Kitabı oku: «Две жизни. Роман в четырех частях», sayfa 25
Прихожая была застелена пушистым персидским ковром; вдоль стен тянулись низкие, обитые шелком диваны с подушками; узкие стрельчатые окна были закрыты ставнями из разноцветного стекла. Роскошная тяжелая занавесь отделяла прихожую от комнат. Иллофиллион приподнял портьеру, и мы вошли в комнату.
– Боже, – вырвалось у меня. – Да тут жить принцу, и не месяцы, а годы.
– Так оно и есть. Ананда – принц, а жить ему здесь не меньше года, – так тихо проговорил эти слова Иллофиллион, что я их еле уловил.
Целая гамма фиолетовых тонов присутствовала в комнате, царственно роскошной и вместе с тем простой. Это была комната, совмещавшая в себе кабинет и библиотеку; но стиля ее я не понял, да и сейчас не смог бы определить. Точно на ковре-самолете чья-то воля перенесла ее из Средних веков и расставила в доме князя. Я никогда не видел таких кресел, массивных, высоких, сделанных из какого-то светло-зеленоватого дерева с черными разводами и обитых лиловым шелком.
– Где только могла Анна найти эти вещи? – невольно вырвалось у меня.
– Они хранились в складах ее отца очень много лет. Теперь нашли себе применение, – ответил мне Иллофиллион. – Но пойдем дальше.
Мы вошли в следующую комнату и… я от удивления сел на табурет, стоявший у двери. Я всего ожидал, но только не того, что увидел.
Простая походная, полотняная кровать, без подушек, покрытая мягкой звериной шкурой. Небольшой белый стол, два-три деревянных стула и самый простой платяной шкаф.
– Теперь ты видишь истинные потребности принца; здесь будет его святая святых, куда вряд ли войдут многие.
Я молча указал Иллофиллиону на стол, где стояла такая же хрустальная ваза, как в его комнате, и в ней… один из наших букетов фиалок. Он кивнул мне головой, и мы вышли из комнат Ананды, задвинув занавесь и закрыв дверь.
Все потеряло для меня значение, ощущение реальности исчезло. Я шел как в тумане и опомнился только в наших комнатах, где Иллофиллион мне напомнил об обязанностях дружбы и гостеприимства по отношению к капитану, который должен был жить здесь, рядом со мной.
– Надо стараться облегчить ему жизнь в эти дни. Ему немало придется перестрадать. Твоя нежная любовь может помочь больше, чем все заботы других, – сказал Иллофиллион. – Думай о нем. Зови всей силой мысли Флорентийца, и ты найдешь всегда нужное слово для капитана.
Я твердо решил собрать свое внимание и посвятить все свои заботы капитану в эти дни нашей совместной жизни. А потому, как только услышал голос князя и возню в соседней комнате, – побежал туда и стал помогать в обустройстве комнаты.
Князь печалился, что за такой короткий срок не мог найти ничего хорошего. Тем временем в комнату вносили красивую мебель из пальмового дерева, старинную, оригинальную. Иллофиллион тоже зашел сюда и успокоил князя, что обстановка очень хороша и капитан будет вполне доволен и благодарен.
Князю надо было заехать еще в магазин к Жанне, куда надо было и нам. Мы все втроем стали наводить порядок в комнате, быстро придали ей жилой и уютный вид, переоделись и помчались в магазин.
Тут мы застали настоящее вавилонское столпотворение. Строганов дал объявление в газетах об открытии нового французского магазина – и дамы буквально наводнили его; даже обе синьоры Гальдони приехали заказать шляпы.
Молодые хозяйки магазина были удовлетворены массой заказов и большим количеством проданных шляп. Жанна была радостно возбуждена, а Анна… улыбалась ласково, была спокойна, но счастья в лице ее я не видел.
– Анна, не откажите мне в просьбе, – обратился к ней Иллофиллион. – Мы с Левушкой и капитаном переехали к князю. Поиграйте нам завтра вечером, пожалуйста. Я заеду за вами; мне очень хочется, чтобы вы соединили всех нас понятным для всех языком красоты и музыки перед приездом Ананды.
– Для вас я всегда готова играть, хотя присутствие капитана мне кажется странным, – ответила Анна. – Я буду играть, – прибавила она, помолчав. – Да, конечно, буду играть и вашему капитану, – повторила она, помолчав чуть подольше. Вдруг Анна засмеялась, отчего все ее лицо просветлело, а я был счастлив, что капитан услышит ее игру, которая – я верил – поможет ему взглянуть иначе на талантливую женщину.
БОЛЬШЕГО УЖАСА, ЧЕМ ПРОНИЗАТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ ПРИПАДКАМИ РЕВНОСТИ, НЕЛЬЗЯ СЕБЕ И ПРЕДСТАВИТЬ. МОЖНО ОТРАВИТЬ СЕБЕ И ОКРУЖАЮЩИМ ВСЮ ЖИЗНЬ, И ДАЖЕ ПОТЕРЯТЬ ВЕСЬ СМЫСЛ ДОЛГОЙ ЖИЗНИ ТОЛЬКО ОТ ТОГО, ЧТО ДНИ ТВОИ БЫЛИ РАЗЪЕДЕНЫ РЕВНОСТЬЮ. МОЖНО ИМЕТЬ ВЕЛИКИЙ ТАЛАНТ, МОЖНО УВЛЕЧЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО В НОВЫЕ ГРАНИ ЛИТЕРАТУРЫ, МУЗЫКИ, СКУЛЬПТУРЫ, – И ВСЕ ЖЕ СОЗДАТЬ СЕБЕ ТАКУЮ ЖЕЛЕЗНУЮ КЛЕТКУ СТРАСТЕЙ В ЛИЧНОЙ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ, ЧТО ПРИДЕТСЯ ЦЕЛЫЕ ВЕКА ИЗЖИВАТЬ ТУ ПЛЕСЕНЬ НА СВОЕМ ДУХЕ, КОТОРАЯ НАРОСЛА В РЕВНИВОЙ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ. И НАОБОРОТ, ОДНА ПРОЖИТАЯ В МИРЕ И ГАРМОНИИ ЖИЗНЬ ОСЕНЯЕТ ЧЕЛОВЕКА ВЕКА И ВЕКА, КАК ОЧИЩАЮЩАЯ АТМОСФЕРА, КАК НЕВИДИМАЯ ПОМОЩЬ И ЗАЩИТА ЕМУ
Время бежало, я волновался, что не успел купить цветов к приезду капитана, что тут же и высказал.
– Не горюйте. Долг платежом красен. За цветы капитана поставьте ему на стол эту маленькую японскую вазу и вот эту нежную орхидею, – сказала Анна, снимая с полочки чудную вазочку с орхидеей. – Только не говорите, что это от меня.
Я подпрыгнул от удовольствия, захлопал в ладоши, поцеловал обе руки Анне и, бросив все и всех, помчался с князем домой.
Не успел я поставить свой цветок на стол, как послышались голоса и шаги, среди которых я сразу узнал легкую поступь капитана и тяжелую, в развалку, походку матроса-верзилы.
Князь ввел нашего друга в комнату, попросил его извинить, если что-либо не так, как он привык, объяснил, где ванна, и скрылся, напомнив, что в половине восьмого обед.
Я был как в чаду. Я был и капитану рад, и не мог отделаться от поразившего меня контраста в комнатах Ананды, и таким же несовместимым контрастом казались мне Анна и Жанна, Анна и магазин…
Обед и вечер прошли весело. Дружеская беседа наша затянулась далеко за полночь. Капитан рассказывал так интересно, и вместе с тем так просто и забавно о своих путешествиях и встречах, что я неоднократно перескакивал из состояния «Левушки – лови ворон» в неудержимый заливистый смех.
Наконец Иллофиллион напомнил нам, что у капитана завтра обычный хлопотный рабочий день. Мы простились с нашим милым хозяином, еще раз поблагодарили его за все его заботы и внимание и разошлись по своим комнатам.
Как обычно, мне казалось, что спать я не хочу, а не успел раздеться, как мгновенно заснул.
На следующий день я так поздно проснулся, что едва успел к завтраку, за которым меня уже ждал князь. Он сказал мне, что Иллофиллион не появится дома раньше вечера, и вернется он только вместе с Анной прямо к музыкальному вечеру.
Я опечалился. В первый раз Иллофиллион покидал меня так надолго, и я был предоставлен самому себе. Не то чтобы я не знал, чем себя занять, – я мог и в город пойти, и в магазин сходить, и книг у меня было много… Но без Иллофиллиона какая-то неуверенность, даже тоска, сжимала мне сердце.
«Боже мой! Как я по-детски привязчив и неопытен», – подумал я. Видя мое расстроенное лицо, князь предложил мне вместе пройтись по городу и заказать сладости для вечера. Но я возразил ему, что Анна вечером ничего, кроме фруктов, есть не будет, а потому и хлопотать о парадном столе не стоит. Но князь со мной не согласился и поехал один.
Я же уселся на диван в своей комнате и через несколько минут весь погрузился в книгу, которую дал мне Иллофиллион, и словно оказался в другом мире.
Я очнулся от стука в дверь моей комнаты. Должно быть, я долго читал, так как руки и ноги у меня затекли, и я с трудом распрямился. В дверь ко мне стучал капитан, посреди дня забежавший зачем-то домой. Он предложил мне пойти с ним, подождать его в одном месте минут десять, но зато потом пройтись по азиатской части города и посмотреть кое-что у антикваров…
Я согласился. Мне вдруг пришло в голову – тайно от всех – заказать для Ананды восхитительное пирожное «Багдад», как я его прозвал, у кондитера – приятеля капитана. А также купить фруктов для него же и поставить их завтра в комнату к его приезду.
Я поделился своим желанием с капитаном. Он весело кивнул, и мы отправились по намеченному маршруту. Посмотрев на загорелое лицо капитана, на веселые тигриные огоньки в его глазах, я решил, что дела его улучшаются. Он же признался мне, что ждет игры Анны с огромным нетерпением и волнением, каких давно не испытывал.
Я хотел ему сказать, что он не получит того, чего ждет, если хочет лишь светского развлечения. Но вспомнил слова Иллофиллиона о капитане, о том страдании и перевороте, который должен вскоре наступить в его жизни, – и только вздохнул о бессилии каждого из нас перед грядущими бурями.
«И зачем все должны страдать, – думал я, в душе протестуя. – Сейчас капитан весел, ему радостно. Неужели же он будет счастливее, если что-то новое сожжет в его уме и сердце те понятия и представления, которыми он жил до сих пор».
– Ну, вот, Левушка, и кондитерская. Зайдем, я выпью чего-нибудь и оставлю вас здесь на четверть часа. Не успеете вы насладиться «Багдадом», как я буду уже снова с вами, – прервал мои мысли капитан.
Быстро проглотив что-то со льдом, он скрылся как метеор. Я же почувствовал, что меня совсем разморило от жары, и уселся в ожидании напитка и соблазнительного пирожного, от нечего делать рассматривая публику.
Сам хозяин подал мне заказ, спрашивая, как понравились гостям его торты. Я рассказал ему, какой фурор они произвели, и прибавил, что у меня есть к нему личная просьба, которую я хочу сохранить в тайне от моих друзей.
Он лукаво улыбнулся, затянулся своей зловещей трубкой и ожидал, очевидно, услышать имя женщины, которой следовало отправить сладостей. Узнав же, что я хочу заказать торт и пирожные для мудреца, да еще принца, – он даже привстал.
– Эта дела серьезна была, – сказал он. – Я тэбэ дэлаю, дэлаю карош.
Тут он сказал мне, что мудрецу надо, чтобы было на вид просто, а как возьмешь в рот – рай. А принц, принцу надо, чтобы на вид тоже было просто, только чтобы лежало на таких блюдах, до которых дотронуться – «не подходи».
Он советовал мне пойти в два антикварных магазина, где есть старинные фарфоровые блюда. За фруктами он направил меня на базар к своему приятелю, но советовал купить только дыню, груши и виноград. Ибо мудреца, по его мнению, встречать без дыни невозможно, а персиков хороших пока нет.
Он просил прислать блюда и фрукты к нему, обещая всё уложить и вовремя доставить мне. Я дал ему адрес, точно условился о часе и сказал, что буду сам ждать посланца у калитки дома.
Вернувшемуся капитану я сказал, что хочу купить два антикварных блюда, чем немало его удивил. Мы долго ходили, ничего подходящего не находя. Наконец, как бы случайно, я назвал адрес, данный мне кондитером. Мы пошли туда, и, пока капитан рассматривал какую-то вещь в ювелирном отделе, я отдал хозяину записку моего волшебника-кондитера.
Он долго что-то обдумывал, потом повел меня наверх и вытащил из особого шкафа блюдо. Оно было фиолетовое, все гладкое, с узким золотым ободком, и в середине его была женская фигура на белом фоне, с младенцем на руках. Черные косы лежали по плечам на оранжевом хитоне; черные глаза, как живые, смотрели на меня. Дивные руки держали кудрявого золотоволосого мальчика.
– Господи, да уж не с Анны ли это рисовано? – чуть не крикнул я.
Хозяин повернул блюдо обратной стороной, показал дату – 1699 год.
За вторым блюдом он полез куда-то еще выше, прося меня подождать. Я был в восхищении и отчаянии. Какое-то благоговение наполнило меня, я так хотел подарить Ананде это блюдо, живопись на котором напоминала лучшую миниатюру с Анны. Но не будет ли дерзостью мой подарок? Будет ли он понят как чистейший дар моей восхищенной души?
Вернувшийся хозяин нес хрустальное блюдо, переливавшееся всеми цветами радуги. Грани ее сверкали, точно драгоценные опалы.
– Венеция, – сказал он, подавая ее мне. – Это старый принц куплено. А это – Флоренция, – ткнул он пальцем в фиолетовое блюдо. – Тоже старо. Кардинал покупал.
– Это, верно, очень дорого, – сказал я со страхом.
Он усмехнулся и сказал:
– Пишет друг – с тебя взять сколько можно мала-мала. Меньше сто рублей не будет. Если даришь принцу, как пишет здесь, – опять ткнул он в записку кондитера, – надо платить. Подожду, если сейчас нету.
Я радостно отдал половину стоимости и обещал завтра занести остальное.
– Отдавай кондитерская, он перешлет, а я ему отошлю блюда сам сегодня вечером. Пишет – надо молчать. Хорошо.
Капитан уже ждал меня внизу.
– Ну вот, вы меня покинули, Левушка, я вам и не покажу перл, нечто совершенно изумительное, что я здесь нашел. И как кстати! – сказал воодушевленный капитан.
– Вот хорошо-то! У каждого из нас будет своя тайна. Только, чур! Не выспрашивать! – ответил я.
Должно быть, я сиял не меньше самого капитана, так как он вторично с удивлением на меня посмотрел, но ни о чем спрашивать не стал.
Мы вышли из магазина, капитан уносил свою тайну в кармане, мои же тайны оставались в лавке, надо было только заказать к ним фруктов, что мы очень скоро и сделали, велев их доставить завтра к трем часам дня в кондитерскую.
По дороге домой я просил капитана ни слова никому не говорить о сладостях и фруктах, так как они предназначались для Ананды. Я сказал, что хочу поставить их в его комнату к его приезду. Капитан, казалось, был очень разочарован.
– А я-то думал, что все это для Анны. И моя тайна была связана с угощением, – огорченно сказал он.
– Об Анне позаботится князь, да и ест она, как воробей. Не стоит и хлопотать ради этого, – утешал я его.
Он рассмеялся и спросил меня, не на львиный ли аппетит заказал я свои тайны для Ананды.
– Ну, ведь и львы бывают разные. Я ведь тоже Лев. Надеюсь, хватит и львам, и принцам, и мудрецам, и воробьям, – ответил ему я, снова размышляя, тактично ли я поступил и одобрил ли бы меня Флорентиец.
– Как говорят у нас во флоте, вы занятный мальчишка, Левушка. Жаль, поздно ехать за город за цветами. Но все же зайдем сюда, я вижу белую сирень, – сказал капитан, взяв меня под руку и направляясь в огромную, прекрасную оранжерею.
Он выбрал два деревца белой сирени. Я пожалел, что беден и не могу купить такого же деревца темной фиолетовой сирени, чтобы украсить ею комнату Ананды. Я решил попросить об этом Иллофиллиона. Но, вспомнив вдруг о деньгах, подаренных мне Али-молодым, я тут же пожелал купить довольно большое деревце с огромными темно-фиолетовыми душистыми кистями крупных махровых цветов.
Капитан улыбнулся, но чуть не выронил бумажник из рук, когда услышал просьбу прислать мне дерево завтра.
– Левушка, – сказал он, – я буду молчать обо всем. Но скажите мне, почему вы так чтите этого человека?
– Я не сумею вам объяснить этого сейчас. Но, если после игры Анны, вы повторите свой вопрос, мне будет легче объяснить вам мое благоговение. Это не одно преклонение перед ним. Это понимание целого пути его страданий и любви, претворенных им в свет для людей.
Уже смеркалось, когда мы подошли к дому. Вскоре мы втроем встретились за обеденным столом, и я снова ощутил, как мне недостает Иллофиллиона. Я был рассеян, отвечал на обращенные ко мне вопросы невпопад и все думал, где Иллофиллион, чем он занят и скоро ли они приедут с Анной.
После обеда мы прошли в зал, передвинули рояль, чтобы он стоял приблизительно так, как в зале у Анны, и поставили белую сирень с таким расчетом, чтобы она пианистке не мешала, но чтобы вместе с тем она могла ею любоваться. Принесли еще немного роз; капитан с князем хлопотали, устраивая в другом конце зала чайный стол. Я ничего не хотел больше делать: я ждал Иллофиллиона, ждал Анну, ждал музыку с таким напряжением, что не мог ни минуты оставаться спокойным на одном месте.
Наконец раздался стук колес, и я понесся по комнатам, как пудель, почуявший любимого хозяина, грозя что-либо сокрушить на своем бегу.
Едва я увидел Иллофиллиона, я повис на его шее, забыв все и вся. Он засмеялся, прижал меня к себе ласково, но сейчас же отвел мои руки, поставив меня перед закутанной в черный плащ Анной.
– Твоя первая обязанность была приветствовать гостью, – тихо сказал он. Но глаза его были ласковы, лицо улыбалось, и выговор не звучал сурово.
Я принял у Анны плащ, который уже снимал с нее ее отец, поцеловал ей обе руки и отошел в сторону, чтобы дать возможность поздороваться с ней князю и капитану.
Князь сиял и волновался, благодарил ее за оказанную ему честь, а капитан, бывший более, чем когда-либо, в своей тигровой шкуре, рыцарски поклонился ей.
Анна отказалась от чая, сказала, что съест грушу, немного отдохнет и будет играть.
На ней было платье темно-оранжевого матового цвета, на груди крупным алмазом было приколото несколько наших фиалок, и косы лежали по плечам.
Я вздрогнул. На одном из купленных мной блюд красовалась женщина в оранжевом хитоне с такими же косами… Что же я наделал? Не оскорбится ли Ананда?
Я так расстроился, что пришел в себя только от звуков передвигаемого стула у рояля.
Анна села. Снова лицо ее стало не ее обычным лицом. Снова из глаз полился лучами свет, на щеках заиграл румянец, алые губы приоткрылись, обнажая ряд мелких белых зубов.
Первые же звуки «Лунной сонаты» увели меня от земли и всего окружающего.
Я понял, что по-настоящему никогда не знал этой вещи, хотя тысячу раз слышал ее. Что она сделала с нею? Откуда лились эти звуки? Это не рояль пел. Это жизнь, надежды, любовь, мука, зов рвались в зал, разрывая меня всего и обнажая боль и радость, что скрывались в людях под их одеждами, под их словами, под их лицемерием. Звуки кончились, но тишина не нарушалась. Я плакал и не мог видеть никого и ничего.
Не дав нам пережить до конца этой сонаты, но увидя впечатление, произведенное ею, Анна стала играть переложение Листа на песни Шуберта.
Я старался взять себя в руки, почувствовав на себе взгляд Иллофиллиона. Лицо его было бледно, строго, точно ему пришлось излить из своего сердца немало душевных сил. Его взгляд как бы приказывал мне забыть о себе и думать о капитане.
Я отер глаза и стал искать взглядом капитана. Я два раза посмотрел на какого-то чужого человека, который сидел рядом с Иллофиллионом, и, лишь взглянув на него в третий раз, понял, что это капитан.
Бледное, как у покойника, лицо с заострившимися чертами; глаза, несколько минут назад сверкавшие золотыми искрами энергии и воли, потухли. Он безжизненно сидел как истукан и чем-то напомнил мне Иллофиллиона, который спал когда-то в вагоне, сидя с открытыми глазами, чем привел меня в изумление. Я готов был броситься к капитану; мне казалось, что он упадет. Но глаза Иллофиллиона снова устремились на меня, и я остался на месте…
И снова музыка увела меня от земли, снова все исчезло для меня. Я жил в каком-то другом месте; я точно видел рядом с капитаном мощную фигуру Ананды, рука которого лежала на коротко остриженной голове англичанина. Капитан, коленопреклоненный, в муке протягивал руки к какому-то яркому свету, имевшему очертание высокой фигуры. Фигура обрисовывалась все яснее, и я узнал в ней Флорентийца… Я был близок к обмороку. Музыка замолкла. Я едва перевел дыхание, едва осознал, где я, как раздались снова звуки, и внезапно полилась песня.
Контральто Анны напоминало голос мальчика-альта или юного тенора. Нечто особенное было в этом инструментальном голосе.
То была песня любви, восточный колорит которой то рассказывал о страданиях разлуки, то уносил в ликование радости.
Эта песнь кончилась. И началась другая – песня о любви к родине, песня самоотвержения и подвига. А я все не мог понять, как у стройной, хрупкой женщины может быть голос такой силы, глубокий, низкий? Неужели земное грешное существо может петь с таким вдохновением, как это мог бы делать только ангел?
Песня смолкла, Анна встала.
– Нет, Анна, дитя мое, не отпускай нас из зала в состоянии такого волнения, с сознанием своих слабостей и убожества. Ты видишь, мы все плачем. Спой нам несколько греческих песен, которые ты поешь так дивно. Но верни нас на землю, иначе мы не проживем до завтра, – услышал я голос Строганова, который старался улыбнуться, но, видимо, едва владел собой.
Анна обвела нас всех глазами; на лице ее засветилась счастливая улыбка; она снова опустилась на стул и запела народную греческую песню, песню любовного мечтания девушки, обожающей родину, семью и милого.
Я взглянул на Иллофиллиона. О, как я переживал его детскую жизнь! Я точно сам лежал ночью у моря, среди растерзанных тел его родных. Мне захотелось закричать Анне, чтобы она спела что-нибудь другое. Я уже было поднялся, но встретил взгляд Иллофиллиона, такой добрый, такой светлый. И такой могучей силой веяло от него, что я в первый раз осознал величие духа того человека, который жил рядом со мной, возился с моими немощами – и не тяготился мною, таким слабым, беспомощным невеждой, а радостно нес мне и каждому свою помощь.
Анна запела греческую колыбельную. О, Господи, вся душа замирала от нежности и обаяния, с которыми она укачивала малютку… И эта женщина – не мать, не жена?!
«Она и мать, и жена, и друг, но всем, без личного выбора, потому что ее ступень личной жизни уже миновала. И высшее счастье человека не в жизни личной, но в жизни освобожденной», – точно прогремел мне в ухо голос Ананды.
Я встал, чтобы посмотреть, где же сам Ананда, решив, что он приехал внезапно, раньше срока. Но Иллофиллион был уже возле меня, сжимал мою руку и вел меня благодарить Анну.
Очевидно, хозяин ее уже поблагодарил, так как хлопотал у чайного стола, я, должно быть, половиворонил немало времени.
Когда мы подошли к Анне, возле нее стоял капитан. Но это был не тот капитан, которого я хорошо знал, и не тот, которого я видел подобным истукану несколько минут тому назад. Это был незнакомый мне человек, с бледным лицом, с сияющими, золотыми, кроткими глазами.
– Я сегодня не только понял, что такое женщины и искусство, я впервые понял, что такое жизнь. Мне казалось, что ваша музыка заставила мой дух отделиться от тела, и – на одно мгновение – я точно увидел незнакомого мне великого мудреца, который вел меня по дорожке света и сказал мне: «Иди со мной, ты мой. Помни об этом и иди».
Вот что сделали со мной ваши звуки. Я больше уже никогда не смогу жить прежней жизнью; я должен теперь найти того мудреца, которого я так ясно видел, – говорил капитан. – И без этого я не успокоюсь.
И голоса его я тоже не узнал. Это был тихий, задушевный голос человека, который или встал с одра смерти и благодарил за спасенную жизнь, или в храме обручился только что с чистой девушкой и благоговеет перед началом новой жизни.
Я уже готов был вырваться из рук Иллофиллиона, броситься на шею капитану и сказать ему, что это ведь Флорентийца он видел, как почувствовал себя скованным взглядом Иллофиллиона.
– И вы его найдете, – услышал я тихий голос, почти шепот Анны, над рукой которой склонился капитан.
Иллофиллион оставил меня, подал руку Анне и повел ее к столу. Мы обменялись взглядом с капитаном, невольно улыбнулись друг другу – всякий по-своему понимал свою улыбку – и тоже пошли к столу.
Разговор шел только между Анной и Строгановым. Мы с капитаном не сводили глаз с Анны и молча тонули в той красоте, которая исходила от нее во всем, что бы она ни делала, и которой она окутала нас в своей музыке.
Вскоре Строгановы уехали; дом точно сразу опустел и погас. Все мы разошлись по своим комнатам, не имея сил вынести будничные слова и мысли, и стараясь сохранить в себе тот высший мир чувств и сил, в который перенесли нас звуки музыки Анны.
