Kitabı oku: «Две жизни. Роман в четырех частях», sayfa 24
Кругом раздался смех.
– Фамилия его говорит и об испанцах, и о маврах, и об итальянцах, – о ком хотите, только не о турках. А вот психология и воспитание нашего друга могут быть глубоко турецкими. Это уж дело его вкуса и склонностей.
В моей обрусевшей семье все трудятся. И если завтра я закрою глаза, то все члены моей большой семьи смогут твердо стоять на своих ногах и быть полностью независимыми материально.
Сегодняшний день я считаю самым счастливым, так как моя младшая дочь, единственный совершеннолетний член семьи, не имевший раньше самостоятельного труда, становится независимой хозяйкой большого дела. Я приветствую в ее лице всех трудящихся, образованных женщин. Женщин – не игрушек, а друзей своих мужей и детей. Да здравствует счастье труда, единственное верное счастье человека!
И Строганов точно так же, как турок, пошел вокруг длиннейшего стола к Анне, по дороге поцеловав руку своей жене. Я заметил в лице Строганова сильное волнение, когда он склонялся к своей жене, чокался с да-Браццано и со своим младшим сыном, пользовавшимся исключительной любовью матери.
На вид это был красивый юноша, с пепельными волосами, черными глазами и оливковой кожей, как у матери. Но было что-то животное, отталкивающее в этой красивой внешности. Было ясно, что для него образцом хорошего тона служил турок, который с ним был особенно внимательным и ласковым. Юноша был, очевидно, избалованным и изнеженным, испорченным баловством матери, и к тому же чрезвычайно высокомерным.
Я превратился в «Левушку – лови ворон», забыл все на свете и вдруг увидел за спиной юноши какое-то уродливое серое существо. Точно это был он же и не он, а его портрет лет через двадцать. По лбу и по всему лицу существа шли морщины. На руках торчали какие-то шишки, глаза из глубоких впадин сверкали, точно раскаленные угли. Рот злобно кривился.
Я не мог ни отделить этой второй фигуры от юноши, ни слить их воедино. Я поднял руку, готовясь закричать ему: «Берегитесь, прогоните злодея сзади вас», как рука моя очутилась во власти другой руки, и я услышал голос Строганова:
– Ну, и кого же сейчас точат ваши писательские шила? А, мой меньшой вас занимает. Ну, этот еще не трудится. Маменька его будит утром, собственноручно подавая в постельку шоколад. Меньших обычно считают младенцами, хотя бы они уже перещеголяли стариков своим опытом.
Обнимемся, Левушка. Я вижу, вы моей царственной розе Босфора по сердцу пришлись, а это бывает редко.
Я едва мог ответить на его объятие и то только потому, что Иллофиллион, подошедший к Жанне, сжал мою руку и шепнул: «Думай о Флорентийце».
Все снова сели, и когда подали торты и мороженое, заказанные нами, за столом раздались возгласы удовольствия. Вероятно, хозяин кондитерской хорошо знал вкусы константинопольской публики.
Анна, тихо говорившая с Иллофиллионом, повернулась ко мне, и ее черные глаза пристально посмотрели на меня.
– Ах, Анна, как я несчастен. Хоть бы скорее кончился этот бесконечный обед. И зачем это людям есть так много. Мне положительно кажется, что с самого приезда в Константинополь я только и делаю, что ем да сплю. Да еще к тому же наблюдаю, как схожу с ума, – жалобно сказал я.
Ее нежная рука погладила мою лежавшую на колене руку, и она ласково сказала:
– Левушка, придите в себя. Я всем сердцем вам сочувствую. Мне так хотелось бы чем-нибудь быть вам полезной. Смотрите на меня как на самую близкую, любящую сестру.
Голос ее был так нежен, столько доброты лилось из ее глаз ко мне, что я чувствовал, что вот-вот не выдержу. К моему горлу уже подступало рыдание, как вдруг я заметил приблизившуюся ко мне руку Иллофиллиона и на салфетке увидел пилюлю Али. Я схватил пилюлю как спасительный круг, быстро проглотил ее и, к моему облегчению, услышал шум отодвигаемых стульев.
Гости разбрелись по балконам и гостиным, где был приготовлен черный кофе по-турецки.
Я молил Иллофиллиона не оставлять меня одного и поскорее уехать домой. Мы вместе с князем вышли на балкон, где уже сверкало алмазами звезд темное небо и, казалось, что прошел дождь, так как кое-где на деревьях дрожали капли воды и особенно сильно благоухали цветы.
– Вот она, южная благоуханная ночь. Но если ты думаешь, что видишь капли дождя, то ошибаешься. Это Строганов приказал полить деревья, цветы и дорожки, чтобы не было так душно. Ты хочешь уехать. А разве ты не хочешь послушать игру и пение Анны? Не будь эгоистичен, – сказал, понизив голос, Иллофиллион. – Ты ведь понимаешь, что без нас Анне будет тяжелее здесь сегодня. Неужели ты не понял, что великая сила чистой любви и воли помогла мне защитить ее от этого адского турка.
– У меня к вам очень большая просьба, доктор Иллофиллион, – сказал внезапно все время задумчиво молчавший князь.
– Я буду более чем рад служить вам, князь, – очень живо ответил Иллофиллион.
– Видите ли, я все время ищу какой-либо возможности отплатить вам за вашу доброту ко мне и моей жене. Но все способы, которые я перебираю в своем уме, мне кажутся вульгарными. Но вот как будто я нашел один, хотя и в данном случае более, чем где-либо, можно упрекнуть меня в эгоизме. К вам должен приехать друг. Вряд ли ему будет приятна суета отеля. В моем же большом и пустом доме есть две комнаты с совершенно отдельным входом.
Рядом с этими комнатами пустуют еще три. Я уже договорился со Строгановым и могу начать их отделывать. Через два дня все будет готово, меблировано, и я куплю отличный рояль, чтобы и ваш друг, и Анна могли на нем играть в моем доме, если им это захочется.
Для спутника вашего друга есть комната в бельэтаже, имеющая сообщение со всем домом и, по особой лестнице, с комнатами, предназначенными для Ананды и для вас с Левушкой. Как видите, я уже все обдумал. Не откажите мне перед скорой разлукой в счастье иметь вас своими гостями!
Голос князя был тихий, почти умоляющий. Иллофиллион близко подошел к нему, подал ему руку и сказал:
– В какой бы форме я ни принес вам своей благодарности, наиболее важным будет упомянуть, что редко помощь от людей приходит так кстати и вовремя, как ваше предложение нам. Мы с Левушкой устали от суеты отеля, а наш друг уже давно нуждается в отдыхе. Я благодарю вас от лица всех нас. Мы будем очень рады пожить в вашем тихом доме, так как задержимся здесь, вероятно, еще около месяца.
– Какое это счастье для меня! – воскликнул князь.
На пороге балкона появилась женская фигура, и я узнал Жанну, звавшую нас пить кофе. Что-то меня в ней поразило, и я только при свете огня понял, что она переоделась в другое платье. На мой вопрос, зачем она это сделала, она сказала мне, что в Константинополе такая традиция, чтобы на парадных обедах дамы к кофе меняли туалеты.
Действительно, я увидел Строганову в легком платье сиреневого цвета, что шло к ее волосам, но составляло резкий контраст с ее кожей. Быть может, это было и хорошо, но мне не понравилось.
Я стал искать глазами Анну, мысленно решая, в платье какого цвета я хотел ее видеть. И ни в чем, кроме белого, мне не хотелось рисовать в своем воображении ее чарующую фигуру.
Как же я обрадовался, когда увидел ее в том же самом туалете. Осмотрев платье Жанны, со множеством мелких оборочек ярко-зеленого цвета, я вдруг сказал ей:
– Я не парижанин, а всего лишь не бывавший в свете мальчишка. Но на вашем месте я ни в коем случае не оделся бы в это вульгарное платье. Первый ваш туалет был скромен и мил, он был только рамкой для вас. Что же касается этой зелени, то она убила вас и кричит о дурном вкусе. Ради бога, не делайте шляп в таком же стиле. Вы разгоните высший свет и соберете в свой магазин базар.
– Это потому, – чуть не плача говорила Жанна, – что первое платье я выбрала сама, а второе мне подарила мадам Строганова.
К нам подошли князь и Иллофиллион, и мы сели в уголке пить кофе. На диване за центральным столом сидела Анна, а возле нее на кресле – зловещий да-Браццано.
Он, не сводя с нее глаз, что-то ей говорил. Лицо ее было холодно, точно маска легла на него, закрыв все возможности читать душевные ее движения. Только раз глаза ее поднялись, обвели комнату и с мольбой остановились на отце. Он сейчас же отошел от своего кружка и сел на диване рядом с нею.
– Ну, друг доченька, хочу выпить чашку кофе, налитую твоими милыми ручками, – улыбаясь, сказал он ей.
Анна встала, чтобы налить ему кофе, и я снова увидел в глазах турка бешенство и ненависть. Но он улыбался и глотал свой кофе, вполне владея собой.
– Лоллион, я просил вас не оставлять меня. Но я сейчас крепок, как если бы сам Али был тут, а не только его пилюля во мне. Мне кажется, если этот сатана будет находиться возле Анны, она петь не сможет. Неужели вы не можете его так скрючить, чтобы он вовсе убрался, – шептал я.
Иллофиллион засмеялся и сказал, что верит в мои силы и самообладание, и подойдет к столу Анны. Но просит меня, как только начнется музыка, сесть непременно рядом с ним, где он займет мне место. Лучше всего же будет, чтобы я сразу подошел к нему, как только начнутся разговоры о пении. Поговорив еще немного с князем и Жанной, он перешел к столу Анны, куда, как к магниту, стали собираться мужчины.
Последовало снова долгое кофепитие.
– Знаете, князь, я бы не смог жить на Востоке, – сказал я князю. – Однажды я был на настоящем восточном свадебном пиру. Там все присутствующие были разделены на мужскую и женскую половины. Я видел, конечно, только пир мужчин. Они ели руками, ели до отвала, до седьмого пота, под унылую восточную музыку. Это было варварским, хотя и красочным, действом. Здесь же все выглядит цивилизованным, – но все так же точно объедаются до пота. Только вытирают его не сальными руками и рукавами, а душистыми носовыми платками.
Ну, скажите, разве не варварство так уставать от еды. Дойти до такого изнеможения, как эта группа людей, сидящая против нас, – кивнул я на нескольких гостей, сидевших в полном отупении на диване и креслах в противоположном от нас углу и тяжко переваривавших пищу.
Тут раздались просьбы о том, чтобы послушать пение и музыку. Многие просили спеть Браццано; он ломался и, воображая себя героем, отвечал, что не особенно здоров, но попробует все же. «Лучше тебе и не пробовать», – ехидно думал я и решил во что бы то ни стало умолить Иллофиллиона дать ему какую-нибудь каплю лекарства, чтобы он охрип и, что называется, «дал петуха».
Обуреваемый этим желанием, я забыл все на свете правила вежливости, бросил своих друзей и побежал к Иллофиллиону. Схватив его за руку, я стал его умолять помочь турецкому бретёру осрамиться.
– Какой ты еще мальчишка, Левушка, – смеялся надо мной Иллофиллион.
– Лоллион, миленький, добрый, хороший, не дайте этому злодею мучить Анну. Наверное, у него и голос такой, что ему только куплеты сатаны петь, – шептал я.
– Уймись, Левушка, – очень серьезно сказал мне Иллофиллион. – Наблюдай и вглядывайся во все. Запомни все, что сегодня видишь и слышишь. Многое поймешь гораздо позже. Для Анны и некоторых других сейчас идут такие минуты, которые решат всю их дальнейшую жизнь. Будь серьезен и не шали как мальчик.
Он почти сурово поглядел на меня.
Вся толпа гостей, предводительствуемая хозяином, двинулась в большой вестибюль, не тот, через который мы вошли, а в середине дома. Там по широкой, красивой лестнице мы спустились вниз, в большой круглый концертный зал, принадлежавший Анне. Ах, какая это была чудесная комната! Там были мозаичные деревянные полы и стены, посредине рояль, вдоль стен небольшие кресла, две-три вазы на постаментах и несколько картин и мраморных фигур.
Когда Анна подошла к роялю, я забыл все. На ее лице играла улыбка, глаза сверкали, на щеках горел румянец. Это была не та Анна, которую я неоднократно видел. Это была фея, существо неземное. И если до сих пор мне казалась Анна особенной, не такой, как все, кто ее окружает, то теперь я понял, что по земле еще ходят неземные существа, низводящие небо на землю.
Она заиграла. Я сразу узнал сонату Бетховена.
Но до сих пор я не понимаю, как не только я, но и все мы могли вынести эту музыку. Что-то безумно захватывающее было в ней. Казалось, сверхъестественная сила вселилась в Анну. Чередование страсти, какого-то зова в неведомое, недосягаемое, а потом вдруг озарение, и вновь вопросы, и голос неизбежной судьбы…
Я плакал, закрыв лицо руками, и слышал, как плакал возле меня князь. «Вот он, серый день, претворенный в сияющий храм», – думал я.
Звуки смолкли. И никто не прерывал молчания. Иллофиллион сжал мне руку, точно призывая к самообладанию. И было время.
– Ну, всегда ты, Анна, расстроишь всех своей игрой и испортишь праздник, – раздался неприятный, слегка гнусавый и капризный голос ее младшего брата. – Сыграла бы лучше Шопена, показала бы весь блеск своей игры. А то навела туману своим Бетховеном.
Мне так хотелось отколотить этого будущего бретёра.
– Если тебе не нравится, можешь уйти отсюда, чем много меня обяжешь, – сказал ему отец тихо, но такая гроза была в его лице, что невоспитанный мальчишка, как трусливый щенок, немедленно спрятался за маменькину спину. Та погрозила кокетливо пальчиком, улыбаясь ему, как нашалившему пятилетнему пупсу.
Но этот пошлый эпизод не смог испортить огромного впечатления, созданного Анной.
Под напором просьб она снова стала играть. Но больших вещей она уже не играла, и, казалось, какая-то частичка ее существа улетела вместе с первой сонатой. Того сверхъестественного вдохновения в ее игре уже не было.
Мне хотелось убить негодного мальчишку за его грубое вмешательство.
Анна встала и объявила, что ни играть, ни петь она больше не будет, но если есть желающие, она будет аккомпанировать.
Да-Браццано поднялся и сказал, что он не может не спеть под такой волшебный аккомпанемент.
Я взглянул на Иллофиллиона. Лицо его было сурово, ох как сурово – точно перед бурей на пароходе. Он посмотрел на Анну, точно посылал ей силы.
Турок поправил воротник, одернул жилет и заявил, что споет песнь, в которой выльет тайну своего сердца.
Воцарилось молчание. Он объявил, что будет петь серенаду Шуберта.
Я вздохнул, в ужасе взглянул на князя, потом на певца, который был похож скорее на тореадора, пылающего адским огнем, чем на нежного любовника, призывающего вникнуть в смысл песни соловья, молящей, трепетной, – и едва удержался от смеха.
Анна не нуждалась в нотах. Она взглянула на Иллофиллиона, брови ее чуть поднялись, руки нежно коснулись клавиш.
– «Песнь моя летит с мольбою…» – вдруг заревел здоровенный бас, точно пароходный гудок.
Я фыркнул, нагнулся, спрятался за Иллофиллионом. Когда же этот рев поднялся до высокой ноты, произошло нечто совершенно неожиданное. Ревевший точно бык бас вдруг превратился в тоненькую фистулу, такую поганенькую, что во всех углах зала сразу раздался смех… Мы с князем хохотали, не сдерживаясь. Анна с удивлением смотрела на певца; на лице ее не было усмешки, на нем отражалось лишь чувство недовольства и досады. Очевидно, в ней говорила больше всего оскорбленная артистичность.
– Нет, не могу, я болен сегодня, – сказал, пытаясь улыбнуться, певец. Ни на кого не глядя, он вышел из комнаты.
Хозяйка дома и ее любимый сын бросились за ним, остальные гости, сконфуженные, давясь от смеха, стали разъезжаться.
Мы вышли последними вместе с Анной, Строгановым, князем и Жанной. Сердечно попрощавшись с хозяевами, мы обещали зайти завтра в магазин к шести часам, чтобы узнать, как прошел первый рабочий день.
Глава 19
Мы в доме князя
Прошло еще два суетливых дня нашей гостиничной жизни, с ежедневными визитами к Жанне и князю и с путешествиями с капитаном по городу.
Несмотря на все хлопоты и неприятности, валившиеся на него со всех сторон, от которых он даже похудел и его желтые глаза стали огромными, этот милейший человек урывал два-три часа в день, чтобы показать мне достопримечательности города.
Я и позже встречал в жизни много добрых и внимательных людей. Вообще мне везло на счастливые встречи. Но такого сердечного, искреннего внимания от чужого человека я уже никогда больше не видел. Я, конечно, не говорю о моем друге Флорентийце и его близких друзьях, таких как Иллофиллион, Ананда, Али. Я говорю об обычных людях высокого культурного уровня.
Утром на третий день, едва мы сели завтракать, к нам вошел князь. Он объявил, что приехал с двумя слугами, которые поступают в наше полное распоряжение и помогут перевезти нас к нему домой.
Иллофиллион обрадовался этому известию, а я не мог понять своего состояния. Мне точно не хотелось ехать в новое помещение. То мне думалось, что именно в этом переезде причины нашей задержки в Константинополе, то казалось, что капитану будет труднее забегать ко мне в удаленную от центра часть города. Конечно, корень моего недовольства лежал в том, что проще всего я чувствовал себя с капитаном; я как-то отдыхал в его присутствии и боялся, что буду разлучен с ним.
Как раз в минуту моих сомнений вошел капитан. Узнав, что мы сейчас переезжаем к князю, он, видимо, огорчился.
Не успел я отдать себе в этом отчет, отправляясь собирать вещи для переезда, как услышал голос князя:
– Я очень хочу обратиться к вам, капитан, с просьбой, но не знаю, как вы ее примете. Наши общие друзья переезжают ко мне. Если вы пожелаете, рядом с комнатой Левушки есть отличная пустая комната. Меблировать ее ничего не стоит, и вечером вас ждало бы некоторое подобие семейной жизни, – улыбаясь, говорил князь.
– Я чрезвычайно благодарен вам, – ответил капитан. – Но друзья наши переезжают к вам, чтобы избавиться от суеты. А я – одна суета и беспокойство.
– Нисколько, капитан, – прервал его Иллофиллион. – Дом князя такой большой и удобный. При нем есть сад с беседками, и вообще, кому захочется уединения, тот его там всегда найдет. Кроме того, ведь вопрос вашего пребывания здесь – дни, а нашего – недели. И познакомиться с Анандой, поговорить и побыть с ним будет вам гораздо удобнее, если вы будете жить с нами. К тому же, – прибавил он с юмористическим, столь знакомым мне блеском глаз, – в доме князя есть рояль. Я постараюсь еще до приезда Ананды уговорить Анну поиграть нам как-нибудь вечером, чтобы отпраздновать наше скромное новоселье. А ведь Левушка уверял вас, что игра Анны раскроет вам понимание музыки и высокой общественной роли женщины, одаренной музыкальным талантом, – посмотрев на меня, закончил Иллофиллион.
Я густо покраснел, хотел упрекнуть моего друга за насмешку надо мной, но желание уговорить капитана переехать вместе с нами превозмогло все.
Я бросился ему на шею и, должно быть, так искренне, по-детски, умолял его принять великодушное предложение князя, тот, со своей стороны, еще раз его повторил, Иллофиллион тоже убеждал его усиленно, что в результате капитан развел руками, покачал головой и сказал:
– Ведь переезд в чужой семейный дом, да еще в таком близком соседстве с вами, доктор Иллофиллион, – это для меня род монастырского заключения! Я ведь так привык вести беспорядочную жизнь!
– Ну, капитан, если вы действительно интересуетесь нашей внутренней жизнью, как вы неоднократно говорили, и хотите подумать о многом, что давно складываете в запасники ума и сердца, а также поговорить с настоящим мудрецом, и ваши намерения серьезны, – несколько дней чистой жизни не составят для вас трагедии, – вставая, сказал твердо Иллофиллион.
– Конечно, доктор Иллофиллион, я не о трагедии воздержания думал, когда колебался. Я просто сознаю себя мало достойным того внимания, которое вы все мне оказываете!
– Ну, это уже пошли подробности! – закричал я. – Вы, главное дело, поскорее соглашайтесь, чтобы я мог идти собирать мои вещи. А то вы ведь не знаете молниеносных темпов Иллофиллиона. Не успею я уложить один-единственный костюм, как он явится, уже упаковав все свои вещи, и станет упрекать меня в ловиворонстве.
Все засмеялись, капитан джентльменски поклонился князю, благодаря и принимая его предложение, и обещая вечером, к семи часам, быть с матросом-верзилой на месте, в его доме.
Я с радостью побежал собирать свои вещи, что, с помощью слуг князя, очень скоро сделал. Мы расплатились в отеле и сели в коляску князя; слуги должны были доставить наши вещи в дом князя.
Мы сделали по городу большой крюк, так как Иллофиллион счел необходимым нанести визит синьорам Гальдони, у которых мы еще не были под предлогом моей болезни. Я был очень рад, что мы их не застали дома. Передав свои визитные карточки, мы приехали наконец в дом князя. Иллофиллион прошел прямо к княгине, попросив нас разместить его вещи, как нам заблагорассудится.
Первое впечатление от предоставленных нам князем комнат было ошеломляющим. Комната моя имела большой балкон, выходящий в сад, и под ним было много цветов. Обои в ней были светло-серого цвета, и на их фоне ярко выделялась мебель красного дерева.
Мне было очень любопытно скорей посмотреть на комнату Иллофиллиона. Его комната была желтая, а мебель вся резная, черного дерева, в готическом средневековом стиле; своими высокими остроконечными формами она напоминала внутреннее убранство храма. Мебель была покрыта желтым шелковым ковром, в тон обоям, с коричневато-черным рисунком; пол был застлан сплошь таким же ковром.
Я даже присвистнул. На письменном столе стояла на желтом сукне хрустальная ваза с желтыми розами и лежало письмо, надписанное круглым красивым почерком.
Казалось бы, эта комната была вовсе непохожей на комнату сэра Уоми в Б. Но чем-то, быть может, желтым цветом, она вызвала во мне воспоминание о ней. Гармония форм и красок, вкус, с которым были расставлены вещи, – все было образцом истинной художественности, поразившей меня.
– Это вы сами так убрали комнату для Иллофиллиона? – спросил я вошедшего князя.
– Нет, Левушка, этой комнатой занималась Анна. У одного ее знакомого долго стояла без употребления вся эта мебель. Она рекомендовала мне ее купить и сама руководила расстановкой мебели. Нравится вам? – спросил князь.
– Нравится – это не то слово. Здесь так же отражено превосходство ее вкуса над всеми нами, как в ее игре, в ее зале, в ее манере одеваться, – сказал я, забывая все и превращаясь в «Левушку – лови ворон».
Не знаю, долго ли я сидел в кресле у письменного стола, рассматривая заворожившую меня комнату. Одна мысль владела мной неотступно: «Как же обставит Анна комнаты Ананды? Комнаты того, кого избрало ее сердце навек, если только для друга она сумела устроить комнату-храм, входя в которую испытываешь благоговение?»
Весь под влиянием этой мысли, забыв все на свете, я думал, что такое любовь у существ, стоящих выше нас? Как они любят? В чем они видят смысл любви? Почему мой брат женился на Наль, а Ананда не женится на Анне? Разве от брака таких возлюбленных не возникла бы высшая раса людей?
Вдруг, как всегда внезапно содрогнувшись с головы до ног, я увидел Ананду, хотя и где-то далеко, но совершенно ясно, и услышал его голос:
«Связи людей, их любовь и ненависть – всё это плоды не одной данной жизни. И тело человека, и его окружение – всё следствия и результаты его личных трудов и достижений в веках. Нет пути духовного совершенствования для кого-то одного, выделенного из миллионов окружающих его жизней. Только научившись единению с людьми в красоте и слиянию с ними любви, можно достичь тех духовных высот, где живут люди, превосходящие нас. Тогда открывается собственное сердце, и в нем оживает новая любовь. И человек понимает, что вся Вселенная связана, дышит и вечно движется вперед этой живой любовью».
Все исчезло, и голос Ананды умолк.
– Вы не волнуйтесь, князь, – услышал я рядом и почувствовал, что Иллофиллион держит меня за руку. – У Левушки, в результате удара на пароходе, бывают такие нервные припадки. Но это не опасно. И если когда-нибудь это с ним случится без меня, вы только дайте ему капель, которые я прошу вас накапать ему сейчас из этого флакона.
Князь подал мне капли.
– Поставьте их вон в тот маленький прекрасный шкаф, – продолжал Иллофиллион. – Вы будете знать, где найти помощь при таких случаях. Повторяю, это не опасно, не волнуйтесь. Вы сами нуждаетесь сейчас в помощи больше, чем Левушка; на вас, что называется, лица нет. Можно ли так теряться? – уговаривал Иллофиллион князя.
– Ну, слава богу, слава богу. Левушка так неподвижно сидел, уставившись глазами в пространство, и ни на один вопрос не отвечая, что я смертельно перепугался, – говорил взволнованно князь.
Я приник к плечу Иллофиллиона, который нежно гладил меня по волосам, и никак не мог унять дрожи во всем теле. Наконец я успокоился настолько, что мог встать.
– Вот как я нынче осрамился, дорогой Лоллион. В первый же день я так напугал вас, князь. Это очень прискорбно; простите, пожалуйста. Уж такой я незадачливый «лови ворон». Как только попаду в особенно прекрасную комнату, так и становлюсь ротозеем.
– Все образуется, Левушка, – ласково ответил мне князь. – Не хотите ли посмотреть на комнаты, которые приготовлены для вашего приезжающего друга?
– Ох, нет, бога ради, только не сейчас, – взмолился я, опасаясь повторения только что пережитого.
И князь и Иллофиллион – оба посмотрели на меня с удивлением. Пристальный взгляд Иллофиллиона точно раздвинул во мне какие-то завесы; как будто бы во мне, как в зеркале, отразилось все, что я только что пережил, и мне показалось, что Иллофиллион увидел всю картину, возникшую в моем воображении, именно так, как она мне представилась.
– Ну хорошо, если вы чувствуете себя плохо, мы отложим. Я позабочусь, как сумею, о комнате для капитана. Хочется, чтобы к семи часам он нашел ее готовой и уютной. Кстати, зовут его сэр Джеймс Ретедли. Но я понятия не имею, как надо звать важного лорда в быту, – сказал князь.
– Лучше всего, если мы будем поменьше стеснять себя всякими условностями. Продолжайте звать его «капитаном». Ведь зовем же мы вас просто «князь», а у вас тоже есть имя и отчество, – улыбаясь, ответил Иллофиллион.
– Ну и прекрасно! Так я поеду. Обед в половине восьмого, – сказал князь и, кивнув нам, вышел из комнаты.
Оставшись вдвоем, мы молчали. Вдруг взгляд мой упал на лежавшее на столе письмо. Я подумал, что Иллофиллиону будет приятнее читать его наедине: мне казалось, что письмо от Анны, и цветы, вероятно, тоже от нее.
Я тихо вышел из комнаты, прошел к себе, но так боялся снова впасть в пугающее меня состояние иллюзий, что предпочел побыть в саду.
Сад оказался запущенным участком старого парка и отделялся высокими стенами от соседей, где тоже были видны старые тенистые деревья.
Я присел на скамью и радостно отдыхал в этом уединенном месте. Пестрые картины недавнего прошлого одна за другой вставали в моей памяти, так перегруженной и утомленной всем пережитым за это время. Я не мог сосредоточиться ни на одном человеке или факте, чтобы тотчас же они не связывались в целую вереницу чувств и мыслей, сбиваясь в конце концов в кашу.
Яркий образ Флорентийца один доминировал над всем моим существом. Как-то отступила, точно отошла в тень, фигура брата. Я подумал, что он теперь переживает «медовый месяц». Но что, собственно, подразумевают люди под медовым месяцем, когда так восхищаются им? – думалось мне. Какое-то новое, неведомое мне раньше чувство стыда вдруг ворвалось в мои мысли.
Потом, ни с чем не связанно, я стал думать о Лизе и капитане, о Жанне и князе. И все эти отношения почудились мне тоже греховными и не такими чистыми, чтобы их объединяла только красота…
– Где ты, Левушка? – услышал я особенно радостный голос Иллофиллиона.
Я вышел ему навстречу и увидел в его руках письмо, крупный и красивый почерк которого я сейчас же узнал. То было письмо, лежавшее на столе возле роз.
– Я получил известие, что Ананда будет здесь послезавтра вечером. Какая радость! – обняв меня, произнес Иллофиллион. – Но ты как будто все еще не оправился? Или ты не рад Ананде?
– Я рад Ананде уже только потому, что обязан ему счастьем встречи с вами, Лоллион. Если бы он тогда не спас вас, то что бы я теперь делал? В каком трюме жизни и кто искал бы меня? – ответил я, в первый раз до конца осознав, как много, бесконечно много, сделал для меня Иллофиллион.
Иллофиллион ласково улыбнулся, снова искорки юмора засветились в его глазах, и он сказал:
– А разве в том, что сказал тебе сейчас Ананда, что нет связей иных, как причины и следствия нашей собственной жизни и деятельности, ты не видишь смысла нашей связи? Быть может, я, как и все, только отдаю тебе свой прежний долг?
Я потер себе лоб.
– Постойте, мой дорогой. Ведь не хотите же вы мне сказать, что в моей галлюцинации была хоть капля действительности? Как мог говорить со мной Ананда, находясь за тысячи верст от меня?
– Точно так же, как говорил тебе Флорентиец, будучи очень далеко от тебя. Ты чуть не плачешь, волнуешься и ищешь сверхъестественных объяснений подобным явлениям. А я уже говорил тебе, что жизнь твоя принесет тебе не боль безумия, а огромное счастье знания, если ты захочешь трудиться и воспитывать в себе полное самообладание.
Ты забыл или не отдал должного внимания моим словам. Я уже объяснял тебе, что в каждом человеке есть творческие силы сверхсознания. В одних людях они дремлют, в других оживают. И оживают в каждом по-разному, в зависимости от общего его уровня чистоты и культуры – от юродивого до мудреца.
– Ох, Лоллион, до мудреца мне так далеко, что вряд ли и дойти. И юродивым быть, пожалуй, мало чести и радости, – горестно сказал я, прижимаясь к моему другу и как бы ища у него защиты.
– Дитя ты еще, Левушка, – засмеялся Иллофиллион. – Дитя удивительное, с одной стороны, и обладатель очень большой силы – с другой. Как-то справишься ты с жизнью, которую только ты один можешь создать? Как поднимешь на плечи все то, что сейчас требует от тебя ответов и труда? И никто, кроме тебя самого, не может выполнить твоих, только тебе одному присущих, индивидуальных задач, – тихо и серьезно говорил Иллофиллион.
– Но ведь вы меня не оставите! Вы поможете мне прожить и учиться до тех пор, пока не приедет Флорентиец? О, Лоллион, не оставляйте меня; я знаю, какой я для вас груз и обуза, но я не в силах буду пережить сейчас еще одну разлуку, – едва сдерживая слезы, вцепился я в него.
– Мой дорогой мальчик, мой брат, я буду с тобою очень долго. И наша с тобой дружба радостна мне, а вовсе не груз и не обуза. Ты только уверься в том, что слух и зрение могут внезапно обостриться у каждого от всяких, тебе еще пока непонятных, причин. Будь спокоен. Сейчас ты так счастлив, никакие обязательства не давят на тебя, – всматривайся же свободно в жизнь людей и оберегай каждого от неприятностей, насколько можешь.
Пойдем посмотрим, какие комнаты приготовил наш хозяин Ананде.
Страх мой прошел, мы поднялись по ступенькам довольно высокого крыльца и попали точно в восточный город.
