичанина, и что она чувствовала бы себя виноватой, если бы продолжила носить их после того, как вышла замуж за дедушку Джека.

Был ли первый муж бабушки любовью всей ее жизни? Я спросила об этом маму. Она ответила, что понятия не имеет, так как бабушка не любила о нем говорить.

– Все это в прошлом, – отмахивалась бабушка и умело переводила тему на что-нибудь не связанное с войной – например, интересовалась нашими планами на отпуск.

Отец смерил меня нетерпеливым взглядом, и я, снова ощутив смутное беспокойство, подошла по расшатанным половицам к шкатулке, которая стояла на полке рядом с креслом-качалкой.

Я провела пальцами по медной пластине, на которой была выгравирована фигура дамы в платье эпохи Регентства³.

– Мне известно, что здесь. Куча драгоценностей от первого бабушкиного мужа. Она всегда прятала их от чужих глаз, но, когда я была маленькой, показала мне, где лежит ключ. Она хранила его в своей спальне.

– Сама показала? – удивился папа. – Ну, я так понимаю, она недавно сюда наведывалась и забыла ключ в замке. Теперь он у меня. – Он сунул руку в карман, достал ключ, отпер шкатулку и поднял крышку. В розовой атласной колыбели беспорядочной грудой лежали жемчужные ожерелья, колье из драгоценных камней, браслеты и бархатные коробочки с кольцами. – Об этом, насколько я понимаю, ты знаешь.

– Да. В детстве я называла эту шкатулку сундуком сокровищ. Мама сказала, что все это подарил бабушке твой родной отец.

Но отчего папу так встревожила эта шкатулка? Непонятно. И почему он не рад находке? Ведь дело не только в сентиментальных соображениях, но и корыстных: эти драгоценности, вероятно, стоили целое состояние. В конце концов, его настоящий отец был сыном графа.

– Это мне известно, – кивнул он. – Но здесь нашлось кое-что еще – то, о чем, думаю, не ведал никто. Подозреваю, и дедушка Джек не знал.

– И что же это? – с любопытством уставилась я на него.

Он указал на обтянутую атласом пуговицу на дне сундука. Затем, не без труда, отодвинул ее в сторону. Раздался щелчок, и я увидела, как открылся потайной ящичек.

– Ого, – пораженно выдохнула я. – Никогда его не замечала.

Снаружи ящичек был замаскирован медной фурнитурой, украшавшей шкатулку. Я подошла ближе и открыла его, намереваясь осмотреть, однако внутри было пусто.

– Но здесь ничего нет, – протянула я.

– Смотри внимательнее.

Я провела пальцем по гладкому деревянному дну ящичка и обнаружила ленту, которая его приподнимала. Еще одна обманка. Ниже было спрятано несколько черно-белых фотографий. Я вытащила их и нахмурилась, осознав наконец, что так взволновало моего отца.

– Это бабушка? Как ты вообще умудрился наткнуться на них?

– Не знаю. Меня с детства преследовало ощущение, как будто… что-то с этой шкатулкой не так. Бабушка слишком пеклась о ее содержимом. И вчера, когда я увидел в замке ключ… Ничего не мог с собой поделать. Меня разобрало любопытство, вот я и решил все тщательно обследовать.

Я пролистала четыре фотографии моей любимой бабушки. Молодая, симпатичная, светловолосая, она походила на кинозвезду сороковых годов. И казалась безмерно счастливой рядом с красивым молодым офицером.

Только вот это был не просто офицер. Никакой не мой английский дедушка Теодор, который работал с самим Уинстоном Черчиллем. Папа нашел фотографии бабушки с немецким военным, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять: они любили друг друга.

Я в замешательстве уставилась на отца:

– Это кто вообще?

– Теряюсь в догадках. Посмотри на обороте.

Я послушно перевернула фотографии. На каждой из них почерком, похожим на бабушкин, было указано: Апрель в Берлине, 1940 год.

– Сразу после начала войны, я не ошиблась?

– Нет. Германия вторглась в Польшу в сентябре тридцать девятого, и Британия немедленно объявила ей войну.

Догадавшись, о чем думает отец, я почувствовала, как в животе сворачивается тошнотворный комок страха.

– Папа… – Я покачала головой. – Уверена, этот человек не… – Я так и не смогла заставить себя произнести это вслух.

– Мой отец? – закончил он за меня.

Я сглотнула:

– Это абсурд. Бабушка была замужем за тем английским аристократом. У нас есть их совместные фотографии, и я совершенно уверена, что где-то видела их потрепанное свидетельство о браке. И ты провел первые годы жизни в их загородном поместье в Англии. Ты же помнишь это.

– Помню, но… где свидетельство о браке? – Он подошел к большому сундуку, в котором лежало бабушкино свадебное платье и дедушкины медали, поднял тяжелую крышку и достал пухлый конверт со стопкой старых, пахнущих плесенью документов военных лет. Здесь были и продовольственные карточки, и бабушкино удостоверение личности, и тонкая брошюрка с известным лозунгом тех дней – женщин призывали не тратиться на новую одежду: «Чини и перешивай». Папа осторожно развернул чрезвычайно тонкий пожелтевший листок бумаги и протянул его мне.

– Ну вот, видишь? – подбодрила его я. – Здесь сказано, что Вивиан Хьюз и Теодор Гиббонс поженились в Англии в ноябре 1939 года.

– Тогда что она делала в Берлине в апреле следующего года с немецким нацистом? – спросил папа, ткнув пальцем в фотографии. – Ты только посмотри. Их точно связывали не платонические чувства. Это же ясно как божий день.

Я подошла к окну, чтобы получше разглядеть фотографии. На одной из них бабушка и немецкий офицер сидели в ночном клубе в стиле ар-деко, на сцене позади них играл оркестр. Рука немца покоилась на спинке бабушкиного стула. Он сидел в начищенных черных сапогах, вольготно закинув ногу на ногу. Бабушка – светловолосая, завитая по последней моде того времени, в блестящем белом платье – выглядела бесконечно чарующе, пленительно. Сизый офицерский китель немца был увешан нацистскими медалями и знаками отличия. Светловолосый, голубоглазый, он показался мне удивительно красивым мужчиной – этого я отрицать не могла.

Папа тоже был светловолосым и голубоглазым.

Как и бабушка.

На другой фотографии они стояли рядом с блестящим черным кабриолетом марки «мерседес» с флагами на передней решетке: вероятно, автомобиль был в пользовании офицера очень высокого ранга. Они с улыбкой смотрели друг другу в глаза. Все та же сизая форма, все те же начищенные сапоги.

Но сильнее всего меня встревожила другая фотография. Бабушка валялась на незастеленной кровати с полупустой бутылкой виски в руке. Она лежала на животе, ненакрашенная и растрепанная, и с игривым, соблазнительным блеском в глазах смотрела в камеру. На бабушке не было ничего, кроме тонкой белой сорочки на бретельках, одна из которых сползла с ее плеча. Яркое утреннее солнце просачивалось сквозь прозрачные белесые занавески, а квадратное пятно света в изножье кровати частично размывало фотографию.

На последнем снимке они сидели верхом на лошади посреди луга, заросшего полевыми цветами. Позади них виднелись заснеженные горы. Офицер был одет в штатское: клетчатую рубашку и брюки. Но кто их фотографировал? Что это был за день? Может, еще до войны? Снимок не был подписан. Радовались ли они этой прогулке? Смеялись ли? Казалось, они были очень счастливы вместе.

– Как такое вообще возможно? – прервал мои размышления отец. – Что она делала в Берлине, когда должна была быть в Англии? Как посмела крутить роман с немецким нацистом, будучи замужем за моим отцом? И эта дата… Согласись, выглядит подозрительно.

Снова перевернув одну из фотографий, я принялась считать в уме. Апрель сорокового. Отец родился в марте сорок первого – одиннадцать месяцев спустя.

– Это вовсе не значит, что он твой отец. Мы не знаем, где она была за девять месяцев до твоего рождения.

– Однако знаем, что незадолго до моего зачатия она проводила время с этим мужчиной – и явно была влюблена в него. Не понимаю, почему и как это вообще получилось, ведь Британия и Германия тогда находились в состоянии войны, – но здесь все черным по белому написано. А особенно меня поражает, что она много лет молчала об этом – наверняка и Джек не знал правды. Иначе эти фотографии не были бы спрятаны в потайном отделении запертой шкатулки на чердаке. – Папа растерянно провел рукой по лбу. – Боже, я могу быть сыном нациста. Одному богу известно, какие преступления он совершил. Что, если он руководил концлагерем и лично отправил тысячи евреев на смерть? А теперь в моих жилах течет его кровь. Как бабушка могла полюбить этого типа? – Он махнул рукой на фотографии. – Она любила его – это совершенно очевидно. По ее глазам вижу. И меня тошнит от одной мысли об этом.

Я подошла к папе и ободряюще потрепала его по плечу.

– Мы не знаем этого точно. Но даже если он и правда твой отец, ты не имеешь ко всему этому никакого отношения. Ты хороший человек, ты не причастен к тому, что он делал.

– Но если мы родственники, – возразил он, – значит, моя мать… Как она могла скрывать это от меня? Неужто стыдилась? Она знала, что он творил и за кого сражался. В конце войны, когда все это выплыло наружу, уж точно поняла. И она была замужем за другим мужчиной. Одного этого достаточно, чтобы полностью перечеркнуть все то, что я о ней знал. Думал, что знаю. Уж ты-то, Джилл, должна меня понять – после того, как Малкольм поступил с тобой. Я много лет прожил в неведении. Как она могла скрывать это от нас? Особенно от дедушки Джека?

Его лицо залилось краской. Мне искренне хотелось его успокоить:

– Может, это не то, чем кажется? Незачем нам гадать. Я так понимаю, с ней ты пока не говорил?

– Нет. Я просто не могу в это поверить. Она всегда казалась мне идеальной матерью, а Джек был героем, сражался с Гитлером, рисковал своей жизнью. Не могу даже представить, как бы он отреагировал на эти фотографии.

– Мы пока не знаем, что за всем этим скрывается. – Я очень старалась говорить непринужденно. – Может, есть какое-то объяснение, например… вдруг она была разведчицей и муж сам отправил ее в Берлин, чтобы она соблазнила этого мужчину? Ну, знаешь… шкатулка с потайным отделением, секреты… Очень в духе Джеймса Бонда.

– Давай, смейся надо мной.

– Я вовсе не смеюсь. Это не выдумки, тебе и самому известно. Во время войны было много разведчиц.

Он снова поднял на меня глаза:

– Знаю. Но моя мать не была одной из них. Она бы рассказала мне об этом.

Я сделала шаг назад. Зачем напоминать отцу его собственные слова о том, что знать о ком-то все попросту невозможно – даже если это кто-то очень близкий? Вероятно, люди, которых мы считаем хорошими, всего лишь лучше других умеют хранить секреты.

Папа посмотрел на часы:

– Нам пора. Мне скоро забирать ее из дома престарелых.

– Я поеду с тобой. Заодно и расспросим ее.

Папа покачал головой, как будто ему претила сама мысль об этом:

– Не представляю, с чего начать.

– Просто покажем ей фотографии, – предложила я, – и послушаем, что она скажет.

– Привет, Эдвард, – улыбнулась нам дежурная медсестра. – Она все еще играет, благослови ее Господь.

До нас донеслись звуки пианино. Бабушка резво наигрывала I'm Looking Over a Four-Leaf Clover⁴ и пела от всего сердца.

– Попробуйте оторвать ее пальцы от клавиш, – хохотнула медсестра, жестом приглашая нас следовать за ней. – Она бы всю ночь играла, если бы мы ей разрешили.

– Она это дело любит, – согласился папа.

Мы прошли мимо пустых инвалидных колясок у стены и тихо скользнули в общую комнату. Не хотелось прерывать бабушку посреди песни, поэтому мы встали сзади нее. Некоторые старики сидели в инвалидных креслах, наклонившись вперед. Их ноги были укрыты пледами, а невидящие взгляды – устремлены в пол. Другие расположились на диванах, хлопали в ладоши и подпевали. Пианино стояло в углу – время от времени бабушка посматривала на слушателей, оглядываясь через плечо.

Для своих девяноста шести лет она была весьма неплохой исполнительницей – очень скоро я поймала себя на том, что хлопаю и пою вместе со всеми. Закончив играть, бабушка повернулась на банкетке и заметила нас. Ее глаза загорелись.

– Смотрите! – Она указала на меня. – Моя прекрасная внучка приехала.

Слушатели посмотрели на меня. Я помахала старикам, смутившись из-за того, что оказалась в центре внимания.

– Я сыграю еще одну? – спросила бабушка.

– Конечно, – кивнул папа, будто напрочь забыв о ее неподтвержденном романе с нацистским военным преступником. Бабушка, с ее вьющимися седыми волосами, теплой улыбкой и добрыми глазами, казалась милейшей женщиной на свете, не способной даже помыслить о чем-то недостойном.

Она задумчиво уставилась на клавиши пианино, решая, что играть дальше.

– Сыграйте Tea for Two⁵! – крикнула медсестра в дверях.

– Одна из моих любимых, – согласилась бабушка.

Она начала играть. Медсестра отбила короткую чечетку и, поклонившись, усеменила прочь.

Бабушка прощалась с каждым стариком лично – мне казалось, нам пришлось ждать ее целую вечность. Наконец я помогла ей сесть в машину, и мы двинулись в сторону дома. По дороге мы с папой обменялись встревоженными взглядами – нас совершенно не радовал грядущий разговор.

– Уже четыре часа? – спросила бабушка, едва мы вошли в прихожую. Я помогла ей снять шерстяное пальто и шарф и повесила их на вешалку. – По субботам в четыре я пью джин-тоник, – сказала она.

Я улыбнулась. Эта привычка водилась за ней, сколько я себя помнила.

– Знаю, бабуль. Иди посиди в гостиной, а я тебе все принесу.

Она потрепала меня по щеке:

– До чего же ты милая! И какая хорошенькая! Умница, что приехала. Очень скучала по тебе.

– Мне тоже тебя не хватало. – Я взяла бабушку за руку и поцеловала тыльную сторону ее ладони.

Поставив машину в гараж, папа тоже зашел в дом, закрыл за собой дверь и промолвил:

– На улице-то холодает.

Даже не взглянув на бабушку, он снял пальто и последовал за мной на кухню.

– У нее время джин-тоника, – прошептала я. – Вот и хорошо. Намешаю ей двойной – а потом спросим о фотографиях.

Папа выглядел обеспокоенным:

– Сам бы выпил чего-нибудь горячительного.

Приподнявшись на цыпочки, я достала с полки над холодильником бутылку «Танкерея»⁶, поставила ее на серебряный поднос вдобавок к трем высоким хрустальным бокалам и ведерку со льдом – и отправилась в гостиную намешивать всем коктейли.

– Держи, бабуль. – Я протянула ей ледяной бокал и уселась в кресло напротив. – За очередной день, наполненный прекрасной музыкой.

– За музыку. – Она подняла бокал и, отпив немного, поставила его на столик рядом. – Ну, Джиллиан. Как поживает твой молодой человек?

Мое сердце предательски сжалось:

– О… не такой уж он молодой. Не далее как вчера отпраздновал свое пятидесятилетие.

– Полвека, говоришь? Ну, для меня-то он совсем юнец. – Она улыбнулась нам, однако папе было не до шуток и светской болтовни. Он ссутулился, упер локти в колени и ждал, когда я достану из сумочки фотографии.

Но не так-то все было просто. Мне хотелось, чтобы сначала бабушка насладилась своим субботним джин-тоником. Тем не менее я сказала:

– Боюсь, он больше не мой молодой человек. Бросила его вчера – после вечеринки.

– В его день рождения? – вскинула брови бабушка.

– Да, но погоди его жалеть. Я застала его с другой женщиной. Он мне изменил.

– Вот же негодяй паршивый! – ахнула бабушка. – Я всегда знала, что с ним что-то неладно. Как в воду глядела. Слишком уж он был чистюлей. Весь правильный и лощеный. Горжусь тобой, Джиллиан! С подобными выходками мириться нельзя. Бывает, женщины закрывают глаза на измены своих мужчин, но я с этим подходом категорически не согласна. Правильно сделала – гнать таких в шею надо.

Ее поддержка согревала, но когда я взглянула на отца, он приподнял бровь, словно хотел напомнить мне о фотографиях в моей сумочке. Бабушка там смотрела влюбленными глазами на мужчину, который не был ее мужем.

Я поднесла бокал к губам. Лед тихо звякнул, врезавшись в хрустальную стенку.

Бабушка тихо подбодрила меня:

– Не отчаивайся. Все образуется.

Я снова подумала о Малкольме и том идеальном будущем, которое только вчера ясно видела перед собой.

– Думаешь? Не вполне разделяю твою уверенность.

Бабушка изо всех сил старалась меня утешить – папа же за все это время не проронил ни слова.

– Послушай, что я тебе скажу. У тебя доброе сердце, и ты заслуживаешь хорошего мужчину. Он существует, ждет тебя где-то там – впереди – и непременно встретится на твоем пути. Не могу сказать тебе, когда, где и как это произойдет, но не теряй веры. Чему быть – того не миновать.

Я не могла не улыбнуться ее оптимизму:

– Предлагаешь тихо отойти в сторону? И безропотно ждать? Пусть судьба-злодейка сама собой налаживает мою личную жизнь! А как насчет «Тиндера»?

Бабушка взяла бокал, отпила немного джин-тоника и снова поставила его на поднос.

– Как я могу ответить тебе «да» или «нет», если понятия не имею, о чем речь? Это что-то из «Твиттера»?

– Вроде того, – усмехнулась я.

Бабушка закатила глаза:

– Еще одна несуразица. В мое время люди встречались по-настоящему, а не в телефонах сидели.

Мы с папой переглянулись, и мне стало ясно, что больше откладывать момент истины нельзя. Я наклонилась к сумочке, которая лежала на полу у моих ног, и достала из нее фотографии.

– К слову, бабуль, – неуверенно начала я, – мы с папой сегодня поднимались на чердак и кое-что нашли там. Пару старых фотографий. Не могла бы ты рассказать нам о них? – Я встала и протянула ей снимки.

Увидев первую фотографию, бабушка не выказала никаких признаков беспокойства. Не уверена, что она даже ее узнала. Просмотрела снимки один за другим – казалось, наше открытие ничуть ее не смутило. Она выглядела так, будто листала скучные фотографии из чьего-то чужого альбома – не более того.

Папа наблюдал за ней с нетерпеливым беспокойством.

– Мама, – не выдержал он. – Кто этот мужчина на фотографиях? Почему ты с ним?

Я вскинула ладонь. Может, он поймет намек? И не станет продолжать? Зачем бабушке думать, что мы на нее ополчились.

Прикрыв рот кончиками пальцев, она долго, безотрывно смотрела на одну из фотографий. Наконец опять потянулась за своим бокалом и, отхлебнув чуть больше обычного, спросила:

– Как вы их нашли?

Я почувствовала себя виноватой. Стоит ли нам совать нос в бабушкину личную жизнь? Но папа! Ведь он очень нуждался в ее ответах. Боже! Хоть бы всему этому нашлось простое объяснение – чтобы мы вздохнули с облегчением и вместе посмеялись над ситуацией.

Однако где-то внутри себя я знала, что объяснение простым не будет. Ведь бабушка явно забеспокоилась, в ее глазах застыла тревога.

Подвинувшись к ней ближе, я тихо промолвила:

– Папа поднялся на чердак, хотел утеплить его к зиме. Он разбирал вещи и увидел в замке твоей шкатулки ключ. Вот так он на них… и наткнулся.

Бабушка смерила меня ледяным взглядом. Она ни разу в жизни не смотрела на меня с такой отчужденной холодностью. Затем повернулась к отцу:

– Эдвард! Это не то, что ты думаешь.

Ну конечно, она уже просчитала все как дважды два четыре и догадалась, что так взволновало ее сына.

Откровенно говоря, после ее слов я тоже испытала облегчение.

Это было не то, что мы думали.

Папа подался вперед, но с дивана не встал. Сидя в противоположном конце комнаты, он буравил бабушку обжигающим, словно лазерный луч, взглядом.

– Если это не то, что я думаю, – тогда что? Выглядит, знаешь ли, так, будто ты была влюблена в немецкого нациста, а не в англичанина, о котором мне рассказывала. Ты вообще была за ним замужем?

– Не говори глупостей. Конечно, была.

– Я знаю, что на чердаке валяется свидетельство о браке и ваши фотографии. Но, судя по всему, ты была влюблена в другого. А за моего отца вышла потому, что он был сыном графа? Ради титула или чего-то такого?

– Нет! Все было совсем не так. Жизнью клянусь – Бог мне свидетель.

– Тогда что ты делала в Берлине через год после того, как вышла замуж за моего отца? Если он вообще был моим отцом.

Бабушка остановила его предупреждающим взглядом:

– Ты не знаешь, что было на самом деле.

– Да – потому что ты никогда мне ничего не рассказывала, – парировал он. – Все, что я помню, – это огромный загородный особняк и няню, которая читала мне по ночам. А потом мы переехали сюда – к Джеку.

– И прожили отличную жизнь, – ответила она. – У тебя было замечательное детство.

Она говорила твердо, словно отчитывала его и напоминала, что сделала правильный выбор, когда решила переехать из Англии в Америку.

– Конечно, отличную. Но я все равно хочу знать, кем был этот мужчина. На фотографиях стоит дата – апрель сорокового года. Ты была с ним незадолго до моего зачатия.

Откинувшись на спинку кресла, бабушка тихо рассмеялась. Этого я совершенно не ожидала.

Кем была эта женщина, сидевшая рядом с нами? В этот момент она показалась мне чужой.

Бабушка медленно покачала головой:

– Говорю же, ты понятия не имеешь о том, что было на самом деле.

Отец посмотрел на нее с непередаваемой грустью:

– Тогда расскажи мне, мама. Пожалуйста.

Выражение ее лица смягчилось, но она отвернулась и погрузилась в задумчивое молчание. Мы ждали. И ждали долго. Наконец она глубоко вздохнула:

– Хорошо, Эдвард. Я расскажу, раз уж ты так хочешь это знать. Но сначала мне надо еще выпить. И тебе, пожалуй, тоже не помешает.

Встревоженная ноткой предупреждения в ее голосе, я быстро встала и занялась джин-тоником. Решила сделать еще одну порцию и для себя тоже – что-то подсказывало мне, что ночь будет долгой и непростой.