Kitabı oku: «Империя Машин: Старый Свет», sayfa 2
Он едва успел взбежать на вышку и запереть дверь на засов. Сердце колотилось, отдавая в пульсирующие конечности. Капрал без сил сполз по стене на пол и прохрипел: «запускай оружие». Из ослабшей руки выпал жетон, и тогда Смотритель повернул рычаг…
Несколькими часами позже:
«Это похоронит побережье, но спасет город» – думал он. На деле вышло куда хуже. Зеленые клубы газа рванулись из трещин в сухой земле, охватывая горизонт. Высвободившаяся масса сеяла смерть, растекаясь по долинам. Могучие потоки пересекли обозримый простор и устремились в город. Только тогда капрал догадался, зачем вдоль острова прокладывали трубы. «Они использовали каналы водоснабжения под яд».
Вместе со смотрителем они забаррикадировали дверь. Капрал уселся на кресло перед мерцающими мониторами. «Теперь мы совсем одни… Не могу в это поверить… Неужели телекоммуникация разорвана? Неужели проводки – единственное, что питало жизнь, не подавали признаки жизни?». Когда он увидел газовые столбы, то бросился к телефону, сорвал трубку и яростно принялся названивать в город… Кому? Семье. Прошел час, второй. Газ еще оседал, поэтому вылазка откладывалась, но он непрерывно висел на связи, вслушиваясь в повторяющиеся гудки. Изолированный в маленькой комнатушке, подвешенной среди темного неба. Пожалуй, таково вековечное одиночество: некуда выбираться, кругом – смерть, звенья разорваны, безответная тишь, перерастающая в вечное молчание. Капрал с опаской выглянул в окошко, но обесточенный город безмолвно стоял вдалеке. Там, за предгорьем, покрытым инеевой пленкой, держалось все его существование. И лишь тонкий проводок решал: соединить или отказать. Обесточенный город проникал сваями в плоскогорье. Капрал сжал губы. Казалось, гудки проходили насквозь, не задерживаясь в его стенах, и точно так же бумерангом возвращались назад. Где-то там в толпе многоэтажек затерялся ответ, расплющенный средь камней и утесов. Поверх стального горизонта веером расходились тучные облака. Точно так же и он когда-то пропадет в неизвестности, раздавленный войной. Какого-нибудь дальнего родственника известят телеграммой, и кончено. Подведена черта, а так хочется надеяться на многоточие… Телефонная линия осеклась. Темнело, пучки электрического света роились под потолком. Сгущались тучи. «Опять эта серость, тошнит…». Он вновь брался за трубку, напускал на себя серьезный вид, чтобы та не посмела молчать и ждал, глядя на восток. Там… в верховье рек, за расселинами и гребнистыми оврагами была целая страна детства, юности, и зрелости – самого прекрасного возраста возможностей, перспектив и новых свершений. Ее приток он защищал от погибели.
Громкое воспоминание наползло на темное видение. Весна. Детский плач, звонкий девичий смех. Ребенок ехал на старом велосипеде и стукнулся колесом о бордюр. Отпала педаль, спала треснувшая цепь. Он слез с велосипеда и заплакал. Выбежала сестра, поучая «не кататься на старой развалине». Капрал заметил ее причитания, направляясь в госпиталь. «Чего случилось?». «Да вон, вляпался братец в очередной анекдот». Солдат попросил ребенка позволить осмотреть велосипед. Тот утер слезы и с важным видом произнес: «разрешаю». «Звенья поменяем, педали тоже. Колись: где достал?». «От деда» – коротко ответил малыш, смутившись. Капрал сбегал в мастерскую и вернулся с инструментами. Полтора часа, и в полдень довольный ребенок забрался на новую сидушку. Пекло голову, сухой воздух нес частички придорожной пыли. «Духота». Капрал отер со лба пот. Сестра, следившая за работой с веранды, принесла чай и сушеной рыбы. «Благодарю, – он принял чашку, – я видел твою форму. Семья врачей?». «Да, за поколения нагляделись крови. К счастью, война закончена. А ты куда путь держишь?». «В призывную комиссию. Ищу ребят, отлынивающих от службы родине. Но это так – разминка. Числюсь пограничником. Пока – сократили и перевели в запас». «Ты не местный?». «Смотря зачем спрашиваешь» – улыбнулся он. «К чему такая таинственность?». «Время неспокойное, то котят спасаешь, то шпану разнимаешь…». «А ты, я вижу, шутник». «Просто скромняга». За домами прокатился поезд, пышущий дымом. «Хорошее местечко. Часто возвращаюсь сюда после тяжелых будней». «А у меня, наоборот – вся родня разъехалась по городам». «В поисках богатой жизни?». «Да брось! Братья – на заработки, остальные – к развлечениям. Здесь то весь досуг – трудовой день. Говорят – живешь как под дышлом, куда ни сверни – степь, а обернешься – работа. Не знаю… Мне, наоборот, дышится свободнее. Никаких документов, кип законов, негласных правил, все от тебя зависит. Как день проведешь, таковы и последствия. Не спорю, иной раз приболеешь, вспомнишь о своей глупости. В городе и гарантии, и выплаты, а мы так – каменный век». «Ко всему привыкаешь» – ответил задумчиво солдат. «Что – утомила крестьянскими разговорами? Я и сама бы переехала, – произнесла она с сожалением, – но как чума сошла на нет, медперсонал сократили. «Не думала переучиться?». «А как же призвание? Видишь, в городе как устроено – тебя понуждают изменяться под рынок, подстраиваться. Ничего личного. Откажись в угоду чьим-то потребностям, будь их марионеткой, чтобы потом, в необозримом будущем стать тем, кем тебе изначально положено». Слоистые облака мерно покачивались на ветру. «Может, она и права? – подумал он, глядя на рябящие изгороди, к коим подступали вечерние тени, протягивающиеся с колокольни за поворотом. Вокруг все осязаемо и не эфемерно. Реально терпкими запахами, неповторимым упрямством природы. Трухлявая изгородь, нежная кожа сидящей рядом девушки, ее пытливый взор, душистый вереск, согретая солнцем свежескошенная трава. Непринужденный перезвон колоколен. Приятный запах, разлетающийся с пекарни на углу. Ребятишки, несущиеся по домам с корками свежего хлеба. Пряча буханки под рубахи. Здесь нет навязчивого будущего, а возможности – без страха. Каждая забота – это человеческая забота, вне заброшенности, оставленности, чьей-то дурной произвольности. Такая картина напоминает неподвижный пейзаж, где все предметы и люди сцеплены во множество сюжетов, присутствуют вплотную, до неразличимости. Но, в то же время, она задает размах с намерением охватить целый мир, без границ, препятствий или рамочных условностей. Эмалевое небо окутывает горизонт не для того, чтобы сомкнуться, а, ради плавного перехода в земную ипостась.
«Для свободолюбивой особы, вы чересчур полагаетесь на предназначение» – произнес солдат, переживая непривычные, порой, дискомфортные чувства. Он чересчур приручился к стертым городским улицам, где время наперечет, а движение – только ввысь. Люди смотрят вокруг, но не видят себя. Пребывают как бы в подвешенном состоянии. Там приостановка означает смерть, а колебание – трусость, которую искоренят на терапевтических сеансах. Им (жителям столицы) всегда ставили в заслугу способность распознавать незримую опеку над незрелыми душами и вводить в общество этих отщепенцев. Но долгое нахождение за пределами городского уклада, постоянные командировки, смена обстановки, коллектива, духовного сопровождения формировали в нем несколько иные взгляды.
Он бегло осмотрел утонченную фигурку. Сквозь одежду было видно: девушка худа, хотя формы дополняли полновесные бедра, прикрытые белой юбкой. Вьющиеся каштановые волосы обрамляли овальное, слегка сжатое лицо, светло-серые глаза укрывали длинные ресницы.
Из окна выглянула бабка и резким голосом позвала девушку назад. «Мне пора, – заторопилась она, и, как бы в знак оправдания произнесла, – собираюсь в Остермол». «Отлично Я как раз туда еду. По службе». «Притормози э…». «Мы так и не представились. Я Дион. А вас звать?». «Ценю твою уверенность», – лучезарно улыбнулась она в ответ, и скрылась за дверью. «Вот и познакомились» – подумал недовольно солдат, но удаляться не спешил. Когда весь этот производственный ад закончится, и строительство новой столицы переведут в завершающую стадию, он вернется за ней, а там – пусть судьба рассудит: сойдутся их пути или нет.
Прошло немного времени. Девушка вприпрыжку выбежала с чемоданом на крыльцо. «Новый наряд» – отметил он удовлетворенно. Казалось, она делала вид, что не заметила его присутствия, но вот, лицо озарила хитрая улыбка. «Как мне до вас достучаться?» – поинтересовался солдат, готовый уйти. Девушка выдохнула. «Ну, сперва, помогите дотащить чемодан. Я с ума сойду, пока доковыляю до станции». «Невысокая плата за имя» – проговорил он, разминая мышцы, и вместе они отправились к железной дороге. Грунтовая тропа, ведущая к посадочным платформам, была усеяна выбоинами, точно по ней прошлась ковровая бомбардировка. Слева – невысокие травянистые кустарники, справа – потрескавшаяся от зноя, голая земля. Над небольшим леском сформировалась белая пелена – то цвел Сухостой. Пыльца разносилась от котлована, выглядывающего из-за растительности, вплоть до перевала, куда уносился поезд, скрываемый горными массивами. Они шли совсем одни, лишь пылевые вихри нарушали грозное спокойствие лесостепи. В отдалении, где небо смыкалось с горами, хлестали алые молнии. Изредка доносились резкие хлопки. Девушка испуганно пыталась ухватить сжавшимся кулачком воздух, но, секунду спустя возвращала самообладание. «Странно видеть, как медсестра, повидавшая немело болезней и смерти, боится грома». «Неожиданность. Только и всего». Дион улыбнулся, заранее подводя правую руку, и, в следующий раз, когда девушка вздрогнула, ее рука обхватила именно его ладонь. Он как бы случайно сжал кисть чуть ниже запястья. «Я не против», но девушка отвела руку, слегка разрывая дистанцию.
Мимо, тяжелой походкой пересекал местность старик. Заметив путников, он приосанился и хмуро заворчал, перекидывая на плечо мешок с хворостом. Он вынырнул из-под кустарников и, так же внезапно скрылся в пшеничной россыпи.
На станции было пусто. Дион сложил мешок на каменную плитку. Осмотрелся: ни скамеек, ни козырьков. Чистая платформа, освещаемая двумя газовыми фонарями. Девушка достала из передника маленькое зеркальце и встряхнула волосами. «Не скучаешь по дому?». «Как-то не задумывался „где он?“». «Ты – не частый гость в нашем поселении». «Здесь жил мой дед, я возвращаюсь к нему, ухаживать за садом. Все растения, цветы устойчивые к жаре. Древесный листовик, Огнежар, Кремнецвет, остальным – нужен умеренный уход. Вот, возвращаюсь, приплачиваю соседке. Дом перешел по наследству. Остаться бы навсегда, комнат много, просторный, да служба. Долг зовет. И, честно признаться, отвык я от постоянных пристанищ. Это так – далекая мечта, спасательный круг, последний оборот винта перед причалом». «Ты довольно пессимистичен». «Почему же? Жизнь зовет! Задержишься тут – опоздаешь там. В художественной школе такой взгляд называли перспективой». «Ты окончил школу искусств?». «Нет, вылетел за прогулы и нарушение базовых правил рисунка. Зато мой талант проявился в ином ремесле», – он с удовольствием погладил пустую кобуру от револьвера. Нещадно палило солнце, призывающее все живое обратиться навстречу свету или броситься во мрак, прочь от проникающего воздействия, невидимого присутствия вечно отыгрывающейся природы. «Куда податься?» – и, автоматически пришел ответ – в строительную бригаду. В голове всплыла масса ассоциаций. Вначале объявились негативные образы, в частности одного неприятного типа, но он сразу прогнал их, как врагов. То ли дело приятные вечера, где каждый делился друг с другом своими надеждами, видением будущего, проектом дома и хозяйства. Из минусов: утомляли постоянные отписки. Бумажная волокита с рапортами, директивами, которые писались в ответ на спускаемые сверху директивы социальной линии развития. Но он – хотя бы понимал их необходимость, чего не скажешь о «частных лицах». Был один бунтарь. Видите ли, ему наскучило «страдать у станка». Приспичило думать на производстве, пока трудятся товарищи. Вначале с этими маленькими капризами обходились терпимо. Советовали посещать коллективные собрания, высказывать свое недовольство и неудовлетворенность в проблемных группах. Уверяли – что, исправь он свое положение и переедь в более благополучный район – ситуация сгладится, но нарушитель упорно настаивал на своем. Ему про то, что «производительность падает, города из-за таких не видать!», а он: «просвета не видать от ваших наставлений». После трудодня ввязывался в вечерний отдых изнуренных рабочих. Мешался, в глаза вглядывался, спрашивал: «Чуешь? Витает!» – и, самое главное, – смущал ребят. Зазря вызывал чувства вины, злобы. Заводились разговоры о счастье, несчастье, и тугодум этот поддакивал. Видать – правильно мыслите!
Подумывало начальство – что он шпион, подрывающий безопасность. Меня назначили следить за ним. Было как-то неприятно, подпольным человеком себя ощущал, а куда деваться? – записывал все его перемещения, действия в книжечку. Для отчета. Мысли – дорисовывал, но не вышло складной картины. Бунтарь вел вполне обычную, скучную жизнь. Еще бы не жаловаться на скуку! Только ходит, оценивает да размышляет. И то – как-то однобоко, не видя перспективы.
А товарищи… Выходили на следующий день работать: рыть канавы, прокладывать каналы, строить мосты под торжественный гимн, а нет-нет, да озлобленные. «Я бы лучше еще поспал» – скажет один, и второй поддержит. Сплошное негативное влияние на общее дело. И гимн мешал – «однообразный, хоть бы поменяли» – ворчали рабочие. Как им объяснишь, что заразились хандрой? Архитекторы, венценосцы идеи, проектировавшие город, и те – приуныли. Даже с почтением поглядывать начали на неопрятного проходимца. «Нам предстоит питаться, чтобы защищать труд, и трудиться ради пропитания», – вещал тот под нос, точно проповедник. Какое хамство! – говорить о себе, выдавая за «нас» свои домыслы.
Лишь музыка соединяла всех разрозненных людей в общее, значимое для общества, дело. «Наверное, дух в песне открывается. Он то и победил старческий маразм, провозгласивший себя выше коллектива». Тем временем, пришли новые планы застройки. Конечно, сроки подгоняли, нагрузка увеличилась вдвое, но люди справлялись и не отступали. Худые, голодные, однако, увлеченные. Дух все победит, не околеет: и разлуку, и невзгоды, и тяжбы, взваленные судьбой.
Помнил, как подгоняли. Все шли добровольно, а он – как пленник. «В темпе работай, в темпе!» А он гнул свое: «выбиваюсь». Мало рук, недобор – потому и терпели.
«Смысл положено искать во внеурочное время! Два часа в штрафной!».
Уж тогда мужики подумали, что вернется он совершенно измененным. Про штрафную бригаду рассказывали немыслимые вещи. Весь сброд наперечет, вправят мозги вшивому «интеллигенту». А тот вернулся оттуда более убежденный, чем обычно. «Каково пришлось?» – расспрашивали с любопытством, и сухой ответ: «догадки подтвердились». «Невыдержанный, легкомысленный, смутьян, признаков шпионажа не обнаружено, но имеются все черты полагать душевное расстройство» – фигурировало в отчете.
Привлекли за халатность. Ну, в карцер поместили, а толку – никакого. По освобождению, продолжал отлынивать. Приставал к товарищам. О прощении говорил, о беспокойстве ума, сознательном напряжении. «Чтобы не на убой вставать, а за утро». Кто-то гнал в шею, кто-то прислушивался. Ночью присядет у коек, зажжет керосиновую лампу, да приговаривает: «как вы – добрались до коллективизма?». А людям невмоготу. Они днем – то не на себя глядят, а в землю – складывают материалы, зачищают местность, роют котлованы. В строевой подготовке – не на друг друга, равняются на линию развития, а он призывает оглянуться, да не на результаты труда, а на соотечественников и собственное «бедственное положение». Опухшие ноги, сухие лица, выпирающие вены на руках так, что заслоняли шероховатую кожу – какое там вдохновение, до мерзости противно, вот и выискивали предметы куда бы отвести взгляд. И, ведь старается, гад, не попадает под статью! Урезали паек – валился с ног, но упрямился как горный козел. К чему? – спрашивается. «Мясо нужно…» – советовали мужики, а он опять: «для чего? Не понимаю ваших пристрастий, трупоеды». Откусит ломоть хлеба: «пищу глотаем, как должное, а вкуса не чувствуем!». И, вроде, как прав он, да где взять качественное питание? Еда в дефиците, по распоряжению начальства пайки урезаны, чтобы хватило до зимы. Там – следующий завоз. Все расчерчено, расписано по государственному плану, изволь подчиняться и товарищей – не подставлять. Выручай в беде, неистовствуй, но помни о долге. И снова влезает старый. «Строите, а вас на труды человеческие – не хватает! Дом готов, а человек – распался. Покуда страдать?». «Измор – не работа, вы сами знаете, ночами шепчетесь». «Кто тебе сказал?» – рассердился каменщик. «Да так…». И вот, возводится новый объект, размечены основные границы. Простуженные, но хлопотливые работяги усердно влачат помост, пока один не срывается и его не придавливает чугунной решеткой, ломая ногу. Вытаскивают потерпевшего дабы оттащить в травмпункт. Скорее ищут замену. И тут вмешивается «он». «Родились, живете неразлучно, а умирать-то не понарошку». «Да угомонись ты, дедуля. Не видишь – заняты люди!». «Вы говорите – терпение, мой друг, скоро постройки… Оставьте себе их! Верните надежду!» – закричал старик, стуча палкой по трубе. Изумленные работяги приостановили рытье канав, укладку кирпича, сборы металлолома и укрепление стен. Старший по смене чертыхнулся. «Завязывайте с ним! К работе!», но народ не пошевелился, будто тонкие струны остановили оползень. «Караул! – вскричали с вышки, – шахтеры кирками стучат!».
И опять позвали Диона. Смущающее несоответствие между «проступками» рабочих и требованиями начальства вызвало у него негодование, но он прикинул во что обойдется вынужденный простой, как семьи этих трудяг будут голодать из-за странной прихоти, и привел указ в исполнение. Вначале он толкнул речь. Не послушали. Тогда, чтобы сбить оцепенение, Дион сделал предупредительный выстрел в воздух. Получив «толчок», каменные статуи ожили, и продолжили правое дело. Изредка случались протесты. Обычно, обходилось без подавления. Вразумленные рабочие диву давались, чего это побросали орудия и возобновляли производство. Начальство отчитывалось об успешном искоренении враждебных умонастроений. Все в общем темпе двигались по протоптанной колее, и из скромного городка шахтеров поселение постепенно разрасталось до городских масштабов. Снова доложили на старика Сувановича. «Фамилия то какая – не наша… Черт забугорный. Из родной деревеньки выжили, так товарищей пытает россказнями своими». В целом – тип неприятный, да безобидный. Не бить же деда?
Все бы ничего, но как-то раз один рабочий взял, да бросился со строительных лесов. Разбился насмерть. Долго спрашивали, выпытывали – кто сподвиг его на лишенное разумного основания самоубиение? Крайним нашелся старик Суванович. Его то и заметили спозаранку, вьющегося поодаль. Кружился подле юноши, заговаривал, «кровь ему баламутил!». «В могилу свел, старый хрыч!» – причитали женщины.
Тут терпение администрации закончилось и его уволили, лишив пенсии. К счастью, ситуация с самоубийством и выдворением сгладилась включением электричества на строительных лесах. Протянутые гирлянды зажглись, соединяясь в строгий узор, и украшенная рабочая станция подняла общий настрой, изменив тон городка. А уж чего стоил гул электроподстанции, сплотивший дух трудящихся. Казалось, и сами люди окрепли от ее строительства. И молодняк, и стариков брала гордость за проделанную работу. Там праздник подоспел. Пили ребята вволю, но умеренности не нарушали. Кто хапнет иной стаканчик – отведут в угол, прочистят желудок, и в строй.
Годом позднее обещали заняться центральным отоплением. На земли наступало длительное похолодание. Пока же – согревались древесным углем. Один рабочий заделался оратором. «Энтузиазм не затушить жалобами, он – изнутри, из сердца народа! Цена, достоинство человека – в сознании заключено, и развивать его надобно, – назидательно поучал он, потом прервался, колыша в памяти дальнейшие слова, – полно изложил ведь? – засомневался он». «Верно!», «Молодец!», «Отлично сказано!» – прибавили товарищи, и они набросили штопаные куртки и налегли на лопаты. Дион запомнил тот день: работа перед приездом высших чинов выдалась особенно тяжкой. За сутки предстояло достроить командный пункт. Запрягли всех: от подростков до военных. К вечеру сотни рабочих валились с ног. С трудом переволакивая конечности, они наведались в столовую и растеклись по баракам. Иссяк керосин, лампа погасла. Грудь грелась одним воодушевлением. Многие в то день словили воспаление легких. Однако, никто не жаловался, и поутру рабочие, солдаты, женщины и дети собрались на площади, чтобы заслушать новости из центра. Прикатила повозка, на трибуну взошло грузное тело, вскрывая поданный конверт. «Трудоспособные граждане, члены общины!» – раздалось в громкоговорителе торжественное приветствие, и поплыла заготовленная речь. Рабочие встретили его выступление неодобрительным гулом, но, как выяснилось, это прибыл помощник, а сам ожидаемый руководитель задерживается ввиду тесного расписания. «Издалека едет, важный чин» – перешептывались в толпе. «Когда прибудет то?». «Слышал, на подъезде». Узнав, что их собирается посетить не кто иной, как организатор всего движения, рабочие успокоились и стойко переносили непогоду. Наблюдая со стороны, Дион облегченно вздохнул, убирая револьвер. Жители простояли два часа кряду, пока на рельсах не засвистел поезд, и вагон не привез их партийного лидера и духовного наставника. Седовласый мужчина сходу сбросил с плеч должностную мантию и устремился к трибуне, провожая предыдущего докладчика. «Дорогие труженики тыла, на самом деле мы – на передовой общественного развития! – сходу бросил он, – приношу извинения за вынужденный простой. Я знаю – вас оскорбляет снисходительное отношение, потому откровенно заявляю: отныне я беру вашу стройку под свою персональную ответственность. Да, имеются задержки с продовольствием, трудности. Природа бросает нам вызов, поэтому я предлагаю судить не с высоты царской колокольни, а спуститься к рабочему классу. Жить и трудиться на равных. Завтра мы приступим к кропотливой работе по изменению жесткой земли в фундамент общественного благополучия. Вам привезут оборудование, установят почтовый ящик, куда вы сможете докладывать о нарушениях трудовой дисциплины и злоупотреблениях начальства. Почта строго охраняется, подле ящика назначаю круглосуточный караул. А теперь, поговорим о том, чего мы достигли», – и потянулась хвалебная ода рабочему. Попутно, раздался приказ, и рабочим вынесли из поезда первую партию утепленных фуфаек. «Производительность труда выросла на двенадцать процентов! – произнес он торжественно под бой барабанов, – в этот переломный момент, когда рука человека точит камень, как никогда важна преданность своему делу. Мы решительно двигаемся вперед, сплоченные, единые общим достоянием человечества! Каждый из вас – герой труда, заслуженный член общества будущего!». Рабочим вынесли чай, слегка разбавленный коньяком. «Хорошо речет!». «Пока – отложите подсобные радости, но час наш близок! Скоро мы все станем первыми жителями. Мы – основатели крупнейшего центра мира, завершим преобразование унылого прошлого в полдень человечества!». Жители слушали его внимательно, впитывая каждый звук, жест, намеки, лишь один старик Суванович назойливо чесался, изрядно расстраивая общее чувство довольства. «Точность, терпение и труд – три качества, на которых они возвели наследие, отсутствовали у корчившегося деда, поэтому он умышленно портил впечатление от воспроизведения чужих заслуг». Дион подумывал арестовать его за нарушение публичного режима, но товарищи по цеху придержали за плечи. «Остынь, пусть кривляется. Он век свой отжил». Под конец оркестр запустил гимн, и так сладостно было это чувство, подхватываемое тысячами глоток, ревущих в унисон. Люди брались за плечи, братались, радовались, плакали точно в каждом встречном узнавали давнего родственника. Всеобщий восторг, воскресшая юность, сцеплял людей. Дион отделился от воспрянувших товарищей и подошел к солдату, вербующему добровольцев. «Запишите?». «Бывай служивый. Нам новые нужны, – проговорил ворчливо офицер, – на таких как ты, страна держится. Обученная боевая единица! Беречь надо труд чужой, а ты в подвиги лезешь». Дион сокрушенно вернулся в строй. «Не запамятовал, зараза». И снова назойливый голос дармоеда. «Едите меня, других… черви, и довольствуетесь этим» – прошептал старик и удалился с «концерта».
Вызвали бригаду, связали деда и уволокли в лечебницу. Дион до сих пор помнил едкий запах, источаемый его пастью, телесную вонь и непрерывный, лихорадочный бред. Там его живо приняли на учет и пригласили сопровождающих оценить качество терапии. Каких способов он не навидался! Буйство усмиряли водой, сталью, целебным голоданием. Прикладывали припарки, кололи растворы, вешали и качали вниз головой, но, самое интересное заключалось в результатах. Часть исследований показала эффективность принудительных методик. В тот день старик окончательно выпал из мира, став совершенным инструментом послушания. Конечно, он не прекратил излучать свои болезненные убеждения, но, куда меньше докучал другим. Позже его перевели в общую палату, где он и провел последние месяцы.
Под конец его, вообще считали городским сумасшедшим. «Увечный свое мелит. Чудовищно неисправим!». «При смерти, стервец, а возникает!» – сетовали соседи по палате. А переводить некуда – лечебница забита до отвала. Опять вызвали Диона, как ответственного за трудовую дисциплину. «Чего он натворил в этот раз?». Явился главврач, рядом, на койке бессовестно стонал «виновник» инцидента: «Больно существовать!». «Ты и пациентам не даешь на поправку идти» – злобно процедил врач. Дион дал добро, и деда увели в погреб. Туда, где тесали гробы. «Заодно пройдет курс Трудотерапии при лечебной мастерской». «Верно! И государству пользу принесет, обеспечив себя необходимым» – говорили обрадованные медики.
Увы. Неделю спустя снова вызов. «И мышей распугал» – изрекли недовольные рабочие. Так гоняли по баракам, пока не выпроводили на окраину в полуразрушенную избу, окруженную пустырем. «Под стать место развалине». Только он освоился, как ко дверям нагрянули рабочие. Контролером опять назначили Диона. «Так и так, положено освободить помещение для строительства котельной». «Как же быть, где жить то мне?» – возразил старик, но его насильно выволокли наружу. «Как-нибудь обустроишься в канавке» – громыхнули рабочие, «А я… – подумал Дион, – молча поддержал их». Вскоре из пустыря выложили площадь, болото расчистили, перекинули мост, а старика перевели в старый барак. Обвинения в безумстве сняли. Больно он прижился, да и за ум взялся – подрабатывал…
«Недоверчивая ты собака, – сказал начальник, выдавая жалование, – и философия твоя – тупиковая», а тот просто прикрыл дверь: «не шумите, голоса распугаете». Днем позже скосила его болезнь. Приходил врач, подивился молчаливости пациента, выписал лекарства и назначил сиделку. Долго отказывался старик глотать таблетки и пить отвары, лишь жажда заставляла отступить от принципов. «По счастью томитесь! Мучаемся без причины!» – воскликнул он пред смертью. Спекшиеся губы изрекли скудный вздох и обездвижились. А, когда остригли перед погребением, выяснилось, что за зарослями волос и облезлым затылком скрывался вовсе не старик. Хрипящий голос, дрожь в конечностях, складчатая кожа – все выдавало то, кем он не являлся. Проводы вовсе хотели отменить, но инициаторами оказались все те же архитекторы, да десяток-другой рабочих, прислушавшихся к его сумасбродству. И вышли похороны как-то неловко. «Как его по имени?» – спросил молитель. Тишина. Переглянулись – никто не помнил. Началась хвалебная речь, а чего сказать о мертвеце, нарушившем большую часть добродетелей? «Давайте признаем, он был честен…», но выступающего перебили, и тогда он внес в речь поправку «честен перед самим собой». Угрюмые лица проводили «старика», и набросали поверх земли, осевшей тяжестью на рваные лохмотья. Гроба не нашлось. Вбили колышки для ориентира, на том и покончили. «Без излишков жизни» – как он и выразился накануне.
– О чем-то задумался? – беспечно спросила девушка, ощущая себя потерянной на пустой дорожной станции.
– Дурные воспоминания – сказал Дион, и сам поймал себя на том, что едва не впал в схожее «беспамятство». Уже намек на образ жизни бунтаря расстраивал задуманные планы жизни.
После смерти «деда» и старуха объявилась. «Не хочу рожать – заявляла женщина, – дитя закласть в фундамент нашего устройства». Последовал выкидыш. Сошла с ума, и похоронили рядышком, под глиняной насыпью. «И старуха – не старушка». То другое – но настырно вторглось в память против воли Диона. Все слилось в неразборчивое месиво. Старые люди явились в молодых телах и ушли, как и отжившая свое религия. Когда-то и Боги бродили по земле. Явились из глубины веков, озарив черный небосклон… А затем оставили земли, сделав Поднебесья глухими к человеческим мольбам. Откуда в темноте бессознательного берутся эти неисследимые мысли, потеснившие законный порядок? «Человек согласен двигаться ради эволюции, но не под гнетом страха, занесенного богами вкупе с бесполезной верой. Теперь же, благодаря безмозглым идолам, он точно вуалью окутан трепетом упущенного времени» – подумал Дион.
Раздался гул приближающегося поезда. Офицер повернулся на звук, и девушка заметила редкие проседи на его затылке. «Бедняга». Локомотив несся навстречу, упираясь в пути скрипучими тормозами. Заостренный нос отливал бронзой, из боковых труб вырывался густой пар, вздымающий пыль. Платформа завибрировала, рассеивая дробь. Дион сделал шаг назад, отводя за собой девушку и выжидая, пока поезд окончательно замрет. Щелкнули замки и горизонтальные двустворчатые двери открылись, впуская путников. Из кабины вышел машинист, простукивая колеса.
Их посадили в товарные вагоны. Уселись в первом ряду. Скамьи размещались близ небольших прорезей, заменяющих окна. Дион отодвинул задвижку, пропуская ветер и солнце. Позади грузили мешки с зерном, наполняя пустое пространство вагона.
– Отрешенность тебе не к лицу. Старит – прокомментировала девушка.
– Соглашусь, противная черта. Поди, догадайся, что в голове паразита общества.
– Ты так смешно хмуришься, когда чем-то недоволен – произнесла она, сдерживая хохот. – Думал, выгляжу серьезно.
– Это так важно?
– Что?
– Быть тем, кем думаешь.
– Уточни…
– Не собой.
– Не знаю. Как-то мы забрели в дебри мудрствования.
