Kitabı oku: «КАПИТАН КОЛЕНКУР», sayfa 3
Вдогонку
«Постойте – вдруг говорит мне вдогонку директор – мне надо вам кое-что сказать».
Господи, ну что там еще. Чертыхаясь на чем свет стоит, я возвращаюсь обратно.
Карательная экспедиция
Директор департамента вызвал меня спозаранок, когда по улицам еще бродили понурые сновидения, а я еще не успел выпить первую чашку кислого кофе и не сумел толком прийти в себя от всех своих злоключений на Сенной площади. Поиски пропавшей треуголки отняли слишком много сил, моральных и телесных, а в ушах еще стояли злобные крики уличных торговцев, звонки трамвая и свист ледяного ветра.
«Что вы можете рассказать мне, уважаемый Вячеслав Самсонович?» – спросил директор.
«Меня бьет озноб – сообщил я ему – и я не успел еще выпить первую кружку кофейного напитку».
«Это не совсем то, что я именно ожидал услышать» – перебил меня директор.
«А еще моя треуголка подверглась на Сенной площади моральным и физическим унижениям – припомнил я – посему я требую немедленно послать на Сенную площадь карательную экспедицию. Пусть все эти мерзавцы на Сенной, все как один, встанут на колени перед моей уязвленной треуголкой и попросят у нее прощения. «Прости нас, о треуголка!» И тогда я, Вячеслав Самсонович, небесный начертатель милостью божьей, отпущу им все их вольные и невольные прегрешения. «Живите – скажу я им – так уж и быть, моя треуголка вас прощает».
«Мы не можем в данную минуту отправить на Сенную площадь карательную экспедицию – сказал директор, несколько смущенный – у нас нет для этого достаточно солдат. В данную минуту все наши солдаты задействованы в Тележном переулке. У нас есть только гардеробмейстер Алексей Петрович. Но он один вряд ли выдюжит».
«Жаль» – ответил я.
«Что еще вы можете рассказать?» – спросил неугомонный директор.
«А что вы именно желали услышать?» – уточнил я.
«Мне важно знать, что вам известно о первопричине всех чрезвычайных происшествиях и необъяснимых чудесах, которые за последнее время потрясли и обеспокоили наш сияющий и бессмертный город».
Я задумался.
«Я хочу вам рассказать потрясающую историю о некоем безымянном капитане – промолвил я – который живет на Батискафной улице. У него почти ничего нет, даже имени. Все его богатство – маленький домик посреди угольных и выгребных ям, ленивый денщик, антресоли, наполненные шляпными коробками – и вот еще великолепный янтарный мундир стоимостью в один миллион рублей. Вот он-то, полагаю, и является первопричиной всех наших бед, несчастий всех и недавних потрясений».
«Как интересно – умозаключил директор – бросайте все, бросайте все ваши занятия, немедленно отправляйтесь на Батискафную улицу и выясните все, что возможно. Государь ждет от нас подробнейшего доклада. А еще лучше – приведите-ка безымянного капитана сюда, в департамент, чтобы я на него посмотрел».
«Я еще не допил свой кофе» – сообщил я.
«Кофе подождет – возразил директор – вы его, чего доброго, будете пить и мусолить до позднего вечера. К черту кофе! Одевайте вашу треуголку – и ступайте бегом на Батискафную улицу».
«Дайте мне денег на трамвай» – попросил я.
«Денег нет и не будет – отрезал директор – ступайте на Батискафную пешком».
«Я даже не знаю, где эта самая Батискафная улица – признался я – потому что забыл».
«Мне все равно – сказал директор – вспомните по дороге».
Делать нечего. Я запер свой кабинет, спустится вниз по мраморной лестнице и получил свою казенную треуголку у рыжебородого гардеробмейстера.
«На улице-то какая холодрынь – сказал сердобольный гардеробмейстер – вы бы, Вячеслав Самсонович, шинельку бы поверх себя накинули».
«Мне не нужна ваша шинелька – ответил я – мне как всегда некогда. К тому же, моя треуголка, бог даст, согреет меня».
«Ну смотрите» – сказал гардеробмейстер на прощание и спрятался внутри своей будки, словно домовитый рак-отшельник. Только одна его рыжая борода местами торчала наружу.
«В который раз – подумал я – в который раз директор безуспешно посылает меня на Батискафную улицу – а я даже не могу толком выйти за дверь. И вот еще одна попытка. Интересно, что из этого у меня получится».
Я постоял в нерешительности. Потом поправил свою треуголку, чтобы ее края растопыривались в разные стороны ровно и симметрично, и вышел на улицу – навстречу утреннему сумраку, колючему снегу и собачьему холоду.
Трамвай. Наводнение
Поспешно и неаккуратно выходя из горячо любимого департамента, выбегая впопыхах, я споткнулся о дверной порожек и упал носом в грязь. И вот, полюбуйтесь – растянулся поперек всей Лифляндской улицы. Юные барышни из писчебумажной мануфактуры, следуя в Екатерингоф – плясать вокруг майского дерева – дружно взвизгнули. Мальчишки и собаки, караулившие меня весь день у самого крылечка, принялись было дико хохотать. Когда я очнулся и открыл глаза, я снова сидел в трамвае, рука об руку с милой государыней, в некотором отдалении от занемогшего офицера. Приступы его тошноты и некстати грянувшая гастрономическая буря понемногу затихали. Слава тебе господи. Кондуктор все еще суетился возле него, не отходя ни на шаг.
«Как хорошо, что вы снова здесь, Вячеслав Самсонович – пролепетала государыня – а то я уже стала немного волноваться, куда это вы там подевались. Я и кондуктору сказала «Вячеслав Самсонович – мой неуклюжий ангел – мой спутник, моя вторая тень – пропал, а ведь только что был рядом, на этом вот самом сидении, возле окошка». А он все молчит, вздыхает и знай себе тряпкой машет». Такая, говорит, знать, у него судьба. Ну конечно, любовь моя. Вся наша жизнь проходит в напрасных хлопотах. Я вот, оказывается, некоторое время провел в департаменте, пробуя навести хоть какой-нибудь порядок среди весьма важных и таинственных бумаг. Пока вы, мой ангел, смотрели в заплаканное окошко – я успел перемолвиться с директором. Чудеса! А теперь я с вами, и сердце мое широко распахнуто. Заходите туда смелее, не бойтесь. Оно открыто для вас в любое время дня и ночи.
«Давайте сперва заглянем в Красный Кабачок – предложила она – знаете ли, такое веселое местечко. За последние минуты я сильно проголодалась». А ведь тут, наверное, недалеко. «Я не слишком-то хорошо разбираюсь в окрестностях Петергофского шоссе – сказал я – потому что я – залетная птица и вообще нечастый гость в этих краях». Государыня улыбнулась. Экий вы невежа. Все сидите в своем дурацком департаменте, бьете там баклуши, и ничего, кроме Лифляндской улицы, никогда не видели. Ну почему ж не видел. Я от природы очень даже любопытный человек. Просто позабыл, вот и все. Деменция? Ну уж дудки. Это все от голода, любовь моя. Я бы, знаешь ли, ангел мой, и сам слопал бы какой-нибудь аппетитный заморский пирожок с ливерной колбасой ну или что там у них. Кренделек какой-нибудь, усыпанный и утыканный крупнозернистой солью, словно осколками битого стекла. Тяпнул бы с размаху и голодухи кружечку-другую ледяного белого пива. Еще и еще. А то в брюхе бурчит. «Я слышу» – сказала государыня. И снова улыбнулась.
«Пока мы будем сидеть и скромно пировать в Красном Кабачке – размышляла государыня – все внешние и внутренние бури дай бог улягутся. Иначе и быть не может. Давайте укроемся там на часик от всяческих ужасов окружающего мира. А после, вдоволь наевшись, натешившись кренделями, мы продолжим наш путь. И солнце нам засияет, и ангелы будут нам петь свои песни». Но куда же нам ехать, любовь моя? В это время несчастный офицер, не в силах сдерживать себя, выплеснул на пол очередную порцию жидкого кушанья. Хорошо что государыня этого не видела. Кондуктор, едва переведя дух, устремился к переднему сиденью с мокрой тряпкой наперевес. Закипела битва. Какой он, однако же, герой! Побольше бы нам таких.
Я порылся в карманах. Пара монет, три каштана и один желудь, подобранный однажды в Павловске, на безымянной для меня дубовой аллейке – не слишком много, чтобы закатить даже самую скромную пирушку, с ливерным пирожком, сосиской и солоноватым загогулистым кренделем. Наберется дай бог на одну кружку пива. Прикидывая, как мне потратить мои скромные капиталы, я непроизвольно закрыл глаза и вдруг снова переместился в пространстве и времени.
Очнулся я, разумеется, в родном департаменте. Только уже не у порога, валяясь в виду у всей славной Лифляндской улицы – и ее двуногих и четвероногих обитателей – а опять-таки у себя в кабинете, среди неразобранных и нерассортированных бумаг. Директор, проходя мимо, обругал меня последними словами. «Вячеслав Самсонович – напустился он на меня – вы опять восседаете тут, как ленивый бурундук. За что я вам плачу деньги?» То есть как за что. «Вот ведь мегера в штанах» – с досадой подумал я. Все равно он мне ничего не платит. Директор скрылся, сотрясая коридоры отвратительной бранью, а я закурил дешевенькую драгунскую сигарету, роняя пепел на весьма и весьма важные и секретные бумаги, каждую из которых можно было бы продать на Сенной площади за миллион рублей, не меньше. Ну а зачем мне миллион, любовь моя, когда весь мир в моем кармане, вместе с желудями и каштанами.
Вот только что мне с ними делать, любовь моя, с этими каштанами. «Ну, если нам не хватает денег на Красный Кабачок, тогда махнем с вами в Монголию, а? Вы поедете со мной в Монголию, Вячеслав Самсонович? – спросила государыня и ее глаза лукаво заблестели – мы просто спросим у кондуктора, на какой остановке нам выходить». Ну вот опять она про Монголию. Почему Монголия? Что она там нашла?
«Ваше Величество – говорю – наверное, мы проскочили нужную остановку. И теперь Монголия очень и очень далеко. Ни на трамвае, ни на извозчике, ни пешком нипочем не доберемся. Кондуктор был слишком занят со своей тряпкой, чтобы нас предупредить».
«Ах как жаль – загрустила государыня – ну, если нам не суждено добраться до Монголии, тогда пойдемте все-таки в Красный Кабачок. Меня там знают и готовы отпустить еды в долг, в счет будущего. В любом случае, нельзя отправляться в Монголию на пустой желудок».
«Это разумно – согласился я – с пустым желудком в Монголии делать совершенно нечего». И мы решили для начала направиться в Красный Кабачок, который, если верить государыне, был гораздо ближе.
В это время стряслось довольно сильное наводнение. Вода быстро прибывала. Вскоре наш трамвай уже напоминал катер, плывущий сквозь безбрежное море. Волны шумели. Ветер гудел. Прямо посреди трамвайных путей лежал, чуть опрокинувшись набок, старый видавший виды броненосец. Наверное, это «Адмирал-генерал Апраксин» – подумал я. Его высокие трубы все еще дымились, как две папиросы. Хотя я мог и ошибаться. Я ведь немного подслеповат. Он лежал поперек затопленного шоссе, словно выброшенный на мелководье кит, еще подающий признаки жизни. Чья грудь еще дышит, а раздутое брюхо позеленело от водорослей и всевозможной морской прилипчивой живности.
«Дальше только вплавь» – предупредил кондуктор, прервав бесполезные занятия и упражнения с тряпкой. Вода, подумав и помешкав немного, хлынула и полезла в трамвай через открытые оконца. «Полундра!» – крикнул какой-то моряк, ездивший в город по мелким коммерческим делам. И бросился к выходу. Он с размаху бултыхнулся в холодную воду, которая так и бурлила вокруг – и куда-то поплыл, ожесточенно работая руками и ногами.
«Далеко ли тут до Кронштадта?» – крикнул он, оборотив голову.
«Достаточно» – ответил кондуктор, сверившись с замызганной карманной картой.
«Ну, тогда к вечеру буду там – уверенно сказал моряк и поплыл себе дальше – если я не поспею, командир с меня семь шкур спустит».
Кондуктор пожелал ему счастливого пути. Безымянный броненосец по-прежнему лежал на боку, поперек Петергофского шоссе, вхолостую вращая винтами и перегораживая нам дорогу.
«Вот броненосец на путях – лежит, как старый черепах» – промолвил вдруг сухопутный офицер, наконец-то опорожнивший свои внутренности – блеснул молодыми счастливыми глазами – и громко рассмеялся.
Красный Кабачок
Мы сидели с ней в Красном Кабачке, хотя я не вполне уверен, что это был именно Красный Кабачок. Я не успел прочесть ни названия, ничего. Государыня впрочем сказала что это он и есть, и этим надо бы гордиться и вообще какое чудо и просто фантастика, что мы сюда попали. «Ты должен обязательно увидеть Амалию Ивановну – предупредила она – как увидишь, обязательно поклонись ей и поцелуй ручку». Высокая старуха, бывшая прусская гренадерша, прямая и длинная, как трамвайная рельса, прислуживала нам. Это и была знаменитая Амалия Ивановна Кессельринг, между прочим видавшая Наполеона. «Вот прям как тебя, голубчик – прошамкала она, беззастенчиво разглядывая меня – я в него стреляль, а он говорит мне «не стреляй в меня, Амалия Ивановна, я бессмертен».
Я, как и советовала государыня, поцеловал ей сухую и жилистую обветренную руку, пропахшую табаком и порохом, и Амалия Ивановна расцвела от счастья.
«Ишь, какой сладенький – прохрипела она – у нас в полку таких не было».
«Вот еще не хватало – подумал я – на меня положила глаз столетняя старуха, вроде как баба-яга».
«Он небесный начертатель» – промолвила государыня.
«Небесный начертатель… – восхищенно промямлила Амалия Ивановна и снова бесцеремонно и придирчиво оглядела меня с головы до ног – небесный начертатель… небесный начертательных… чудно… чудненько… а что это такое?»
«Я прокладываю морские и небесные маршруты – представился я – от сих и до сих».
На всякий случай я неловко шаркнул ногой, добиваясь старухиной благосклонности.
«Небесные маршруты – сообразила Амалия Ивановна – это, стало быть, где ангелы летают. Я люблю это дело. Ну, тогда милости просим».
Амалия Ивановна усадила нас за стол, на котором пыжились и возвышались, наподобие гренадерских шапок, твердые наутюженные и накрахмаленные салфетки.
«Нам тогда пива и крендельков, Амалия Иванна – попросила государыня – и чудесной вашей красной капусты, пышной, как лисий воротник, огненной, как хвост кометы, мокрый, как поцелуй. И сладкой, как у меня, на далекой, далекой родине».
Амалия Ивановна улыбнулась, будто припоминая чего-то.
«О, майн гросс Фатерлянд…»
«Княгиня Дашкова таковую тоже любила» – присовокупила она, подразумевая, очевидно, красную капусту.
«У Амалии Ивановны просто необычайная, волшебная красная капуста, у нас так не умеют. И еще холодный расплющенный колотушкой картофельный салат – похвалила ее государыня – со сладким-сладким немецким уксусом».
Амалия Ивановна милостиво кивнула, крякнув «Картоффельнзалат!» – и удалилась на кухню, поскрипывая механической деревянной ногой, чтобы сделать необходимые распоряжения.
«У Амалии Ивановны ногу отгрызли волки, пока она зимой ночевала в открытом поле, где-то под Малоярославцем» – объяснила государыня.
«Чудесно» – подумал я.
«А вторую она на всякий случай приберегла» – сказала государыня.
Вот интересно – для кого?
Через минуту, впрочем, Амалия Ивановна вернулась, чтобы принародно озвучить весьма важную новость. «Пива и крендельков у нас более нет – доложила она – сосисок нет. Красной капусты тоже нет. И не будет. Капуста – капут». И Амалия Ивановна сотворила жест рукой, как будто хотела вздернуть кого-то на виселицу.
«Это что же? – осерчала государыня – почему это – капуста капут?»
«Государь наш батюшка, законный супруг ваш, воспретил красную капусту, також и пиво и все скоромные немецкие кушанья – пояснила Амалия Ивановна – чтобы не смущать ваши некрепкие умы и желудки».
«Вот те на – подумал я – мой желудок вполне устойчив и крепок». И тут же вспомнил несчастного офицера в трамвае, исторгающего на пол содержимое утомленного живота своего.
«Не угодно ли в таком случае квасу и щей – предложила Амалия Ивановна – у меня очень хорошие щи».
«Что ж, несите тогда квасу и щей» – промолвила государыня – и опечалилась.
За соседним столиком безобразничала и паясничала компания молодых гусар. Один из них, самый плюгавый и дерзкий, все время посылал государыне воздушные поцелуи, видимо не узнавая ее.
«Добром это не кончится – подумал я – зря это мы сюда зашли. Мы так хорошо, между прочим, ехали и катались на трамвае».
Амалия Ивановна, взойдя в комнату с горшочком дымящихся щей, спасла положение. Все внимание теперь переключилось на нее.
«Амалия Ивановна, сыграй, сыграй нам на гармошке!» – закричали разгоряченные гусары.
«На гармошке играль ихь нихьт!» – рассердилась Амалия Ивановна, вдруг переходя на какой-то тарабарский акцент.
«Сыграй, Амалия Ивановна, сыграй, мы знаем, что ты умеешь – потребовали наглые гусары, позвякивая саблями – а не то мы тут все в щепки разнесем твое дурацкое басурманское заведение».
«Ну хорошо – согласилась тогда Амалия Ивановна – я вам сыграю песню моей молодости».
«Спой нам, дорогая Амалия Иванна!» – попросила государыня.
«У нее голос как у соловья» – шепнула она мне.
Амалия Ивановна достала откуда-то старую гармонику, пробитую пулями, и стала петь.
«Биль у меня това-а-ришш, какова не сыскать» – пела она гнусавым и немного надтреснутым старческим голосом.
Израненная гармоника издавала стоны и всхлипы, как будто бы неприкаянный ледяной ветер вперемешку с голодными и злыми волками бродил кругом да около по бескрайнему снежному полю. Гусары охотно подпевали:
«Был у меня товарищ
Какого не сыскать,
Под песни боевы-ы-е
Любил маршировать!»
В перерыве между солдатскими песнями Амалия Ивановна почему-то все называла государыню «доченькой», а та ее – «мамашей», а то и вовсе – «муттерхен». Уж и не знаю, что это такое. Иностранные слова в моей мудрой голове не очень-то долго держатся.
«Ах моя доченька – говорила, обращаясь ко мне, Амалия Ивановна – она очень любит бегайт».
«Я очень хочу в Шлезвиг-Гольштейн, матушка» – сказала государыня и расплакалась.
«Шлезвиг-Гольштейн очень далеко отсюда – со знанием дела ответила Амалия Ивановна – ты должна служить своему законному православному государр…»
«Ну, если не в Шлезвиг-Гольштейн, ну тогда хотя бы в Монголию!» – крикнула несчастная государыня.
«Зачем тебе Монголия? – отчитала ее Амалия Ивановна – ты должна быть здесь и служить… ты должна рожать зольдаттен!»
«Ах нет!» – воскликнула государыня.
В это время злополучная ледяная комета, о которой я упоминал выше, с ревом и грохотом пронеслась над самою крышей Красного Кабачка. Ветхие стены и стекла задребезжали и зазвенели.
«Это летит сюда мой небесный заупокойный супруг!» – крикнула ни к селу ни к городу взволнованная Амалия Ивановна. И ткнула длинным костлявым перстом прямо в низенький закоптелый потолок.
Через мгновение где-то на севере бабахнуло. Красный Кабачок вздрогнул, взлетел и подпрыгнул в воздухе вместе со всем своим хрупким содержимым. Тарелки, вилки, столы и стулья, старая гармоника – все взвизгнуло и опрокинулось, попадало абы куда и перевернулось. Гусары, как по команде, вскочили со своих мест, вышибли табуреткой окно и ловко, один за другим, выпрыгнули и улепетнули на улицу.
«Мы – на Шпалерную!» – донеслось оттуда. Вскоре их и след простыл. Тьма и глушь поглотили их.
«Интересно, зачем им Шпалерная?» – подумал я. Ну, кто их знает.
«Вишь ты, пружинки к ним что ли прикручены» – сказала на все на это Амалия Ивановна.
Далекое зарево, хорошо заметное через отверстые окна, разливалось на горизонте. Наверное, там и шлепнулась, и приземлилась огромная ледяная комета, небесная странница. Ну, а может и не там.
Амалия Ивановна выглянула в пустое окошко. «Песочки… Песочки, наверное, горят…» После чего вооружилась веником и, как ни в чем не бывало, стала прибирать черепки и осколки, разбросанные там и сям под ногами.
«Они не заплатиль…» – только и проворчала она прискорбным голосом, прикидывая в голове стоимость отгремевшего гусарского обеда.
«Три рубля с полтинником!» – наконец сосчитала она – и пригорюнилась.
Не успела она это сказать, как в дверь яростно забарабанили. «Открывайте! Открывайте немедленно!»
«Зачем выламывать дверь и орать дурным голосом – подумал я – если можно просто войти».
«Это мой супруг пришел за мной сюда взять меня на небо! – воскликнула Амалия Ивановна – а я, дура старая, свой гусарский мундир в ломбард заложила. Ну да бог мне судия. До скончания дней своих буду я кувыркаться в преисподней. Прощайте, голубчики».
И выронила веник. Потом, на всякий случай, торопливо расправила и пригладила довольно ветхий фартук цвета слоновой кости. «Кто вам теперь кашу-то приготовит?»
Ну никто, наверное.
Она подбежала к дверям, подумала и посомневалась секунды две или три – и вдруг распахнула их настежь.
На пороге стоял обер-фурьер с устрашающей физиономией. Сабельный удар перечеркивал ее по диагонали. Чудовищные усы топорщились в обе стороны, как коромысло.
«Здесь ли промышляет кабацким промыслом госпожа Амалия Ивановна Кессельринг?» – сурово спросил обер-фурьер, играя усищами.
«Она самая я и есть» – отрапортовала Амалия Ивановна, немного смутившись.
«Ах, это за мной – пролепетала государыня, прячась за моей спиной – за мной прислали, чтоб я возвращалась домой в свою золотую клетку и рожала солдат».
И она побелела как чайная кукла.
Но обер-фурьер не обращал на нее ни малейшего внимания.
«Амалия Ивановна Кессельринг! – прогрохотал он – собирайся немедля. Государь наш призывает тебя к себе исполнить твой воинский долг!»
«У меня… у меня деревянный нога!» – запротестовала Амалия Ивановна, опять вдруг коверкая слова. «Вот она!» И Амалия Ивановна, несколько задрав свои целомудренные юбки, внешние и внутренние, показала свою механическую ногу, внутри которой поскрипывали и позвякивали хитроумные пружинки.
«Плевать мне на твою ногу» – ответил обер-фурьер – и еще разик крутанул усы.
«Можно мне взять хотя бы гармошку?» – спросила Амалия Ивановна.
«Нельзя!» – отказал обер-фурьер. После чего сгреб Амалию Ивановну в охапку, словно березовый веник, выволок на улицу и швырнул в казенную тележку.
«Гони прямо в крепость!» – повелел он вознице. И казенная тележка, громыхая костями, ускакала черт знает куда, за Кудыкину гору.
«Ах, майн либер Муттерхен!» – всплеснула руками государыня.
Я вышел на опустошенное крылечко. Моросил дождик. Далекое зарево, полыхавшее на севере, погорело, погорело еще чуть-чуть, дрогнуло, моргнуло – и вдруг погасло. Наступила кромешная темнота.
