Kitabı oku: «Самец», sayfa 11
Глава 25
Уже два дня он ждал ее безумно, шагая от фермы к домику Куньоль, с мрачным отчаянием чувствуя, как слабеет прежняя любовь, и вот внезапно, как виденье, она промелькнула.
Его драгоценное существо, его Жермена! Она ехала там, почти прильнув к лицу какого-то мужчины. Она, она!..
Он привскочил, как оглушенный громом, объятый яростью, чувствуя, что все вращается вокруг него, не сознавая, жив ли он еще и не было ли внезапное появление Жермены лишь дьявольским наваждением. Стоять ли ему, сложа руки, или ударить… Но факт был ясен, и яркая ужасная действительность нахлынула на него. Жермена обманывала его с этим человеком. Проехавшая пролетка увозила их ласки. Быть может, их кожа хранила трепет поцелуев.
А он, глупец, ждал ее по целым дням и ночам. С необычайной ясностью пронеслись в его уме воспоминания, то время, когда он сидел с нею в маленькой лесной лачужке; очаровательные дни, когда они вначале так долго бывали вместе, затем все более и более редкие встречи, когда она приходила скучная, вялая, безжизненная, тогда как он готов был вечно ласкать и лелеять ее.
Смесь злобы и муки перекосила его лицо судорожной гримасой. Его мозг разрывался на части. Казалось, по черепу, не переставая, колотили вальком. Его крупные зубы впивались в губы, откуда сочилась кровь. Он выпрыгнул на дорогу.
От пролетки доносились лишь смутные перекаты колес в отдалении. Но его ноги были чудесными пружинами; они имели гибкость кровожадных звериных лап, бросающихся на добычу. Схватить, держать ее в своих руках, трепать, валять в пыли, вцепиться пальцами в ее волосы – эти картины вспыхивали кровавыми искрами в его мозгу. Он близился к убийству так же неизбежно, как вода стремится в водоемы, как всякое живое созданье – к смерти.
Пролетка, казавшаяся вдалеке темным пятном, как будто стала неподвижной. Шум и радость счастливых людей пронеслись по лесу в безмолвии ночи и замерли в словах прощания. Пролетка остановилась.
Ищи-Свищи прислушался: его уши, отражавшие звуки, как колодцы, разносящие по дну глухое гуденье, казалось, воспринимали те же нежные жгучие слова, которые она ему шептала в минувшие радостные дни.
Затем пролетка покатила дальше, углубляясь вдаль шоссе, и среди этого затихавшего гула выделялись все яснее звуки топота скакавшей лошади.
Топот приближался. Вскоре в сырой мгле ночи показалась высокая фигура, освещенная тлевшей искрой сигары, как мигавшей звездочкой.
Одним прыжком Ищи-Свищи схватил лошадь за повода.
– Прочь! – закричал Гюбер Эйо, взмахнув хлыстом.
Лошадь взвилась на дыбы со сжатым ртом и с зубами, стиснутыми железной рукой, повисшей на удилах. Лошадь старалась вырваться и, вздергивая головой, пятилась к кустарнику.
Ищи-Свищи послушно двигался вместе с нею, не оказывая сопротивления, сосредоточив все свое внимание на этом бледном, склонившемся над ним лице, и впился в него неподвижно-расширенными глазами, приспособленными для ночного бдения, вытянув вперед шею, страшно спокойный, чувствуя, как в памяти воскресают неясные воспоминания.
По его голове раздался со всего размаха удар рукоятки хлыста. Второй удар опалил ему глаза, как головней. Он успел отстранить третий удар, который рассек нос. Кровь брызнула сразу изо лба, из ушей и десен, заливая зубы. Сын фермера Эйо, выпрямившись на своих стременах, наносил беспощадные удары взмахами хлыста.
Ищи-Свищи внезапно подпрыгнул на своих гибких ногах и, схватив его за голову, прижал ее к седлу.
Гюбер судорожно вцепился в гриву лошади, которая хрипела с разодранными ноздрями, сделала несколько шагов и вдруг начала вертеться, объятая дрожью, от которой подкашивались ее ноги.
Гюбер возопил:
– Мерзавец! Оставь меня или я…
Он не кончил. С неимоверной силой, способной сдвинуть гору, Ищи-Свищи раздробил ему ударом кулака подбородок и глухо пробормотал:
– Заткни свою глотку!
Ищи-Свищи повис на его бедрах и бешено встряхивал его, как остервенившийся дровосек раскачивает пень, чтобы выдернуть его из земли. И потом, неожиданно съежившись, он схватил его обеими руками за шею и увлек за собою вниз тяжестью своего тела. Они свалились в пыль.
С каждым мгновением ужасные пальцы все более приближались, вдавливались глубже в тело, и Гюбер чувствовал, что постепенно задыхался. Из горла вылетал свист, и глаза заволакивались туманом смерти. Поверженный, он хрипло завопил, и в этом вопле слышалась мольба. Ищи-Свищи опомнился вдруг при этом хриплом звуке и невольно разжал пальцы, потом опустился на колени, уставился своими большими измученными глазами в это скорчившееся лицо и стал разглядывать человека, которого он душил, медленно, непрерывно сдавливая горло, постепенно спутывая его мысли и воспоминания…
– Я тебя узнаю, – сказал он, наконец, – ты сын фермера из Трие.
И снова воцарилось молчание в ясной ночи, и слышалось лишь их тяжелое дыхание, словно пыхтенье двух быков. Из груди Ищи-Свищи, как из кузницы, вырвались вдруг бессвязные стоны: с его губ готов был сорваться вопрос, но он сдерживал его, как будто с ним была связана вся его жизнь.
– Ты ее любовник, говори? – взвыл он.
Глаза Гюбера расширились: он не понимал.
– Чей?.. – прохрипел он.
Ужасные руки опустились, как гири, на его плечи.
– Той вон, высокой!
Глубокое изумление заставило приподнять брови Гюбера. Он лежал молча и начинал догадываться, что Жермена Мокор и была причиной нападения.
Ищи-Свищи нетерпеливо повторял:
– Ну, говори, не финти, ты ее любовник?
И, словно крюки, вбиваемые молотком, его пальцы впились в связки шеи Гюбера.
– Пусти меня! – стонал Гюбер.
– Говори… ты ее любовник?
– Нет, – вырвалось со свистом из груди Гюбера.
– Поклянись, – приказал Ищи-Свищи.
– Правда.
– Поклянись Богом.
– Правда.
– Твоим отцом…
– Клянусь моим отцом.
– Матерью.
– Клянусь моей матерью.
– Если это так, – вставай.
Избитый, с измятыми боками, с рассеченной головой, Гюбер Эйо медленно поднялся, сначала на одно колено, затем на другое, и в его движениях были стыд и неловкость, плохо скрытые маской спокойствия и равнодушия. Он хотел бы найти где-нибудь нож, вилы, какое-нибудь орудие, чтобы ударить исподтишка бродягу, набросившегося на него с такой жесткостью. Он нагнулся, подобрал свою шляпу, избегая показывать лицо, передернутое злобой.
Напротив, лицо Ищи-Свищи прояснилось, и он теперь был склонен к великодушию. То, что он испытывал, было больше, чем радость: у Жермены был лишь один любовник – он сам. Этот поп поклялся жизнью своей матери и отца, что она ему не принадлежала. И под влиянием этой уверенности он пожалел о своем насилии.
– Я, может, немного погорячился, – подумал он, стыдясь своего поступка. Он повернул голову, ища сына Эйо, чтобы попытаться сойтись с ним, но тот исчез.
Парень постоял мгновение в раздумье. Впрочем, он сам виноват, этот бледный вертопрах. Если бы он только скакал рядом с пролеткой, ничего бы не произошло. Он передернул плечами, как бы желая освободиться от навязчивой мысли, но наплывали другие. Что могло произойти? Этот барчонок будет мстить, это несомненно. Он разнесет повсюду сплетни, разболтает о его связи с Жерменой. Это погубит их обоих.
И он пустился бежать.
Он решился на все: будет умолять его, заставит поверить в припадок безумия, унизится даже до того, что отречется от сказанных слов. Он остановился, чтобы перевести дух, и услыхал вдали лошадиный топот.
Гюбер Эйо нашел свою лошадь, щипавшую траву возле кустарника, и вскочил на нее, спеша скорей приехать и разгласить о нападении злоумышленника, жертвой которого он стал.
Глава 26
На следующее утро Малютка Дюков пришла на ферму.
Ищи-Свищи тайно послал ее передать кое-что Жермене, и она бежала через корни и пни, чтобы скорее прийти.
Пот выступал слегка на ее шее. Она вступила во двор украдкой, держась настороже, скользя по земле, как крыса. Во дворе человек натачивал косу. Она спряталась за стоги сена и, притаясь, ждала, когда он уйдет. Она увидела затем толстую красную девку, у которой в руках качались подойники, и подождала, пока та не исчезла в туманной дали. Тогда она заглянула в окошко, в углубления дверей, в углы двора, не смея вступить дальше из осторожности, как ей наказывал браконьер.
Страстное желание увидеть эту Жермену заставляло напрягаться ее шею на сухих плечах, но ни одна из женщин, переходивших через двор, не походила на тот портрет, который он рисовал ей. И, прислонившись неподвижно к стене, как притаившееся животное, она просторожила так целый час. Наконец, высокая смуглая девушка вышла из дома. Без сомненья, то была она. Малютка вышла из своего убежища.
Услыхав шлепанье голых ног по двору, Жермена повернулась и заметила тощую девочку, которая глядела на нее своими неподвижными глазами, кусая концы платка, повязанного вокруг шеи, и ничего не говорила.
Малютка оглядывала ее со злобою, забывая поручения, которые ее привели сюда.
Тогда как Дюки ничего не подозревали, это маленькое дикое сердечко угадало, почему парень редко заходил в лачугу. Что-то подсказывало ей о другой, более сильной привязанности, которая удерживала его вдали от них. И с первого же мгновенья она возненавидела эту соперницу.
Несколько раз она ходила по пятам Ищи-Свищи в лесу украдкой, с неотвязчивой надеждой увидать из-за кустов смеющееся лицо женщины. О, она с радостью прошла бы по стеклянным осколкам своими голыми ногами, если бы этой ценой могла бы увидеть ее. Но зеленые своды не выдавали их тайны, и она была принуждена подавить свое страстное желание. И вот, наконец, перед ее глазами стояло это создание, которое она готова была разорвать зубами. От досады, что перед ней была яркая, позлащенная солнцем кожа, ее маленькая мордочка дико скорчилась. Почему, как у старой Дюки, ее кожа не была черна и жестка, ее живот не был впалым и не блуждали ее глаза, как у той? Ее стан был строен и крепок, и Козочке припомнилась история, происшедшая когда-то с нею.
Однажды, когда она собирала листья в лесу, на дороге показалась дама, одетая в бархат с белыми кружевами, ложившимися на темном фоне платья узорами инея. Это было в конце осени. Дама шла, озаренная лучами солнца, и вся ее фигура сияла, как статуя Святой Девы, окрашенная в белый и голубой цвета, находившаяся в часовне «Благодатных Ароматов», в миле от Дюков.
Малютка стояла, не шелохнувшись, на месте, простирая руки в пространство и глядя на шедшую даму, вполне убежденная, что это сама Святая Дева. За дамой ехала коляска в сопровождении высоких лакеев, у которых на шляпах сияло золото, и медленно дама и лошади углублялись в чащу тихими, неслышными шагами видений.
Ей показалось, что в Жермене было кое-что от той прекрасной дамы. Она любовалась ею, полная ярости, с бешенством в глазах. Жермена нетерпеливо спросила:
– Ну, что тебе? Кто ты такая?
Девочка, не переставая кусать свой платок, прошамкала несколько слов.
– Что? – переспросила Жермена, наклонившись над ней.
Ей показалось, что она расслышала чье-то имя.
Девочка говорила теперь ясно. Она сказала, что была послана Ищи-Свищи. Он находился в лесу. Он хотел видеть Жермену немедленно. И, произнося это, она кидала из-под своих взъерошенных бровей острые, как иглы, взгляды.
Жермена пожала невольно плечами, потом, расслышав, ответила:
– Ты ему скажешь, что я не могу. Не могу ни в каком случае. Скажи, что в другой раз.
Она озиралась кругом, боясь быть замеченной, и говорила ей тихо, немного наклонившись. Внезапно увидела Жермена ее черные глаза, пылавшие, как угли, отражая смесь злобы с наслаждением, и она отскочила от этого неестественного существа, таившего в себе враждебность.
Дикарка стояла на одной ноге и размеренно поглаживала ее другой, не подавая вида, что собирается уходить. Жермена стиснула зубы, чувствуя, в свою очередь, гнев против этого маленького злого зверька.
– Ну, уходи… Я ведь тебе сказала, что не могу, – промолвила Жермена.
Козочка встряхнула головой:
– Он мне сказал…
И повторила его слова, которые звучали настойчивостью данного ей приказания. В ее душе рождалась радость при виде того, что Жермена не питала к Ищи-Свищи никакого особенного чувства. Ее инстинкт подсказывал ей, что любят иначе.
Это упрямство, наконец, стало беспокоить красивую девушку. Она приняла решение.
– Ну, ладно, ты скажешь ему, что приду через три часа туда, к Куньоль.
Малютка молча ушла. Жермена глядела, как худая и плоская фигура задвигалась, словно машинка; неожиданно она повернулась назад и кинула на Жермену в последний раз взгляд, сверкнув своими разъяренными черными глазами. Жермена припомнила, что ей говорил Ищи-Свищи о лесной девушке, которую он называл Козочкой. Без сомнения, эта ворчунья была она. Она пожала плечами, находя смешным иметь ее своей соперницей.
Выйдя за ворота, маленькая дикарка скривила гримасу, погрозила кулаком в сторону фермы и пошла своей дорогой через поля, смеясь во весь рот, ликуя радостью сороки в высоком лесу.
Ищи-Свищи ждал ее, съедаемый нетерпением, то и дело вздыхая, и, едва заметив ее, побежал навстречу, крича:
– Ну, что? Говори!
Она лукаво кивала головой, продолжая с злобным смехом хранить молчание. Тогда он опустил свою руку на ее плечо и впился в ее глаза:
– Говори сейчас же, что она сказала тебе, или я тебя…
Она испытывала жестокую радость томить его и храбро выносила его взгляды, смеясь исподтишка краями глаз.
Так как она все еще молчала, рука парня стала надавливать ей плечо, и пальцы сжимались с каждым мигом сильнее, пригибая ее к земле.
Она крикнула ему от злости и боли:
– Не придет, – вот тебе!
Руки его разжались. И, видя его подавленным, словно под тяжестью утеса, она принялась растравлять его рану, то останавливаясь, то снова принимаясь рассказывать, что барышня пожимала плечами, упрямо повторяя несколько раз «нет». Насладившись пыткой, она только тогда как будто вспомнила, что Жермена через три часа будет у Куньоль.
Он чуть ее не убил, но минуту спустя его гнев прошел; он поднял ее на руки и поднес к своим губам. Малютка одним прыжком высвободилась от него, дрожа всем телом, как будто ее обожгло чем-то жгучим и сладким, и побежала, обезумев, как животное от укуса слепня. Никогда она не испытывала такого ощущения, хотя он несколько раз ее целовал. Он тщетно окликал ее по имени, но она углубилась в лес, чтобы там скрыть свою муку и свою страсть.
Глава 27
Жермена пришла к Куньоль угрюмая, опоздав на два часа.
– Зачем ты меня звал? – спросила она.
– Чтобы тебя видеть.
И прибавил печально, что она уже не была целых пять дней.
Она сосчитала: шел лишь четвертый день.
– Ну, хорошо, четыре дня. Разве этого мало?
Он улыбнулся, чтобы смягчить ее.
Она пожала плечами. Разве у нее не было дела? Или он думает, что она совсем свободна? Ему хорошо целые дни ничего не делать. И она отчеканивала свои слова, которые лились без остановки.
Он тряхнул головой. Холод, веявший от Жермены, обдал его всего. Он чувствовал, как все рушилось, и слушал ее со сдавленным горлом, молча, стыдясь своей ненаходчивости в ее присутствии.
Она прошла два раза кругом комнаты и села, ища слов, чтобы побудить его разойтись. Устремив глаза на окружавшие предметы и не видя их, она машинально играла концом башмака. Он сидел в другом конце комнаты, опустив голову на руки, и молчал. Наконец он встал, взмахнул кулаком и прислонился плечом к стене, с опущенною головой, прямо против нее. Тогда она попробовала добиться от него слова, потому что его молчание тяготило ее сильнее, чем его упреки.
– Скажи, что тебе надо было сказать, ну?
Он отвернул голову.
– Мне? Мне… Мне ничего.
– Всегда у тебя ничего. А вот мне надоело, – у меня одни лишь неприятности.
И вот теперь, когда молчание было нарушено, она не давала ему начать. Она упрекала его за его равнодушие: ему все равно, какие сцены происходят у нее дома, – то и дело, что одни укоры целые дни. Кончится тем, что ее прогонят с фермы.
Она говорила очень быстро, разжалобившись на самое себя, и начинала, наконец, верить тому, что говорила. Одно время она так вошла в свою роль, что слезы выступали у нее на глазах. Она вынула носовой платок и приложила его к покрасневшим векам. Она надеялась на какое-нибудь доброе движение с его стороны, думала, что, быть может, он откажется от нее, и подкарауливала его краем глаз, увлажненных слезами.
Он покачивал головою, продолжая хранить молчание.
Она пустилась на хитрость.
– Все мужчины эгоисты, думающие только о том, чтобы позабавиться. Женщины для них – одно только средство удовольствия и больше ничего. Им бы хотелось иметь их постоянно под руками, как игрушки.
Она воодушевилась. Кровь прилила к ее щекам. Теперь она решительно глядела на него, чтобы вызвать его на ответ. И, подавшись телом вперед, она отчеканивала слова, сопровождая их резкими жестами, как будто кидая их ему в лицо. Но выходило обратное тому, на что она рассчитывала. Вместо того, чтобы разжалобить его, она его ожесточала: его хитрость, лесного жителя, подсказала ему о кознях и сетях, скрытых за этой грудой жалостных слов.
Он отошел от стены и сел рядом с ней с руками в карманах.
– Ну, и что же? Ты хотела что-то сказать мне? Ну, говори же.
Она подумала мгновенье и с красивым жестом, как бы отдаваясь, кинулась ему на грудь с рыданием.
– Я не могу сказать всего. Я несчастлива с тобою. Нам надо видеться реже. Позднее, как знать, может быть, все уладится.
Он был взволнован. Теплота ее слез размягчила его.
– Я гораздо несчастнее, – сказал он, – но не думаю покидать тебя, Жермена.
Она объяснила ему, что это не то же самое, стараясь подыскивать убедительные доказательства, и взгляд ее был далекий, как у людей, которые рассуждают.
Но он кивал головою, ничуть не убежденный.
– Если бы ты мне об этом говорила до завтра, – возразил он, – я все равно бы не поверил. Я устроен, наверно, не так, как другие.
Он схватил ее в свои объятья и прижался головою к ее плечу.
– Я бы не мог так не видеть тебя целыми днями! Тебе стоило лишь прийти один разочек в лес, а потом ты могла бы уйти; с меня было бы довольно. Но ты не пришла.
Она ответила, объясняя причины: она ведь была так занята, даже в воскресенье, вчера, она весь день провела в работе.
Его охватывала дрожь перед очевидностью ее обмана, и вдруг спокойно и холодно он спросил ее:
– Ты работала вчера? Да?
Она не угадала ничего и кивнула головою. Он почувствовал как бы удар, и на лице его выступил пот.
– И до вечера?
Эта настойчивость сделала ее осторожной; сомнение проскользнуло в ее голове. Она заколебалась, быстро повернула глаза в его сторону и, набравшись смелости, бросила:
– Да, до вечера.
Тогда бешенство овладело им; он грубо оттолкнул ее.
– Ты соврала.
Она встала, выпрямилась во весь рост и вызывающе вскинула голову, готовая начать борьбу.
– Что? Я соврала?
Да, да, она врала. Разве так трудно понять? Она обманывала его: у нее были любовники. И весь вчерашний гнев вновь охватил его, он бросил ей в лицо ужасные слова.
Он чуть не убил из-за нее человека. Но она не стоила этого. Давно-давно она уже обманывала его. Он был достаточно глуп, веря ее словам. Да, мамзель охотно разрешала сыновьям фермера сопровождать ее, давала им руку, заставляя их, может быть, даже верить, что она невинна.
Он скрестил руки, съежился весь и вытягивал в ее сторону свое обезображенное лицо. Слова вырывались сквозь зубы, сдавленные, прерываемые едким смехом, который хлестал, как бич. Ее руки опустились вдоль тела. Она слушала, оцепенев, глядя застывшими глазами на пол. Ее мучило не то, что он стоял на дороге, когда она проезжала с сыном Эйо, а то, что он мог причинить ему зло. Что, что? Чуть его не убил… Но ведь тогда всем все будет известно.
Она набралась храбрости и шагнула в его сторону.
– Да, правда… у меня есть любовник.
Она не успела вымолвить, как ее обдало страхом, и она закрыла лицо руками.
Признание свалилось на Ищи-Свищи, как каменная глыба. Он сдавленно выкрикнул «ха!» – как сраженный пулей, не ведая, откуда выстрел и отчего. Но мгновение спустя, ее слова вонзились, как гвоздь, в его мозг, и, указывая ей повелительным жестом на дверь, он крикнул:
– Шлюха, пошла вон, шлюха!
Низкое чувство женщины взяло верх. Она подумала, что все теперь кончено, что он оставит ее, и побежала к двери, как к избавлению, но его рука поймала ее за юбки.
– Сюда!
Он притянул ее к себе, задвинул засов и бросил ее движением руки на стул. Она почувствовала себя в его власти и сидела бледная, с опущенными руками, обезумевшая от ужаса под его решительным взглядом. На карту была поставлена свобода, и она решилась довести игру до конца.
Он ходил по комнате большими шагами, задевая стулья. Его хриплое и жесткое дыхание выдавало его безмерное страдание. И каждый раз, как он проходил мимо нее, он закрывал глаза, чтобы не видеть ее.
Мало-помалу холодное решение проникло в его мозг. Он остановился перед нею и медленно проговорил:
– Что сделано, то сделано, Жермена. Не стоит к этому возвращаться. Человек тот был верхом. Я его сбросил вниз, повалил на землю. Я бы выдавил из него всю его кровь. Может быть, завтра, в самый этот час, всем уже будет известно, что у тебя любовник, и этот любовник я. Он теперь плюет тебе в лицо. Это – не человек. Мне надоела моя прошлая жизнь. Я больше не хочу жить, я хочу покончить с нею. И тебе ведь не лучше? Будут говорить, что ты любовница негодяя, мерзавца. Тебе останется только стать потаскушкой. Мой нож при мне. Я убью и тебя, и себя.
У нее вырвался крик. Он схватил ее за талию и притягивал к себе с неимоверной силой. Она чувствовала с каждым мигом, как приближается к нему, несмотря на свое сопротивление, и, откидываясь телом назад, старалась загородиться рукой, чтобы не видеть ножа, который он вытаскивал из кармана. Она отлично помнила этот длинный, острый, ужасно отточенный нож; он служил ему на охоте, был весь в пятнах ржавчины от крови животных, в тело которых вонзался.
Он раскрыл его. Клинок блестел в его правой руке, наполовину скрытой за его спиной. И в то время, как двигалась рука, как будто не знавшая еще, какое выбрать для удара место, Жермена увидела, как глаза ее возлюбленного подернулись необычайной нежностью. Из груди ее стали вылетать вместе с хриплыми криками бессвязные судорожные слова, и она стала отбиваться, впиваясь ногтями в его руки, рвала их, охваченная безумием, и, не отрываясь, глядела на сверкавший нож.
Она на мгновение вырвалась от него. Одним прыжком была у двери, но он ее снова схватил, прежде чем она успела взяться рукой за засов. Его руки вцепились в ее шею и потащили ее назад. Он все глядел на нее, как бы боясь разрушить эту красоту, которая дарила его самыми высокими радостями жизни.
Она собрала всю свою силу и крикнула о помощи. Ее крик заглох под рукояткой ножа. Он прижал нож к самым ее зубам, – оружие было в нескольких вершках от ее груди. Ему стоило лишь повернуть рукой. Она сделала отчаянное движение – и вдруг ее платье разорвалось и обнажило белизну нагого тела.
На лице Ищи-Свищи выразилось колебание. Им овладели последние искушения. Он как бы жаждал припасть поцелуем на один лишь миг к этим пылающим гроздям грудей. Его пальцы дотронулись со жгучей сладостью до ее обнаженной груди. Нож выпал из его рук. И Жермена увидела, что она торжествовала, и крикнула ему сквозь радость всего своего существа.
– Завтра!
И вдруг губы их сомкнулись в поцелуе. Она обвила его руками вокруг шеи, как ожерельем, и повисла на нем всей тяжестью тела, чувствуя, что перестает хитрить от необузданной страсти этой минуты любви, столь близкой к смерти. Она забывала свои решения в порыве гордости своей победной красотой. Под влиянием необычайного ощущения от прикосновения к ней острия ножа и сознания, что она спаслась от него, в ней снова пробудилась страсть, и она подчинялась его насилию, которое одно лишь имело власть над нею.
А он, дрожа всем телом, стоял побежденный, и глаза его заволоклись туманом; он бормотал слова прощения, и его кровавая страсть истребления утихала под влажным взором девушки. Разве могла она расточать такие ласки кому-нибудь другому?
И она оглушала его своим шепотом:
– Ты, мой милый! Ты у меня один-единый!
Он припал к ее коленям, скользил руками по стану, вцеплялся ими, как крючьями, в ее грудь. Жестокое сладострастие перекосило его лицо, и ноздри его расширились. Он всасывал глазами улыбку, игравшую на губах Жермены.
Куньоль оставила их одних, как обыкновенно. До них в тишине доносился из леса звук ее ножа, срезавшего сухие сучья, и, как в прежние лучшие дни, их опьянение возрастало под пологом таинственности их уединения.
Часы пробили срок их поцелуям.
Утомление начинало слегка овладевать Жерменой, и вернувшийся рассудок заставил ее раскаяться, что она отдалась.
Он заметил холодный блеск в ее глазах.
– Еще какие-нибудь мысли? – спросил он ее с грустной нежностью.
– Я вспомнила об этом Эйо, которого ты сбросил с лошади. Расскажи мне все, мой милый.
Он рассказал ей все чистосердечно, представляя движение лошади, которая встала на дыбы; падение Эйо и его плачевный вид, когда он поднимался с земли. От шутовского тона его еще резче выступала его мимика.
Она его приласкала.
– Мне нравится, когда ты сердишься.
Она так увлеклась борьбой, что позабыла обо всем, что не относилось к этим двум сцепившимся людям, из которых один, лежавший под другим, стонал и просил пощады.
Звон часов навел ее на мрачные мысли. Бог знает, что еще выйдет из этой встречи? Беспокойство ее возрастало.
– Впрочем, не все ль равно? – сказала она, пожав плечами. Глупо мучиться и портить себе кровь неизвестно из-за чего.
Опьянение этих двух безумных часов продолжало еще оказывать на нее свою силу. Она еще не изведала такого сладостного утомления страсти, и оно навевало на нее, усталую и разнеженную, приятное недомогание. Ее беспокойство растворилось в этой расслабленности. Она медлила, не в силах решиться уйти. Чувство бесконечной беспомощности удерживало ее возле него. Она несколько раз подставляла ему свою щеку.
– Поцелуй меня, – говорила она. – Еще, ну, еще!
Они расстались.
Оставшись одна, она бранила себя за свою слабость, которую хотела забыть.
– Но теперь все кончено, все кончено, – подумала она.
