Nimirum interroga jumenta, et docebunt te; et volatilia caeli, et indicabunt tibi. Loquere terrae, et respondebit tibi, et narrabunt pisces maris. Quis ignorat quod omnia haec manus Domini fecerit? [Iob 12:7—9]

И подлинно: спроси у скота, и научит тебя, у птицы небесной, и возвестит тебе; или побеседуй с землею, и наставит тебя, и скажут тебе рыбы морские. Кто во всем этом не узнает, что рука Господа сотворила сие? [Иов 12:7—9]

Физиолог – одна из главнейших книг Средневековья. На протяжении почти пятнадцати веков этот совсем небольшой трактат о природе животных, растений и минералов и их символическом истолковании переписывали, переводили и перечитывали по всему европейскому континенту, от Англии до Московии и от Исландии до Эфиопии, а его авторство приписывали, среди прочих, царю Соломону, Аристотелю, святым и Папам Римским. Это первая книга иносказательных христианских истин, цельная аллегория бытия, исполненная глубокого сакрального смысла, где явления природы показаны лишь отражениями как человеческих, так и метафизических добродетелей и пороков.

Ни одно другое сочинение по естественной истории (если считать Физиолог таковым), да и вообще ни одна другая книга, кроме Библии, никогда прежде не пользовалась таким успехом, а ее принцип нравоучительного комментирования окружающего мира проник в сущность всего средневекового мировоззрения. Как напрямую, так и косвенно Физиолог стал неиссякаемым источником для религиозной иконографии и геральдики, дидактической и народной поэзии, на него ссылались профессора богословия и сельские проповедники, его истории оставили след в фольклоре, магии и литературе от бестиариев до Хроник Нарнии и Гарри Поттера.

Рассказы Физиолога просты и безыскусны, а их моральные уроки были понятны каждому. Именно здесь впервые можно было встретить единорога, отдающегося в руки невинной девы, или пеликана, орошающего птенцов собственной кровью. При этом, соединяя разрыв времен и культур, ничего нового трактат фактически не сообщает – почти все натуралистические сведения без труда обнаруживаются в куда более обширных греческих и римских энциклопедиях, да и сами сведения там порой гораздо любопытнее. Но сложность языка и материала неизбежно ограничивали их доступность, сделав их достоянием узкого круга знатоков, так что, хотя Физиолог и редко оригинален, информацию черпали непосредственно из него.

Объективно сочинение это можно считать образцом культурного синтеза, в ходе которого христианство из эзотерического учения небольшой группы единомышленников превращалось в идеологическую систему мирового значения, обладавшую всеми средствами для построения целостного духовного универсума.

Физиолог и физиология

О происхождении Физиолога существует множество теорий, но ни одна их них не отличается большой определенностью. Обычно предполагают, что он был написан изначально на греческом языке не ранее середины II и не позднее конца IV века новой эры, в египетской Александрии, этом Нью-Йорке древнего мира, плавильном тигле, где смешивались всевозможные истории самых разных традиций – эллинистической, иудейской, христианской, египетской, индийской. В полной мере эту пестроту демонстрирует и приводимый ниже текст. Его создатель обращает свой взор одновременно в прошлое и будущее, а настоящее он мыслит как путь, усеянный соблазнами. Дьявол многолик и изобретателен, для него любой сомневающийся – легкая добыча, а на пути от грехопадения к Вечности неофитам нужны узнаваемые ориентиры. Так и родилась книга наставлений.

Автор Физиолога неизвестен, а сам термин «Физиолог» есть ничто иное, как прозвище автора (подобно тому, как Аристотеля в позднейшие века называли просто Философом), которым – за неимением лучшего – обозначают и само сочинение.

Одни полагают, что Физиолог – это христианский писатель, знавший Библию и святоотеческую литературу, который изначально создавал экзегетику природы, то есть богословский трактат, объясняющий природу с точки зрения христианской доктрины. Для других Физиолог – язычник, автор краткого натуралистического атласа, к которому позднее некий христианский комментатор добавил аллегорические пояснения. В последнем случае возникает неопределенность касательно того, кто из них собственно Физиолог и что такое собственно физиология? И – главное – как тогда рассматривать суть всего этого произведения?

Надо сказать, что сейчас, в современных языках, под физиологией имеется в виду нечто совсем иное, чем в античности, а именно, если не вдаваться в подробности, функционирование биологической системы (организма). Тогда же физиологию рассматривали гораздо шире и в большем соответствии с буквальным значением: physis (природа) + logos (слово). Первым термин «физиолог» употребил, по-видимому, сам Философ (384—322 до н.э.), имея в виду в одних случаях зоологов, а в других – натуралистов вообще, в том числе и тех, которые размышляли об устройстве Вселенной и происхождении сущего. На эти темы, конечно, размышляли в древности многие, но не все, подобно физиологам, основывали свои рассуждения на наблюдениях природы.

Впоследствии «физиология» претерпела некоторые изменения. Скажем, в работах Цицерона (106—43 до н.э.) и Диодора Сицилийского (ок. 90—30 до н.э.) под ней подразумевалось уже некое тайное, оккультное знание природы, сближавшее «физиологию» с гаданием, магией, богословием. Правда, речь в таких случаях шла обычно об относительно экзотических народах, вроде этрусков или галлов.

В трактате Плутарха (ок. 46—ок. 127) Об Исиде и Осирисе, этом позднейшем соединении животного символизма с почти христианской экзегезой, «физиология» не упоминалась, но отчетливо прослеживалась – и на множестве примеров. Согласно Плутарху, египтяне весь свой сакральный символизм основывали на природных феноменах, в которых можно было увидеть эзотерический смысл и сделать выводы о сущности богов. Так, например, крокодила египтяне почитали как живое воплощение бога, поскольку это единственное животное, не имевшее языка, подобно тому, как и Божественное слово не нуждалось в голосе.

В течение первых веков новой эры этот метод под влиянием неоплатонизма получил развитие уже у ранних христианских писателей, вроде Филона Александрийского (ок. 25 до н.э.—ок. 50 н.э.), Климента Александрийского (ок. 15—ок. 215) и Оригена (ок. 185—ок. 254), которые определяли «физиологию» как постижение высших истин через созерцание их земных воплощений (кстати, каждому из них приписывалось авторство Физиолога). Невидимые вещи следовало познавать через видимые, а те, что увидеть вовсе нельзя, – сопоставлять с тем, что на виду: Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое [Евр. 11:3]. И так же, как Бог создал человека по своему образу и подобию, так и все остальное творение, вероятно, уподоблено было неким небесным образам.

Задача, как явствует, состояла в том, чтобы верно прочесть и истолковать книгу природы, так же, как читались и толковались книги Священного Писания, тем более, что последние именно к этому, как кажется, и побуждали: Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы, так что они безответны [Рим. 1:20]. Древним мифам и легендам, слишком многочисленным, а порой и слишком хорошо известным, чтобы бесследно исчезнуть, также суждено было подвергнуться этой «физиологической» процедуре – будучи рассмотрены в качестве аллегорий, они оказывались уже не столь далеки от новой идеологии.

Изначально заложенный в Библии символизм действовал в Физиологе на новом уровне, помогая увидеть скрытый смысл в неподобных образах, когда за сугубо материальным обликом животных, растений и камней скрывались догматические и нравственные понятия, через познание которых человек приобщался к высшему знанию и Божественной истине. Если это и не увеличивало прямо шансы на Спасение, то, по крайней мере, давало большую надежду. К тому же, сам процесс постижения был духовной работой, упражнением, сродни Великому Деланию алхимиков в последующие века, а значит, важным самим по себе. На практике же подобный подход позволял преодолеть интеллектуальную пропасть между миром сущего и миром вечного, между реальностью и догмой, то есть объяснить метафизическое через физическое. Кроме того, постичь аллегорию означало и постичь отношение соответствия, мысленной пропорциональности, а затем ощутить эстетическое наслаждение от этого соответствия, которое включало в себя и усилие истолкования.

Физиолог, таким образом, был не просто натуралистом или естествоиспытателем, но философом природы, интерпретировавшим окружающий мир метафизически, нравственно, религиозно, соотносивший буквальное и аллегорическое, означающее и означаемое. В известной мере это перекликается с тем, что сегодня назвали бы семиотикой природы, с той лишь разницей, что тогда это носило сугубо практический характер, то есть преследовало нравоучительно-просветительские цели.

Скажем, природа пантеры в соответствующей главе Физиолога призвана была олицетворять символически важнейшие атрибуты Христа, а именно: она – Христос воскресший («если же поела и сделалась сытой, тотчас засыпает в норе своей и на третий день восстает ото сна, как и Спаситель наш»); Христос, несущий благую весть («восстала ото сна на третий день, выходит наружу и возглашает громким голосом, и из голоса ее всякое благоухание исходит»); Христос-Бог, исполненный совершенства («всевозможно многоцветна она […] и обликом прекрасна»); Христос-Спаситель, враг дьявола («всем животным она – друг, враг же дракону»). Важна и неожиданность, причудливость символа, делавшая его более осязаемым и побуждающим читателя или слушателя к его истолкованию.

Такой «физиологический» метод прочтения, а вернее, восприятия, распространился по всему средневековому христианскому миру, в котором реальное, воплощенное в природе, и Божественное, воплощенное в Библии, образовывали неразрывное целое. Разумеется, свою роль сыграли здесь и сами условия жизни, особенно в раннее Средневековье – эпоху бесконечных войн и упадка, неурожаев, набегов, болезней и прочих бедствий. Выработка определенного набора символов может рассматриваться как образная реакция на это ощущение кризиса. В символическом мировосприятии природа, даже в самых грозных своих проявлениях, трактовалась как некоторая система знаков, с помощью которой Творец сообщал людям об упорядоченности этого мира, о сверхъестественных ценностях, о том, что надо сделать, чтобы найти в этом мире верный путь и обрести Спасение. Окружающие человека вещи могли вызывать недоверие из-за их кажущегося беспорядка, бренности, враждебности, но на самом деле всякая вещь была не тем, чем она казалась, но всегда предполагала что-то иное. Следовательно, надежда могла вернуться в мир, ведь он представлял собой разговор Бога с человеком.

Физиология смысла

Многоуровневая интерпретация смысла нашла отражение не только в интуитивном мировосприятии, но и в официальной церковной доктрине. Еще Блаженный Августин (354—430) указывал, что Ветхий Завет мог и должен был истолковываться четырьмя способами: согласно истории, этиологии, аналогии и аллегории. Историческое толкование подразумевало буквальное прочтение написанного; этиологическое искало причины произошедшего; аналогическое снимало противоречия между Ветхим и Новым Заветами; аллегорическое демонстрировало фигуральную символичность изложенного [О пользе веры V].

Полутора веками позднее Святой Григорий Великий (ок. 540—604), говоря об универсальности Священного Писания, замечал: своими неясными утверждениями оно испытывало сильных, но в то же время не настолько скрыто, чтобы его боялись, и не настолько открыто, чтобы его презирали. Писание превосходило все формы знания самим своим стилем, поскольку в одном и том же речении и указывало на событие, и обнаруживало тайну, а повествуя о прошлом, возвещало будущее [Моралии на книгу Иова XX, 1].

В итоге четыре уровня смысла, а вернее, четыре способа интерпретации сформировались следующим образом (в иерархическом порядке от низшего к высшему): буквальный, или реально-исторический; аллегорический, или мистико-метафорический; тропологический, или морально-нравоучительный; анагогический, или духовно-эсхатологический. Закрепилось такое различение и в монументальной Сумме богословия Святого Фомы Аквинского (1225—1274).

С одной стороны, многозначность текста создавала путаницу, вводила в заблуждение и сводила на нет всю аргументацию, из чего следовало, что результатом многозначности и было заблуждение, а вовсе не доказательство. Но с другой стороны, автор Писания – Бог, который властен был выражать то, что Ему угодно выразить, не только посредством слов (что дано и человеку), но и посредством самих вещей, буквально, что само по себе можно было понимать в разных значениях – исторически, этиологически и аналогически. В той мере, в которой Ветхий Завет был прообразом Завета Нового, речь шла уже о смысле аллегорическом. Деяния Христа как руководство для наших собственных действий – это смысл тропологический. Наконец, в том, что все описанное указывало на вечную славу, заключалась анагогия [Сумма богословия I, 1, 10].

Вездесущий символизм может сегодня показаться нарочитым и неестественным, но для Средневековья он был живым дыханием мысли. Привычка видеть все вещи лишь в их познаваемой связи друг с другом и в их соотношении с вечностью поддерживала в мире умопостигаемых образов великолепие красок и давала возможность переходить нечетко очерченные границы.

Жизненная ценность символического толкования всего вокруг была неиссякаемой. Символизм, охватив собой и природу, и историю, создал видение мира более строгое в своем единстве и внутренней обусловленности, чем это способно было бы сделать естественнонаучное мышление, основанное на причинности. В пространстве и времени появился нерушимый порядок, архитектурное членение, иерархическая субординация. Ибо всякая символическая связь необходимо предполагала наличие высшего и низшего: равноценные вещи не могли быть символами друг друга. В символическом мышлении существовало неисчислимое многообразие отношений между вещами – каждая вещь со своими различными свойствами могла быть символом множества других вещей, а одно и то же свойство могло обозначать несхожие вещи. Символов же, которыми наделяются вещи более высокого ранга, и вовсе бесконечно много. Ничто не являлось столь низким, чтобы не знаменовать собой нечто возвышенное и не служить бы его прославлению.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан [1 Кор. 13:12]. Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмысленной, если бы значение ее исчерпывалось непосредственной функцией и внешней формой; с другой стороны, при этом все вещи целиком пребывали в действительном мире. Но тут не было противоречия – средневековый человек жил в пространстве, насыщенном знаками и иносказаниями, полном смысловых отсылок и проявлений Божественного в обыденном, в природе, постоянно говорившей на геральдическом языке.

Сегодня этот язык по большей части утрачен, и хотя мы по-прежнему распознаем символы вокруг нас, содержание их уже совершенно иное – в силу иных знаний и способов восприятия, вообще другой картины мира. Например, синий цвет нам представляется холодным, в Средневековье же он был теплым, цветом воздуха, теплого и сухого. Число двенадцать в большей степени отражало идею целостности и законченности, чем нынешнее десять. Символ всегда был весомее и подлиннее реальной вещи, которую он должен был представлять, потому что сама истина находилась вне реальности, в мире высшего порядка. Истинное и реальное были противопоставлены.

Ücretsiz bölüm sona erdi. Daha fazlasını okumak ister misiniz?

Латинский Физиолог

Введение

Физиолог и физиология

Физиология смысла

Bu kitabı okuyanlar şunları da okudu