Kitabı oku: «Тени истории», sayfa 3

Творец йорктаунского триумфа

Французы еще в 1780 году высадили экспедиционный отряд в Америке для операции против Нью-Йорка, но из-за немногочисленности отряда (и небоеспособности американцев) дело не заладилось. Перелом наступил летом 1781-го, когда из Франции прибыл с подкреплением генерал-лейтенант Рошамбо, опытный и решительный военачальник.

Несмотря на уговоры Вашингтона, Рошамбо сразу отказался от штурма хорошо укрепленного Нью-Йорка. В том числе потому, что, ознакомившись с Континентальной армией, остался о ней не лучшего мнения. «У Вашингтона нет и половины войск, на которые он рассчитывал. Хотя он и скрывает, я думаю, у него нет и шести тысяч», – писал он. Но именно по этой причине решительный удар нужно было наносить как можно быстрее. «Американский главнокомандующий внутренне убежден – ввиду тяжкого финансового положения эта кампания будет последней вспышкой сходящего на нет патриотизма. Эти люди достигли предела своих ресурсов», – доносил Рошамбо в Париж.

Рошамбо решил идти на юг и атаковать корпус английского генерала Корнуоллиса, базировавшегося в приморском Йорктауне. Здесь ему могла прийти на помощь французская эскадра адмирала де Грасса, выполнявшая операции в Карибском море. Списавшись, два французских командующих разработали совместный план, о котором Вашингтон был поставлен в известность лишь накануне выступления. Его протест по поводу оставления позиций у Нью-Йорка не помог, французы готовы были прекратить поддержку Континентальной армии и самостоятельно провести операцию. Пришлось пристраиваться им в хвост.

План Рошамбо сработал на сто процентов. Он организовал осаду войск Корнуоллиса в Йорктауне, с моря их блокировал де Грасс. К тому моменту Англия уступала франко-испанскому альянсу по количеству линейных кораблей (94 против 146 у союзников), ее эскадры не могли прикрыть все находящиеся под угрозой точки – и не сумели выручить Корнуоллиса.

Если осаждавшие его 17 000 человек в равной степени представляли войска Рошамбо и Вашингтона, то французские потери при взятии Йорктауна в два с лишним раза превысили американские. А когда батареи американцев стреляли по английским редутам, французы едва сдерживались от обидного для союзников смеха: ядра не поражали цели, бомбы часто не взрывались. Заново оцените теперь пассаж из советского учебника: «…Главные силы англичан сдались Вашингтону». Каково это было бы читать Рошамбо?

Когда 19 октября 1781 года, исчерпав запасы продовольствия, Корнуоллис и 8000 его солдат капитулировали, то они отдали честь французам и демонстративно проигнорировали американцев.

И еще раз поправим учебник: корпус Корнуоллиса был отнюдь не «главными силами». Да, его потеря была крайне неприятна, но англичане располагали в Северной Америке еще 25 000 штыков, а в американских полках в 1782 году начались голодные бунты. Война с колонистами еще не была проиграна Англией. Почему же после Йорктауна она пошла на мирные переговоры?

Потому что речь уже шла не о США, а об Индиях. В том же 1775 году, когда восстали американцы, на Индостане началась война Англии с Маратхской конфедерацией и могущественным княжеством Майсур. Французы и тут подсуетились, так что англичане едва удерживали фронт. А была еще Вест-Индия: Ямайка, Барбадос, Невис, Антигуа – острова Карибского архипелага, основой экономики которых было выращивание сахарного тростника. Сахар в те времена был таким же важным ресурсом, как в XX веке нефть. Достаточно сказать, что объем импорта только из Ямайки впятеро превышал импорт из всех 13 американских колоний.

Контроль над этими «двумя Индиями» был для Лондона куда важнее усмирения беспокойных американских колоний, а сил для войны на три фронта не хватало даже у самой богатой державы. И англичане решили зафиксировать потери на не самом важном колониальном проекте, чтобы сосредоточить силы на удержании двух приоритетных. В сентябре 1783 года был подписан мирный договор, Англия признала независимость США. Индии в итоге остались за англичанами.

Попробуем применить американский опыт к нашей истории. Любая война всегда будет импровизацией, но революционная (гражданская) война – импровизация в квадрате, ибо к ней, в отличие от обычных войн, не готовятся заранее. И тут преимущество у того, кто импровизирует хотя бы не с нуля: у большевиков, овладевших остатками госаппарата старой власти, у Англии с ее армией и флотом, у Киева в противостоянии с Донбассом в 2014-м.

Склонить весы в какую-либо сторону тут, как правило, может лишь вмешательство внешних сил. Так в 1918 году мятеж сорокатысячного чехословацкого корпуса обрушил советскую власть на гигантской территории от Волги до Тихого океана. И не сверни чехи активные боевые действия к концу года, неизвестно, как повернулась бы история.

Теоретически то же самое могло произойти в начале 1920 года. Как ни слабы были белые, как ни были вороваты их интенданты и разочарованы фронтовики, для красных появление французской армии и британского флота могло превратить Крым в Йорктаун. В аксеновском романе «Остров Крым» описывается альтернативный ход событий, в котором это и происходит: 22-летний лейтенант Ричард Бейли-Лэнд открывает огонь из башни главного калибра линкора «Ливерпуль» и сметает наступающие колонны Фрунзе.

К счастью для Ленина, времена французского Старого порядка (Ancien Régime) миновали. Английское и французское правительства не могли послать свои армии воевать в Россию, не рискуя при этом спровоцировать революцию в собственных странах. Так, в апреле 1919-го года началось восстание на французской эскадре у Севастополя, а затем и на кораблях, посланных из Одессы на подавление мятежа. Красный флаг взлетел даже на мачте флагманского линкора «Жан Бар». Подавить восстание удалось только после вывода эскадры из Черного моря. «Остров Крым» так и остался утопией…

Впрочем, даже абсолютному монарху Людовику XVI интервенция в Америку аукнулась гильотиной. Ведь воюя с Англией, Франция залезла по уши в долги, к 1788 году на уплату только процентов по займам шла половина бюджета. В попытке поднять налоги и сборы король впервые с 1614 года решил собрать Генеральные штаты и пусть с отсрочкой, но получил в итоге свою революцию. Однако это уже другая история.

Глава 4
Крым нашъ. Какъ публика здѣшняя симъ происшествіемъ была обрадована

«Приобрели или, лучше сказать, похитили Крым…» – по подобным высказываниям уже 230 лет в России легко опознать оппозиционера. Конкретно это принадлежит перу князя Михаила Щербатова, автора сочинения «О повреждении нравов в России», написанного в конце 1780-х. Но если с его критикой внутренних порядков многие могли согласиться, то в крымском вопросе абсолютное большинство российского общества поддержало власть.

И это не единственная параллель с событиями 2014 года. Сама риторика 1780-х удивительно напоминает 2010-е: тут и восторг по поводу бескровности операции, и тезис об «исконности» российских прав на полуостров, и поздравления с возвращением в «родную гавань» земли, стонавшей под татарским игом.

Операция «Потемкин-Таврический»

Манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу» Екатерина II подписала 8 (19) апреля 1783 года – 237 лет назад. Он стал итогом многоходовой комбинации, начало которой положил Кючук-Кайнарджийский мир с турками, гарантировавший Крымскому ханству независимость от Османской империи. Посаженный после этого на ханский престол с помощью русских войск Шахин-Гирей яро принялся за реформы, которые должны были направить Крым «европейским шляхом». Это тоже было частью интриги.

Генерал-губернатор Новороссии Григорий Потемкин, как писал его племянник и первый биограф Александр Самойлов, «знал, что сие желание хана быть преобразователем в Крыму при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа, и надеялся через то для России полезных последствий». Нетрудно было догадаться, что человек, который бреет бороду и держит всего трех жен, не найдет понимания у правоверных подданных. Так и случилось. Против «татарского Петра I» взбунтовалась подначиваемая муллами элита (в том числе личная гвардия хана и его родные братья), Россия выступила в роли посредника, заодно щедро проплачивая «русскую партию» для подготовки обращения к Екатерине II о принятии полуострова под ее правление.

В итоге в мае 1783-го хан отрекся от престола, а Потемкин начал неторопливую операцию по присоединению Крыма, успокаивая императрицу: «Я стараюсь, чтоб они сами попросили подданства. Думаю, что тебе, матушка, то угоднее будет… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить». Наконец 10 июля 1783 года он докладывает: «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все». И последовали – Крым присягнул России.

«Публика здешняя сим происшествием вообще обрадована, – отвечала ему Екатерина о реакции Петербурга, – чапано (так она писала слово “сцапано”. – Прим. авт.) – нам никогда не противно, потерять же мы не любим».

Одновременно с присоединением полуострова Потемкин разработал и основные тезисы информационной, как сегодня сказали бы, повестки дня. Важнейшим из искусств тогда по праву считалась поэзия, точнее, поэтическая публицистика, в силу общедоступности и силы воздействия рифмованного слога. Творцы не подкачали.

Начало положил новороссийский губернатор, подчеркивая бескровность события. «Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Оттоманской. Взойди на трофей, не обагренный кровью, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги», – писал Потемкин императрице.

В самом деле, Крымская операция лета 1783 года прошла без сучка без задоринки и без единого выстрела. Правда, некоторое время на горизонте маячила новая война с турками, поддержанными пруссаками, шведами и французами, но к концу года тучи рассеялись, Стамбул скрепя сердце признал свершившийся факт, а Потемкин был пожалован званием фельдмаршала и титулом Таврический.

На россиян, привыкших, что любой шаг в южном направлении оплачивается огромными жертвами, именно бескровность произошедшего произвела неизгладимое впечатление. Усиленное поэтически.

 
Процветающа Таврида,
Возгордись своей судьбой!
Не облекшись громом брани,
Не тягча перуном длани,
Покорил тебя герой, –
 

писал Ермил Костров, один из информационных рупоров екатерининского царствования (как сообщает Пушкин, «Костров был от императрицы Екатерины именован университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования»).

Важным было и молчаливое согласие Европы на расширение пределов России. Это лучше иных побед на поле брани свидетельствовало о растущей под благодетельным правлением Екатерины мощи империи.

 
От удовольствия сердечна
Струятся по ланитам слезы
У нежных матерей и жен:
Прижав оне к грудям вернейшим
Пришедших в дом своих героев,
В восторге вопрошают: «Кто?
Который бог, который ангел,
Который человеков друг,
Бескровным увенчал вас лавром,
Без брани вам трофеи дал
И торжество?» – Екатерина… –
 

провозглашал Гавриил Державин в оде «На приобретение Крыма». Надо сказать, что императрица оказалась не просто формальным «соавтором» присоединения полуострова. Когда в 1787 году война с Турцией все же разразилась, и в сентябре страшный шторм уничтожил только что созданный Черноморский флот, даже Потемкин, устрашась, предложил оставить Крым. «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу, – отвечала Екатерина. – Об нем идет война, и, если сие гнездо оставить, тогда и Севастополь и все труды заведения пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции».

Приобщение к колыбели цивилизации

Потемкина, очевидно, все же кольнуло слово «сцапано» в письме Екатерины, поэтому он поспешил напомнить, что «Таврический Херсон – источник нашего христианства, а потому и лепности».

Действительно, именно в Херсонесе Таврическом князь Владимир принял крещение и женился на греческой царевне Анне. «Херсонес, древний город князей российских, возвращен России», – подхватил Державин.

На самом деле и Херсонес (Корсунь) был в те достопамятные времена «взят на меч» князем Владимиром. Но в том ли суть? Главное, как сообщает читателю Михаил Херасков (как раз в 1783 году приглашенный писать для журнала, учрежденного самой императрицей!), что именно здесь «Соединился князь со греческой княжной, / Запечатлелся ад священною печатью, / И озарилася Россия благодатью».

Вообще, возвращение когда-то Дикого поля, а ныне Новороссии в ментальное пространство России началось еще в конце 1770-х гг., когда на отвоеванных у турок причерноморских землях заложили города Херсон и Славянск. Если первый наследовал Херсонесу Таврическому, то название Славянск отсылало к древнему городу легендарных русов, предтече Новгорода. «Наречением сим возобновляем мы также и те знаменитейшие названия, которые от глубокой древности сохраняет Российская история, что наш народ есть единоплеменный и сущая отрасль древних славян и что Херсон был источник христианства для России», – гласил указ императрицы о создании Херсонской и Славянской епархии.

Присоединение же Крыма трактовалось уже гораздо шире, чем возвращение «исконно русских земель». Ведь когда-то полуостров был частью великой цивилизации Эллады, а ныне россияне освобождают греков от османского ига. Державин писал: «Ахеян, в тварей превращенных, / Минерва вновь творит людьми».

Но и это не предел амбиций. Россия, получив часть наследия Древней Греции, сама таким образом становилась полноправным членом выросшей из Античности Европы. Если раньше в письме греческому архиепископу Никифору Потемкин обещал переименовать Таганрог в Спарту, то теперь преемственность и так вполне очевидна, причем не только для российских пиитов, писавших Екатерине: «Так ты теперь Херсона страж, / Так Ифигения в Тавриде / И гроб сея царицы наш?»

Ведь одновременно в Вене по личному приказу императора Иосифа II были возобновлены представления оперы Глюка «Ифигения в Тавриде», что логично сочли жестом поддержки союзной России.

Грозный северный ветер

Легкость, с которой Крым достался России, сразу актуализировала «греческий проект», направленный на полное изгнание султана из Европы.

 
Пошли к нему того Героя,
Кем ханов упразднился трон,
Услыша твоего витию,
Он сам оставит Византию
И выйдет из Европы вон, –
 

призывала императрицу анонимная ода «Великой Государыне Екатерине II на приобретение Крыма». Ее автору вторил Державин: «Магмет, от ужаса бледнея, / Заносит из Европы ногу, / И возрастает Константин».

В данном контексте Константин – это одновременно и последний византийский император Константин Палеолог, и великий князь Константин Павлович, «которого государыня желала возвесть на престол, изгнав турков из Европы, и для того обучен был греческому языку». «Взвивающийся твой над Геллеспонтом флаг / Есть ужас варварам, источник грекам благ», – подхватывал Костров.

Пошив идеологической подкладки дался на удивление легко: россияне уже не просто уподобляются древним грекам, но являются их прямыми наследниками. Державин пишет: «Осклабясь, Пифагор дивится, / Что мнение его сбылося, / Что зрит он преселенье душ…»

Пифагор действительно верил в переселение душ, но полагал, что при каждом новом воплощении душа теряет память о предыдущих. Но для чего еще существуют поэты, как не для того, чтобы напомнить россиянам XVIII века об их прошлых воплощениях? Россияне той эпохи сильно удивились бы, прочитав в трудах академика Фоменко, что считавшие себя потомками троянцев этруски – «это русские». Им и в голову не пришло бы ассоциировать себя с побежденными.

«Не паки ль славные герои / Грядут на разоренье Трои?» – писал поэт Василий Майков еще после Чесменской победы (1770). Ну а уж после присоединения Крыма война с Троей – символом «восточного государства» – становится ключевой темой российской поэтической публицистики.

Растущей империи нужен «миф о великой войне» или, по Борхесу, об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. В 1779 году в «Россиаде» Херасков попытался создать его на материале осады Казани Иваном Грозным. Но из XVIII века разгром заштатного татарского ханства уже видится мелковатым событием. То ли дело – победы над Османской империей, еще вчера ужасавшей всю Европу! И как когда-то греческий «север» одержал верх над «южными» троянцами, так и ныне Екатерина в войне с турками «явила в истине россиян божество / и храбра севера над югом торжество».

Конечно, Трою даже до раскопок Шлимана с трудом можно было поместить южнее Эллады, но у поэзии собственная география. В конце концов, и для песни «Идем на Восток», ставшей саундтреком к фильму «Турецкий гамбит», неважно, что Стамбул лежит западнее Петербурга. Выражаясь по-херасковски, «Восток пред Севером дрожит».

«Дранг нах Зюден»

Впрочем, «Север», с которым неизменно ассоциировалась Россия на ментальной карте Европы, с присоединением Крыма начинает дрейфовать на «Юг». Финалом большого тура Екатерины II по России с посещением Крыма в 1787 году стали грандиозные, поистине олимпийские торжества в Москве в честь 25-летия ее царствования.

Херасков, автор либретто центрального праздничного представления «Щастливая Россия», тонко уловил этот тектонический сдвиг. Перед публикой по очереди предстали четыре гения России – четыре стороны света. Последний, «полуденный гений», возвещал: «Величайтесь Вашим счастьем, благополучные Гении! Вы подлинно счастливы, но, может быть, я перед вами некое преимущество имею; все то, чем вы каждый порознь славитесь, все то я один в моих полуденных владениях вмещаю».

Херасков напророчил: Новороссия станет и житницей, и здравницей, а с открытием в Донбассе залежей угля и железа – и кузницей империи. Но еще до этого его слово отозвалось так, как он и не предполагал: российский «Дранг нах Зюден» – натиск на юг – сильно расширил традиционные представления о «естественных границах» империи. Тютчев в «Русской географии» писал: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… / Вот царство русское…»

Но это будет написано еще через полвека, пока же остается констатировать, что екатерининская пропаганда свои задачи выполнила блестяще. Недовольный «похищением Крыма» Щербатов оказался в оглушительном меньшинстве даже среди своих почитателей – современников и потомков. Вот вам пример: Пушкин воспроизвел в своих записках все оценки щербатовского сочинения «О повреждении нравов в России» – пока писал о внутренней политике. Но «униженная Швеция и уничтоженная Польша» стали под его пером чуть ли не единственным основанием «великих прав Екатерины на благодарность русского народа». Что уж говорить про Крым…

Для Пушкина екатерининское расширение границ – безусловное благо. Александр Сергеевич лишь сетует, что «Дунай должен быть настоящей границею между Турцией и Россией. Зачем Екатерина не совершила сего важного плана в начале Французской революции, когда Европа не могла обратить своего деятельного внимания на воинские наши предприятия и изнуренная Турция не могла нам упорствовать? Это избавило бы нас от будущих хлопот».

Граница по Дунаю будет установлена Александром I, автором фразы «При мне все будет как при бабушке». Но и эта граница не избавит Россию от дальнейших хлопот – они только начинались. «Греческий проект» скоро трансформируется в «мечту о Черноморских проливах», греки станут соперниками на пути к Геллеспонту (Дарданеллам). В начале ХХ века кончится все это очень плохо.

Но пока империя на подъеме. «Крымский консенсус» наряду с разделом Польши на десятилетия снял вопрос о внутренних проблемах страны. Так почему бы не помечтать о блестящих внешних перспективах, столь утешительно затмевающих критику «повреждения нравов» внутри страны?..

Опубликовано: Republic, 15 апреля 2018 г.