Kitabı oku: «Для метро», sayfa 2

Ты обняла себя за плечи. Я рассмеялся:

– Ты заставляешь меня думать о себе лучше, чем я есть на самом деле!

– А зачем ещё нужна женщина? Чтобы делать мужчину лучше! Сам он на это не способен…. Отведи меня куда-нибудь.

– Например?

– Куда-нибудь потанцевать! Туда где шумно, много людей и не нужно ни о чём думать.

Да, ты, пожалуй, права. Теперь главное – не думать.

* * *

Когда мы вышли из раскрывшихся дверей поезда на остановке Райска Заграда, она была почти пуста, что вполне обычно для предпоследней станции метро в это время суток.

Мне нравится здесь. И я показывал тебе всё, и рассказывал, как мог:

– Смотри: перроны расположены один над другим, – я бурно жестикулировал, указывая то туда, то сюда. – Массивные колонны опоясаны зеркальными кольцами, поэтому они не скрадывают пространство, а изменяют его, искривляя и запутывая. Вообще, с пространством внутри этой стеклянной трубы, поддерживаемой синими фермами, творятся странные вещи. Снаружи станция кажется значительно меньше, чем внутри. Плоскости перронов, лестниц, стен, потолков пересекаются под разными углами, создавая новую реальность наяву, как во сне. Алкоголь, конечно, усиливает эффект, – я рассмеялся. – Снаружи станция похожа на модерновый парусник или подводную лодку с прозрачным корпусом, каменной рубкой и огромными круглыми иллюминаторами, которая всплыла среди типовых зданий спального района. В темноте зрелище – просто потрясающее – сияющая изнутри, с ярко-жёлтыми информационными табло, в окружении фонарей, врезанная в чёрное небо – она восхищает, едва ли не большее, чем Карлов мост, представляющий из себя, в конце концов, просто мост, хотя и довольно старый….

Мне давно не было так легко и свободно. Как возвращение на Родину. Как согреться в мороз. Всё новое в тебе не познавалось, а словно вспоминалось, как бывает, когда подскажут что-либо, и ты с криком «блин, точно!» бьёшь себя ладонью по лбу…. Ты всё говорил, увлечённо размахивал руками, а я смотрела на тебя, любовалась тобой, удивлялась тебе…. И боялась тебя. Вернее того, что ты несёшь в мою жизнь прямо сейчас, здесь, в этих Садах Эдема.

Ты стоял передо мной на краю перрона и смеялся:

– Эй, ты здесь?

– Эй, ты здесь? – спросил я, заметив, что ты улыбаешься совершенно безмятежно, и, глядя на меня, думаешь о своём.

Ты вздрогнула, словно очнувшись. Рассмеялась, как школьница, чуть оттолкнула меня, а затем, крикнув: «Поищи!», не глядя, бросилась назад, где буквально в шаге от нас стоял огромный усатый чех. Даже не успев развернуться, ты налетела на него, ударилась, потеряла равновесие и, нелепо взмахнув руками, упала с перрона.

Дальше всё происходило медленно и одновременно. Закричала истошно какая-то женщина. Обернувшийся усач побледнел и охнул. Ты приподнималась на локтях между рельс. Все остальные, кто находился на станции, замерли. И тут из туннеля ударил в лицо ветер.

Ныло ушибленное колено, саднили разодранные локти. В нос бил густой запах железной дороги, отсылая в детство, к каникулам, вокзалам, и дальше, к тёплому морю и пыльному песку. Мимо пролетел какой-то мусор.

Земля ощутимо задрожала, я приподнялась на локтях, увидела на рельсах отблеск. «Всё!» – словно кто-то другой за меня подумал, холодно и отстранённо. Сама же я совершенно опустела, и лежала, не шевелясь, словно оцепенев. Один известный английский охотник писал в 19 веке, что не раз видел в Бенгалии, как безвольны ещё живые люди в зубах несущего их тигра. Он называл это «комплекс жертвы».

Чьи-то руки грубо подхватили меня и швырнули вверх. Грохот локомотива всё нарастал. Сидя на полу, я обернулась, до крови прикусила губу – тебя за руки вытаскивал на перрон какой-то человек. Я крепко зажмурилась, а мимо заскрежетали вагоны, резко сбавляя ход. Ты стоял рядом на коленях, что-то шептал, гладил меня по голове. Я бросилась тебе на шею, разрыдалась.

Я стоял на коленях, обнимал тебя, а ты рыдала у меня на груди. По телу волнами пробегала дрожь. Вокруг столпились люди, что-то говорили – я лишь глупо улыбался в ответ. Появилась полиция, огромный мужчина виновато разводил руками, молодая девушка, прижав ладони к лицу, с ужасом глядела на нас.

– Всё хорошо, – сказал я почему-то именно ей. Спохватившись, поправил себя:

– Всешно же в порадку.

На голубоватое стекло, укрывавшее станцию, падали капли дождя. Они сливались, превращались в бесшумные ручейки, сбегавшие вниз, и так – по всему куполу. Это делало станцию чуть уютнее, несмотря на холод, пробиравший до костей.

Я отвёл тебя в кафе на третьем этаже, где заказал горячее вино, кофе, сливовицу и виски. На чёрном столе горела свеча в прозрачном стакане, ты смотрела на танцующий огонёк, мы молчали. Почти все места были свободны, нам никто не мешал.

Внизу пришёл поезд – ты вздрогнула.

– Боишься?

– Нет, наверное. Так, нервное…. Вот, стихами заговорила…. Просто странно – одна нелепая случайность – и всё.…Ни вина, ни свечи, – ты выпила виски, запила вином. – Если бы не ты.

– Если бы не я, ты бы вообще здесь не оказалась!

Ты помолчала.

– Это было бы страшное упущение в моей жизни. Которая и сама, скорее всего упущение.

– Перестань. Скажи лучше, ты не хочешь отдохнуть, поспать?

Ты улыбнулась:

– С тобой?

Я смутился:

– Я имел в виду твою гостиницу…. После всего этого…

– Жаль…. Меньше всего я сейчас хочу остаться одна в четырёх стенах. Лучше закажи ещё виски, а потом пойдём куда-нибудь. Всё равно куда – нервы лечить. И праздновать второе рождение!

Я слегка опешил:

– Ты меня поражаешь! Только что чуть было…. И вдруг – такая прыть!

– В 19 веке я, вполне возможно, слегла бы на месяц, а затем поехала бы лечиться на воды в Баден-Баден. Но сам понимаешь – космическая эра, постиндустриальное общество….

– И всё же…, – я сделал неопределённый жест, который должен был выразить восхищение пополам с изумлением, и заказал ещё виски.

Закурив, я вспомнил, что у меня в кармане с утра лежит буклет, который мне сунули в руки на каком-то перекрёстке. Я положил его на стол.

– Что это?

– Это реклама джазового фестиваля. Сегодня как раз один из концертов, – я взглянул на часы. – Примерно через час.

– Дорого?

– Нет. А тебе нравится джаз?

– Не знаю. Я его не слушаю. Вот и будет повод познакомиться! А тебе?

– Я – как раз твой случай! Будем знакомиться с ним вместе.

– Тогда поехали!

Мы звонко чокнулись, выпили, и, расплатившись, спустились на перрон.

Ты остановилась далеко от края, прижимаясь к перилам ограждения.

– Не бойся, – я тихо обнял тебя за плечи. Отпустив перила, ты прижалась ко мне, постояла так с минуту, а потом подняла голову. Я осторожно поцеловал тебя, и ты ответила. Это был очень нежный поцелуй. Первый наш.

Подошёл поезд. Взявшись за руки, мы вошли в вагон. Райска Заграда – вторая станция ветки, кроме нас пассажиров не было, мы сели рядом. После первого поцелуя обычно трудно остановиться. Мы не сдерживались. Мы искали понимание тел, которые, не зная друг друга, шли на ощупь осторожно и не очень, ошибаясь, путаясь, но продолжали и радовались, обретая. Твоё тело оказалось тонким и гибким, сила угадывалась под ладонью, эта сила не была явной, она обещала. Под всем городом – не отрываясь друг от друга и не говоря ни слова.

Когда объявили Карлово намести, мы с шальными глазами вывалились на перрон, немного постояли рядом, приходя в себя.

– На джаз? – сказала я, наконец. Мой голос звучал ниже, чем всегда. Ты улыбнулся, повёл меня наверх.

На улице уже совершенно стемнело – насколько это возможно в вечерней столице. Мы пересекли довольно оживлённую улицу, чтобы выйти на огромный, современной постройки мост через Влтаву. Чуть не дойдя до его середины, я остановилась, положила руки на холодные мокрые перила. Набережные, мосты, дома на обоих берегах были ярко освещены, отблески огней искрились на чёрной воде.

– Как здесь красиво! – сказал ты.

– Да…. Даже страшно подумать…. Точнее невозможно представить, что всё это могло бы быть без меня. И без тебя.

– Когда-нибудь обязательно будет.

Я засмеялась и хлопнула тебя по плечу:

– Да, ну тебя! Умеешь поддержать «в минуту тягостных раздумий»!

Взяв под руку, я потащила тебя через мост, словно знала дорогу.

– Ты только представь хоть на секунду, что всё вокруг есть, а тебя нет! Эта холодная река; там, за тучами – звёзды и луна; солнце где-то несётся в пустоте; эти фонари, перила, речные трамваи, машины – всё это существует, изменяется, живёт, а ты – нет. И нет никакого «ты». Даже тени твоей, воспоминания о тебе, даже места, где ты был – нет! Это даже не страшно, это…, – я остановилась, выпустив твою руку, подняла на тебя глаза. – Это очень обидно. Отчаянно обидно!

Ты молча обнял меня, а я опять разрыдалась. Ты осторожно гладил меня по голове и шептал что-то успокаивающе-утешающее, как маленькой. Наконец, слёзы иссякли, ты подал мне тёплый носовой платок, я вытерла лицо и высморкалась.

– Вот, развела тут слёзы-сопли! – улыбнулась ты заплаканными губами.

– Ты имеешь на это полное право.

– Ну, и ладно. Пошли, где тут джаз подают!

– Пойдём, – я взял тебя за руку.

Пройдя по мосту, мы повернули направо. Я повёл тебя по набережной.

На мостовой у фонаря ссорились двое. Если не считать эту пару, набережная была пустынна, что легко объяснить удалённостью от центра и отсутствием общеизвестных достопримечательностей.

Издалека было слышно, как спорят мужчина в красной толстовке, коренастый, крепко сбитый, и субтильная женщина с какими-то странно-белыми волосами. Причём говорила в основном она, человек в красном с удивлённо-отсутствующим лицом больше слушал, не меняя позы, одновременно монументальной и какой-то обречённой. Когда мы подошли ближе, стало возможно разобрать слова:

– …Ну, как ты так можешь!? Ты не уважаешь меня! Гадости говоришь перед друзьями. Как мне себя вести? – она всхлипнула. – Ты даже не замечаешь, как унижаешь меня. Тебе наплевать, что я чувствую, тебе всё равно….

– Это не так, – возразил он с нажимом.

– Так! – крикнула она, нелепо взмахнув длинными руками. Он поморщился.

– Послушай, разве затем мы приехали сюда, что бы стоять на этой набережной и говорить вот об этой чепухе?! Так можно было провести время и дома. Посмотри вокруг!

– Да плевать мне на всё, что вокруг! Ты идиот! И друзья твои – идиоты! Я никогда не думала, что у нас с тобой всё будет вот так! – она всхлипывала, отвернувшись и закрыв лицо руками.

Ты крепко ухватила меня за локоть и, ускорив шаг, протащила мимо них.

– Какая невозможная, вымученная, драматургическая пошлость…. У нас так никогда не будет! – и, вдруг, почти крикнула:

– Смотри – утки! – на газоне слева топтались утка и селезень. Ты остановилась, как вкопанная, указывая на них и восхищённо улыбаясь. – Если убрать Прагу, оставить только этих птиц и траву – ничего для них не изменится! Ничего совершенно! А вот сейчас я к ним подкрадусь!

– Не пугай их!

– Да, ну тебя! – ты опустилась на четвереньки и осторожно поползла к птицам. Они тут же насторожились, повернули к нам точёные головки.

– Трава мокрая – простудишься!

– Молчи, зануда! – обернувшись, шепнула ты. Птицы, недовольно переваливаясь, отошли дальше. Я улыбнулся. Прага, осень, одна русская пара ссорится под фонарём, вторая преследует уток. За что нас не любят европейцы?

– Глупые птицы! – сказала ты, вставая и пытаясь отряхнуть джинсы, намокшие на коленях. Потом выпрямилась:

– Это нелепо, да?

– Да, нет же, – я рассмеялся. – Это очень мило. Забавно.

– Ах, тебе было забавно?! Каналья!

Ты нападала – я отскакивал, отбиваясь от шутовских атак, ещё более комичных из-за разницы в росте, а потом крепко обнял, прижав твои руки к телу. Ты подняла голову, и я увидел твои огромные зрачки, отразившие свет фонарей.

– Скажи, что мы не будем так глупо ссориться. Как эти, – ты мотнула головой в сторону.

«Как быстро мы с тобою сговорились», – мелькнуло в голове, но я ответил то, что должно:

– Конечно, нет!

– Хорошо. Отпусти меня, – сказала ты чуть резче, чем стоило – я тут же разжал руки. Ты отступила на шаг, с секунду глядела на меня исподлобья, потом повернулась, и пошла вперёд, где уже была видна сияющая неоном вывеска «Джаз док», повторённая изломанным отражением в мерцающей чёрной воде.

Когда мы спустились по деревянным ступеням к прозрачной двери, выяснилось, что свободных мест нет. Ты расхохоталась.

– Почему ты смеёшься?

– Ну, как же! Стоило пройти половину Праги, промокнуть насквозь, чтобы упереться в закрытые двери! Это могло случиться только со мной!

– Не только… – заметил я.

– Только – не только…, – скривилась ты. – Что дальше делать будем? Не май месяц – холодно!

Честно говоря, я не знал ответа. Будь сейчас июль – никаких проблем – по Праге можно гулять всю ночь, и не хватит, тем более с девушкой, пусть немного странной, зато необычной. Летом в этом городе легко можно остаться вдвоём прямо под открытым небом даже в центре. Но вокруг – ноябрь, с Влтавы тянул ледяной ветер, и романтику губил предательский озноб. Запасных вариантов я не готовил. И тут, как часто бывает в такие моменты, на помощь пришло то, что устраивает всё, как надо. Стеклянные двери «Джаз дока» открылись, и оттуда вышла пожилая пара – симпатичный старик в шляпе и его спутница с заносчивым лицом. Мы посторонились, а они, приняв вежливость, как должное, поднялись по лестнице на набережную. Охранник с сомнением оглядел нас, но всё же махнул рукой, видимо сжалившись:

– Задейте!

– Декуи, – поблагодарив его, мы прошли в небольшой зал, полный людей, которые курили, пили, ходили туда-сюда, разговаривали на разных языках, танцевали, а над ними и сквозь них звучал лёгкий, дурманящий бит, неуловимый, как выдох марихуаны.

– Кто играет? – спросила ты.

Я взглянул на небольшую сцену в конце зала. Несколько колоритных джентльменов в белых костюмах и галстуках-бабочках самозабвенно колдовали над роялем, гитарой, саксофоном и контрабасом, а хрупкая девушка с явными негритянскими корнями пела.

– Джазмены какие-то, – пожал плечами я. – И одна джазгёрлина. Я их не знаю.

– А ты часто здесь бываешь?

– Сегодня – второй раз в жизни. – Я не знаю, нравится ли мне джаз, но мне нравится это место. Потому что здесь красиво. И атмосфера правильная. Керуаковская.

Отблески жёлтого, зелёного, красного на лицах, запах хорошего табака и дорогих духов, чёрные столы, бордовые стеклянные стулья замысловатой формы, абсентовая барная стойка, огромные витрины с чёрной Влтавой и речными трамваями в гирляндах огней – всё пронизано музыкой, которая сочится сквозь пальцы. Здесь можно легко потерять опостылевшую память, или наоборот, вспомнить давно забытое, глядя на отблески в волнах холодной реки.

Проездом через всё.

Композиция закончилась, раздались аплодисменты. Я наклонился к твоему уху:

– Нравится?

– Здорово здесь. Но я не могу согреться…– ты улыбнулась и поёжилась.

– О, господи, прости, пожалуйста, ошалел совсем от всей этой роскоши! Хочешь кофе с виски, по-ирландски?

Я благодарно кивнула, и ты, обронив что-то вроде «Жди здесь, никуда не уходи», протиснулся к стойке.

На сцене совещались музыканты, непринуждённо, словно наедине. Я не уловила момент, когда их спор превратился в новую тему. Контрабас, мягко ступая кошачьими лапами, прошёлся по залу, затем на очень высоких нотах вступил рояль, без конца повторяя короткую фразу, полную тоски и отчаяния. Стало очень грустно, как будто теряешь что-то навсегда…. Я нашла глазами твою спину – ты объяснялся с барменом, улыбнулась. Ты обернулся, помахал мне рукой. Я раскрыла ладонь тебе в ответ.

Потом мы пили горький кофе с виски, я согрелась. Слушали музыку, пили ещё виски – уже без кофе. А я смотрела на твои спутанные волосы, и отвечала невпопад.

Когда я проходила у тебя за спиной, то не удержалась и тихонько провела рукой по твоим плечам. Ты замер.

Я давно забыл, что такое нежность.

А ты улыбалась мне так хорошо и просто. Без второго дна и тайной мысли, искренне и только мне. Потом ты ушла, а когда вернулась, я встал, чтобы поцеловать тебя. Ты ответила.

Мы танцевали наш первый танец, и каждый пытался вести – выходило неловко и смешно; ты, во всяком случае, веселилась от души. Когда я перестал корчить из себя мачо, стало получаться лучше. Старик в белой тройке поднял бокал в нашу сторону, я кивнул ему в ответ. Казалось, все вокруг – друзья. Твоё тело – так близко, я касаюсь его, удивляясь теплу. Мы так податливы… Шаг навстречу – ты ускользаешь, но не уходишь. Твои ладони скользят по моим плечам вверх, смыкаются в волосах. Я чувствую твою грудь. Ты дразнишь меня. Я с удовольствием распускаю руки. Ты смотришь мне в глаза, двигаешься чувственнее. Когда музыка заканчивается – мы продолжаем танцевать. Ты откидываешься назад и хохочешь, а я держу тебя, и добрая Влтава качает нас.

– Пойдём ко мне!

– Пойдём. А как это будет по-чешски?

– Пойд ми некам, кде будемо сами.

– Это наверняка не точно, но красиво.

– Это лучше. Это значит «пойдём туда, где мы будем одни». Но у них это звучит лучше.

– Лучше. Я выучу чешский, чтобы говорить с тобой.

– Говори со мной!

– Я говорю! – я рассмеялась.

Мы вышли, за дверью ноябрь встретил нас, как положено.

– У меня дома снег лежит с октября.

– А у меня нет дома. У меня, – ты оглянулся, – у меня всё, как есть.

– Сыро и холодно?

– Посмотри вокруг!

– Убедил!

Мы шли по мокрой набережной, обнявшись, пытались поймать шаг друг друга, что было совсем нелегко. Я прошептала:

– «Завтра познает любовь не любивший ни разу,

И тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь».²

– Что? – переспросил ты.

Услышав шелест шин позади, я вскинула руку. Ты обхватил меня, поднял над землёй:

– Стой, погоди, у меня кончились наличные!

– А у меня – нет! – я на весу ещё раз взмахнула рукой. Притормозив, рядом остановилась жёлтая Шкода. – Садись, говори куда ехать, я ведь не знаю, да и знала бы – не смогла б объяснить!

Мы забрались на заднее сидение, ты назвал адрес. Я разобрала только слово « глобус».

– Ты посоветовал ему купить глобус?

Я обнял тебя:

– Конечно. Самый лучший и подробный глобус Чехии, где обозначены места, где можно встретить девушку, самую прекрасную из всех.

Ты поцеловала меня, и вся поездка по ночной Праге, из конца в конец, прошла без нас. Мы задыхались, и где бы занять ещё пару рук, не хватало губ, было чуть неловко перед водителем, но он, наверняка видевший и не такое в этом даунтауне Европы по ночам, лишь невозмутимо прибавил громкость магнитолы, в которой радиоволны превращались в пульсирующее:

«Knock, knock, knocking on the Heaven door».

Мы вышли у входа на станцию метро Розтили. Милош, таксист, предлагал подъехать к самой гостинице, но мне хотелось пройтись.

Я так хотела тебя!

Мы шли по пустой аллее сквозь предрассветный парк, держась за руки, как влюблённые подростки. Ещё не погасшие редкие фонари вдоль полоски потрескавшегося асфальта освещали спящие деревья. Слегка потеплело, так что было легко представить, будто вокруг не поздняя осень, а очень ранняя весна, когда нет листьев, травы, цветов, но вот-вот, и появятся.

Я потянула тебя в сторону, подальше от света, прислонилась спиной к шершавой коре, скользнула чуть заметно пальцами по твоим губам, медленно опустилась на колени.

Когда всё кончилось, ты подняла голову и улыбнулась широко и светло. С таким лицом счастливые христиане смотрят на купола, блестящие на солнце.

С тобой всё – естественно.

Я сел на мокрую землю рядом, взял в ладони твоё лицо, расцеловал эти сияющие глаза, волосы, губы… Ты прижалась лицом к моей груди, спросила:

– А как по-чешски сказать «люблю»?

– Милую.

– Волшебно…. Я запомню.

Я проснулся на самом краю узкой постели в своём убогом номере захолустной гостиницы на окраине. Ты лежала рядом, отвернувшись к стене, обняв колени, и смешно вытянув шею. За окном лил дождь. Он барабанил по жестяному откосу, разбивался о мостовые, крыши, набережные, сливался с Влтавой, наполнял комнату звуком, под который невозможно спешить. Пахло ночью, проведённой с женщиной и терпкой осенней влагой.

Я осторожно провёл по твоей шее кончиками пальцев. Кожа была нежной, шелковистой, её хотелось гладить снова и снова. Поцеловав твоё плечо, я вдохнул твой запах – молоко и летнее солнце в полдень, среди заливных лугов, когда нет ветра, а жужжание пчелы – самый громкий звук. Я глядел на тебя, впитывал тебя, удивлялся твоему присутствию после стольких лет одиночества, а ты спала, крепко сжав мою руку в ладонях, спала так сладко, что жаль будить.

«Завтра познает любовь не любивший ни разу. И тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь», – Шепнула ты вчера. Я вспомнил, откуда это. Фаулз цитировал римские стихи в книге о том, что кроме любимых людей у человека нет Родины.

Ты повернулась во сне, положила голову мне на грудь, обняла меня.

Здесь, в чужой стране, где у нас нет ни корней, ни времени, мы были близки абсолютной близостью существ, беззащитных перед огромным миром с его точно выверенной судьбой. Равнодушная пустота за стенами дарила номеру уют заполярного зимовья. Временное пристанище с казённым интерьером стало домом. Без тебя, между прочим, я этот номер домом не считал.

Открыв глаза, ты улыбнулась, поцеловала меня, откинулась на белые подушки и потянулась:

– Привет! Я хочу приготовить для тебя завтрак!

Я рассмеялся:

– Это – гостиница, крошка! Кухни в номере нет!

– Экое свинство! Так ломать давным-давно сложившуюся традицию первой ночи… Точнее утра, – снова потянувшись, ты сладко зевнула. Сползшее одеяло открыло грудь и родинку у правого соска.

– Знаешь, у утра есть ещё традиции….

– Кажется, я знаю эти традиции. «Мальчик: «Да!». Девочка: «Нет!». Мальчик: «Как нет? Как нет?! Да, да, да!»,– засмеявшись, ты натянула одеяло до подбородка, поджала ноги.

– Да, да, да! – прокричал я, отшвырнул одеяло на пол, одним рывком поставил тебя на четвереньки. Ты изогнулась, чтобы взглянуть на меня:

– Какая ненасытная страсть кипит за этим невозмутимым фасадом!

– Особенно, когда перед ним такой задний двор! – пробормотал я.

Ты громко стонала, потом стала кричать, извиваться, бить ладонями по кровати, синкопируя толчкам внутри твоего тела. Звукоизоляция в номерах – никакая, соседям приходилось, видимо, не сладко, но тебя ничто не смущало. «Какого чёрта, я их даже не видел никогда», – подумал я, и ускорил темп. Ты упала на грудь, смяла руками простынь….

Я стоял под колючими струями горячей воды, а ты сидела рядом на кафельном полу, безмятежно улыбалась, и смотрела на меня счастливыми глазами.

– Обожаю, когда симпатичный мне человек становится моим любовником! Отпадают ненужные условности, навязанные дурацкими дураками, и можно, наконец, просто наслаждаться друг другом.

– Да, что там наслаждаться – поговорить, наконец-то, можно по-человечески! – рассмеялся я. – А то каждый разговор – как дуэль.

– Да, есть что-то извращённое в том, чтобы вести светскую беседу с тем, кого хочется тихо и нежно изнасиловать!

– Хорошая мысль!

– Не моя. Я нашла её на бескрайних просторах сети.

– Ну, хуже она от этого не становится. Да и ты тоже.

Говоря по совести, последние сутки прошли довольно бурно даже для меня. Пиво, виски, водка смешивались в произвольных пропорциях в головокружительный коктейль, утренняя реакция на который была предсказуемо гадкой. Если бы не сделанный сразу по пробуждении добрый глоток виски из бутылки, предусмотрительно оставленной на прикроватной тумбочке, эта реакция могла зайти постыдно далеко. Я ощущал себя законченным алкашом, но сегодня позволить похмелью приковать себя к постели не мог. Улучив момент, я принял ещё одну дозу тёплого ирландского лекарства прямо из горлышка, и мы спустились вниз.

Мы завтракали в ресторане отеля в то время, когда чехи обычно обедают. Знакомый молодой официант с винтажными подкрученными усами, привыкший к моему одиночеству, подмигнул двумя глазами сразу, когда увидел меня в обществе красивой девушки, а я изобразил улыбку в ответ. Ты заказала французский завтрак: кофе с тостами и джем. Я остался верен себе:

– Полевку, просим!

Ты звонко рассмеялась на весь зал:

– Ты питаешься мышами?

– С чего ты взяла? – с чувством юмора у меня сегодня были проблемы.

– Ну, ты ведь заказал «полёвку»!

Я щёлкнул тебя по носу:

– Сама ты мышь! Полевка – по-чешски «суп»!

–Забавно.

–Это не самое забавное в их языке. Свежий – чёрствый, овощи – фрукты, самолёт – летадло….

– Это они специально придумали, чтобы кляти москали запутались.

– Возможно. Знаешь, им наш язык кажется не менее забавным.

– А они понимают по-русски?

– Практически все. Но в связи с комплексом малого народа, притесняемого «большим братом», делают вид, что не понимают. Однако, хорошие чаевые память, обычно, возвращают. Интересно, что по-немецки говорят хорошо и охотно. Видимо, на Гитлера они в меньшей обиде, чем на нашу коммунистическую братию.

– Русские натоптали здесь позже. Обида – свежее.

– Может быть…. Мне эти обиды вообще смешны. Коммунисты проехались по Чехословакии на танках лишь весной 68го. Мою Родину они насилуют до сих пор. Я чувствую себя более пострадавшим. А если выставлять счета к нациям – то окажется, что все всем должны. Те же чехи адмирала Колчака, Верховного Правителя России большевикам сдали.

– А Сталин – вообще грузин!

Я поднял кружку с кофе:

– За дружбу народов!

Мы чокнулись.

Полевка в этот раз оказалась нежным картофельным супом-пюре с грибами, тонкий лесной аромат которых приятно щекотал ноздри. Обожжённые внутренности преисполнились благодарности.

Доедая, я спросил:

– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?

– Нет, а у тебя?

– Может быть…. Один приятель-работодатель пригласил меня на встречу. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ничего официального, не бойся.

– С тобой – куда угодно, – ты улыбнулась улыбкой сытой кошки. – Пойдём.

Приятеля звали Жан, он был сорокалетним французским евреем с житомирскими корнями. Этот очень богатый, много пьющий и расточительный человек, терпеть не мог скрипку, стоматологов, юристов, торговлю – словом, являлся позором нации. Он не читал Тору, не посещал синагогу, и вспоминал о своей исключительной национальной принадлежности в двух случаях: либо в приступе истерии меланхолической, либо – юмористической. Мы же – его знакомые, частенько подтрунивали над ним, картавя и вворачивая к месту и не к месту бердичевские обороты.

Познакомился я с ним случайно.

Мы сидели в уютном закутке кабачка Потрефена Хуса, где бутылки Старопрамен приклеены донышками прямо к стене, когда один из нас кивнул на вошедшего:

– Это же Жан! Жан, таки здгавствуйте! – крикнул он ему.

– Шолом, – улыбнулся в ответ Жан, присаживаясь за наш уставленный кружками и тарелками столик.

– Доннер веттер, – пробормотал он, заказав виски и тёмного.

– Вы – немец? – спросил я по-немецки. Раздался дружный смех.

– Если Жану выколоть татуировки гербов всех стран, выражения которых он использует в свой неестественно вычурной речи, на нём живого места не останется, включая интимные участки. Он космополит! Но не полиглот. Кстати, по-немецки он знает кроме этого «доннер веттер» только «хенде хох»!

– Неправда, – запротестовал Жан. – Мои познания в языке Гёте неизмеримо богаче – я знаю идиому «альтер кнакер»!

Встреча незаметно переросла в пирушку, а когда оказалось, что Жан владеет небольшим издательством, я решился подсунуть ему пару страниц своей повести.

«На холсте появился Город: белый, в окружении высоких гор. Солнце слепило бликами с тонких шпилей, и отражаясь в оконном стекле домов…»,– задумчиво повторил он первую строку, закончив чтение.

– Очень красиво, – он повернулся ко мне. – А можно ознакомиться со всем произведением?

– К сожалению, нет, – я замялся. – Повесть не окончена, и неизвестно будет ли.

– Почему это?

– Знаете, последнее время я очень стеснён в средствах, скорее всего мне придётся начать работать, вероятнее всего физически, и, боюсь, у меня не будет ни времени, ни сил.

Жан потёр лоб, задумавшись. Затем отхлебнул из кружки и сказал:

–Добре. Мне кажется, у вас может получиться хорошая повесть. Найдите время, зайдите ко мне на днях – если мы сойдёмся в условиях, то заключим договор, и я выплачу вам небольшой аванс.

Я совершенно опешил, зато наши приятели, притихшие было, подняли гвалт:

– Не дай себя обмануть!

– Не позволяй этой жидовской акуле сожрать тебя!

– Бейся за каждый грош!

И всё в таком духе. Жан вновь повернулся ко мне:

– Вы должны понимать, что это – не благотворительность, а контракт. Я плачу вам деньги за талантливое произведение. Это бизнес. Как говорится, ничего личного!

Я кивнул.

Узнав его поближе, я понял, что он лукавит. Многих своих друзей он поддерживал деньгами, покупая у них абсолютно бездарные стихи, романы, картины, инсталляции, так что бизнес, строго говоря, не был для него основным критерием. Видимо, он – последний из могикан, Чингачгук меценатов.

Деньги достались ему нежданно. Дядя, которого Жан никогда не любил и видел лишь раз, потерял единственного сына в страшной автокатастрофе. Как говорят, стечение обстоятельств: Феррари, дерево, кокаин и водка. Кроме несчастного бедолаги и племянника убитый горем престарелый мультимиллионер наследников не имел, так что очень скоро Жан стал обладателем огромного состояния. Сам Жан ничего особенного не ощутил, это что-то арифметическое: было мало, стало много. Он этих денег не зарабатывал и не знал, а потому пользовал счёт легко и доверчиво. Но сколько ни тратил, не мог серьёзно уменьшить капитал. Тот лишь рос, причём не благодаря владельцу, а скорее вопреки.

Кроме прочего, Жану достался небольшой дом, выстроенный в какие-то древние времена на одной восхитительной улице в Градчанах. Туда-то мы и направились.

Взявшись за руки, мы шли по серой брусчатке узкой мостовой мимо двухэтажных домов, прихотливо оригинальных, старинных, словно войдя в невидимую дверь, вдруг оказались в одной из сказок Андерсена, которые я так любила в детстве. Эти окна, наверняка, помнят, как плавился иней под разогретым в ладошке пятачком. А там!…

У двухметровой стены из отёсанных валунов стояла на кованых ножках скамейка потемневшего дерева, для двоих, слева от неё – тонконогий чугунный фонарь, а справа – каменная чаша питьевого фонтанчика. С высоких деревьев чёрными ветвями подметавших небо, нёсся вороний грай, оттеняя тишину.

– Как здорово!– выдохнула я, присаживаясь.

Ты посмотрел на меня, как художник: пристально, оценивающе:

– Вы так подходите друг другу. Ты и Европа.

Я улыбнулась.

Эту секунду я не забуду никогда. Эта скамейка, этот фонарь и ты запечатлены теперь во мне вечной фотографией.

Ты сидела под фонарём, положив руки на колени, улыбаясь. Я сел рядом, осторожно обнял тебя за плечи.

– Ты заключил с ним договор? – невпопад спросила ты.

Меня немного покоробил подход, я убрал руку: