Kitabı oku: «Православные знакомства», sayfa 6

– Ну… Бывает, когда дома. Но давненько не гладила.

Сам…

– Вот! Ну и ладно же. Я же глажу. Ну хотя бы и пропустила. Или капнул ты себе свечой, ну прогладь сам. Не ной.

Нет же! Ох, зла не хватает. И бородка жиденькая его. Ты не

представляешь, как раздражает в такую минуту. Стоит и

свою бородку поглаживает. Так и вижу, как его прихожанки

на исповеди стоят и молятся на его эту козлиную бородку.

Ах, какой батюшка! Ах, какой хороший!

Роман Романович снова не выдерживает и хохочет.

– Ну чего, чего смешного?

– Да я представил, как Юля моя сейчас сидит и какой-нибудь подруге то же самое про меня рассказывает.

Леночка на секунду задумывается и тоже начинает хо-хотать.

– Неужели все матушки одинаковые, м?

– Не знаю… Может, есть где-то счастливые семьи.

Мне хочется в это верить. Иначе ради чего все это? Венчание… Я не могу поверить, что всем плохо живется. Есть же

идеальные семьи.

– А я не верю уже. Мне вот кажется – права тогда

Катя была. Когда мне говорила, что жениться по любви

надо. Ничего венчание не меняет. Конечно, это таинство. И

Бог соединяет. Но Он любящие сердца соединять должен.

А когда… Когда всех подряд венчаешь, то какой там Бог?

Странные вещи я говорю. И думаю иногда странные вещи.

Но эта мысль – что Катя права – не дает мне покоя.

– Катя, говоришь, права, – Роман Романович задумчиво чешет бороду, потом вспоминает, как сестра высмеи-вала бородку мужа, одергивает себя, – а я вот что думаю

про это. Сама-то Катя, скажи мне, счастлива? Она сама замужем, живет в счастливом браке?

– Нет… Но у нее по крайней мере еще есть шанс.

– Шанс… На что?

– На то… Ну, на то, чтобы найти свою настоящую

любовь.

– А у нас уже нет?

– Ну… Ну вот ты нашел Вику. Не знаю, конечно, была

это любовь? Настоящая?

– Была, – Роман Романович уверенно кивает.

– Ну вот. И что? А ты уже был в браке.

– И это же мне не помешало. Любовь не имеет никакого отношения к браку, понимаешь?

– Ну, как не имеет? Ведь пришлось же расстаться… –

неожиданно Леночка осекается и, открыв рот, смотрит на

брата. – Ах ты ж хитрый жук! Ты сейчас мне хочешь сказать… что…

– Что? – Роман Романович улыбается.

– Ты… И Вика… И? До сих пор?

– Не пойму, о чем ты, женщина. Давай лучше еще

выпьем.

– Так, мы, конечно, выпьем. Но ты не увильнешь. Говори давай!

– Я бы не хотел это афишировать. Ок?

В кухню возвращаются мама, Катя и Володя. Мама с

Катей оживленно беседуют. Что-то про рассаду и цветы.

– Мы не договорили, я тебя еще достану, – цедит Леночка Роману Романовичу. Тот хитро улыбается, кивает и

разливает всем водки.

Уже поздно вечером Леночка с Катей ложатся спать

вместе. В той самой комнате, как десять лет назад. Леночка лежит, разглядывает потолок, окна. Все такое родное, но

одновременно такое чужое. С одной стороны, возвращает-ся детство, но, с другой стороны, они с Катей стали такими

старыми.

– Кать, Катьк, ты спишь? – бормочет Леночка. В ответ

от Кати раздается отрицательное мычание.

– Кать. У меня вопрос. Скажи мне, помнишь наш разговор про счастье? Когда… Я тогда после него решилась и

замуж вышла. Помнишь? – Катя утвердительно мычит. —

Ну вот я теперь лежу и думаю. Да что сейчас. Постоянно

думаю. Я все думаю – ты была права тогда. А я оплошала.

Леночка замолкает, снова рассматривая потолок. А затем, будто что-то вспомнив, опять обращается к сестре:

– Кать, Ка-а-а-ать. Скажи мне, ты сама счастлива?

Но в ответ раздается лишь мирное сопение сестры.

Под него Леночка и засыпает.

Глава 12. Возвращение

Катя проснулась от того, что чихнула. Лучик, пройдя

через оконное стекло, щекотал нос. Солнце только-только

поднималось на небо, но именно в этот период оказывалось

на Катиной подушке. Как много-много лет назад.

По телу пробежали мурашки. Катя крепко прижалась

к теплой пуховой подушке, и вдруг стало легко-легко, стало очень светло. Вдруг на несколько секунд она оказалась в

своем детстве. Лето только началось, экзамены закончены, впереди целых три месяца каникул. И на утреннюю молитву еще рано вставать, можно понежиться. Но солнышко, предательское солнышко, заглядывает и начинает щеко-таться. Попытка спрятаться под одеяло заканчивается

лишь тем, что Катя потеет. Кроме того, с другой стороны

одеяла вылезают пятки, которые солнце также щекочет.

Но все равно, упертая девочка пытается уснуть. Куда там!

Вот за дверью уже ходит мама, что-то готовит на кухне.

О! Кажется, это блинчики. Ароматные, любимые Катины

блинчики. Значит, скоро молитва, потом завтрак. В животе урчит. А еще Леночка рядом сопит, как слон. Совсем

недавно она простыла, и теперь – как последствие – у нее

жутко заложен нос. Слава Богу, не похрапывает. А то было

и такое. Тогда совсем кошмар.

Катя вылезает из-под одеяла и подставляет солнцу

свое худющее, облаченное в льняную ночную сорочку под-ростковое тело. Жмурится и мотает головой по подушке.

Та стала уже теплой, что Кате не нравится, особенно ночью. Обычно она сразу же переворачивает подушку, ища

прохладные уголки, чтобы прислониться к ним щекой. Но

только не сейчас. Ей нравится, что подушка прогрелась, что

она теплая. Это придает ощущение уюта и спокойствия.

Катя лежит с закрытыми глазами и пытается ощутить окру-

жающую еереальность. Слышать, чувствовать кожей, ню-хать, обнимать. Эту комнату, эту реальность, свое детство.

Только все изменилось. Они уже не дети. Леночка сопит не

потому, что заболела, а потому, что вчера перепила лишнего. И молитвы не будет. Потому что больше нет отца.

Но иллюзия продолжается. С кухни раздается голос

матери, который снова возвращает в детство:

– Завтрак готов! – кричит она. – Дети, пора вставать.

Рома, Володя! Девочки!

Снова мурашки. Катя открывает глаза. Пора возвра-щаться в реальность.

– Катюнька… Доброе утро, – бурчит Леночка, – чем

вчера вечер закончился? Я что-то смутно помню.

– Все окей. Вы с Ромкой перепили лишнего. Православные поминки устроили, по канонам.

– Ой, только не начинай. И без тебя тошно, – Лена

поднимается с кровати и уходит в туалет.

– О! – голос мамы с кухни. – Слышу, девочки просну-лись! Мальчики, давайте, не отставайте. Блинчики готовы.

Катя тоже встает с кровати, одевается и двигается на

кухню.

– Катенька! Господи, я все никак не могу привыкнуть, что ты тут, что ты рядом со мной, – мама обнимает дочку и

усаживает за стол, – сейчас, сейчас кофе тебе сделаю. Кофе

будешь? Или лучше чай?

– А есть мята? Я бы чай. С мятой. Как в детстве.

– Спрашиваешь! Сделаем, конечно! Как спалось?

Катя хочет ответить, что как в детстве. Безмятежно.

Но не решается.

– Очень хорошо. Будто и не было этих десяти лет.

– Да… Будто и не было… – мама грустно кивает. –

Знала бы ты, как мне без тебя было тяжело. Как я скучала.

Катя не знает. Но думает, что не так уж и сильно, раз

ни разу даже не приехала в город. Хотя, понять деревенских

жителей ей с каждым годом все труднее. И, возможно, это

еще в ней говорит детская обида, отголоски прошлого. Может быть, и правда мама сильно скучала. Просто не могла

приехать.

Как ни странно, блинчики оказались безвкусными.

Даже мятный чай показался каким-то пресным. Жевали в

основном молча. Настя быстро перекусила и, извинившись, убежала в комнату. Роман Романович периодически нырял

в свой телефон. Леночка отстраненно рассматривала деревья за окном, полностью уйдя в свои мысли.

– Я хочу на могилу к отцу сходить, – Катя нарушила

тишину. На нее поднялись удивленные глаза. Секунду внимательно рассматривали, а затем опустились, как ни в чем

не бывало.

– Хорошо, – мама кивнула, – да, это хорошо. Думаю, ты знаешь, где он лежит.

Конечно, Катя знала. Она быстро собралась, даже не

накрасившись, и вышла из дома. Конечно, знала. Отец лежал на храмовом дворе, за Алтарем. Там были похоронены

два предыдущих настоятеля, один еще до революции, второй в тридцать шестом. После этого храм пустовал. И вот, после долгого перерыва, земля при храме приняла нового

настоятеля.

Суббота, утро, служба начнется только вечером, на

территории храма пусто, хотя внутри горит свет. Скорее

всего, сидят бабушки – уже новые бабушки, тетя Шура, наверно, уже умерла. Записывают за здравие и упокой, прода-ют свечки единичным захожанам. Но даже если там нет никого знакомого, в храм заходить не хочется. Слишком много

воспоминаний. Достаточно будет отца. Катя обходит храм –

вокруг растут цветы, огромные красивые клумбы, ухожен-ные, различные садовые игрушки – вот гномик улыбается

беззубым ртом, а вот ежик машет мастерком. Или тяпкой –

непонятно. Это же садовый ежик. К цветам и игрушкам явно

приложила руку мама. Катя узнает ее стиль. А вот за цветами и игрушками могилы. Три вместо привычных двух, как и

предполагала Катя. Отцу поставили обычный деревянный

крест, даже фотографии еще нет. Только имя и годы жизни.

Вокруг свежей могилы лежат букеты цветов, пластмассовые

венки: «От любящей семьи», «Дорогому нашим сердцам ба-тюшке от прихожан». Индивидуальный венок от архиерея

(так и написано: «Отцу Роману от Владыки»). Господи, как

же это пошло.

Рядом с могилой стоит стульчик, видно, прихожанки

поставили, чтобы совместить приятное с полезным. И с ба-тюшкой попрощаться, и на ногах не стоять. Катя присажи-вается рядом, берет одну розочку и задумчиво крутит ее в

руках.

– Ну вот… Вот я и пришла… – Катя не смотрит на

могилу. На крест. Она смотрит куда-то в сторону города. В

сторону железной дороги. – Ты знаешь, прошло же целых

десять лет. И вот когда я… Когда я услышала от Лены, что

ты умер. Я не помню, чтобы я расстроилась. Это ужасно, я

уже несколько дней думаю об этом. Тогда, в первые минуты, мне казалось это ужасным. Ведь ты же отец. Ты был, а потом тебя не стало. Но знаешь, что думаю я теперь? На самом

деле я не расстроилась, потому что ты умер намного раньше. Даже не десять лет назад, когда я уехала из дома. Думаю, ты умер много, много раньше. И не только для меня. Знаешь, что страшно? Другие дети, они чувствуют то же, что я.

Леночка, ты бы видел. Да что Леночка, Роман Романович –

ведь он священник. Хотя бы из солидарности. Настя, она

же еще ребенок. И я не вижу, чтобы хоть кто-то горевал.

Они вроде бы поминали тебя. Но на самом деле поминки

напомнили наши ежедневные молитвы. Какой-то никому

не понятный, никому не нужный обряд. В который никто

уже давно не верит.

Господи, в этой деревне, на этом приходе, в твоей семье – все друг другу постоянно врут, прикрываясь обрядами. Дети притворяются, что грустят, а на самом деле не грустят. Прихожане, скорее всего, рассказывают, как любили

тебя, какой ты был замечательный батюшка. А потом идут в

огород, удобрять помидоры. Для них твои похороны – оче-редная духовная церковная служба. Да что там о них. Ты.

Вот что больше всего беспокоит меня. На самом деле и ты

никогда никого не любил. Ты прикрылся своими обрядами, какими-то мнимыми обязательствами. И не любил ни свою

жену, ни своих детей. Ни уж тем более своих прихожан.

Я всего десять лет не видела тебя, но на самом деле тебя

не было в моей жизни намного дольше. Я могу вспомнить

всего два случая в своей жизни, когда ты появился. И оба

эти случая из далекого детства. Один раз, когда ты защитил

меня от огромной собаки. Она покусала тебя, помнишь? Но

ты бился за меня. Ты спас меня. И тогда мне показалось, что

ты – мой герой, настоящий, сильный. Лучший папа в мире.

И второй раз, когда ты поцеловал меня в щечку. Один раз

за всю жизнь, пап. Один раз за всю жизнь… Я до сих пор

помню прикосновение твоих жестких усов к моей нежной

детской коже. Это было так приятно… Тогда мне казалось, что все папы такие. Суровые, немногословные. Что так и

должно быть. Разговаривать с папой можно только через

маму, через посредников, потому что папа занят, потому

что папе некогда. Потому что папа молится за весь мир, за

все человечество. Лишь теперь я понимаю – обращаться к

тебе через посредников приходилось потому, что тебя на

самом деле никогда и не было в моей жизни. Скорее всего, мама даже и не советовалась с тобой, когда принимала решения. Она просто принимала и все. Но при этом мы всегда

притворялись, делали вид, что ты глава семьи и это что-то

значит. А ничего, никогда и ничего это не значило.

Я ехала в электричке и размышляла – простила ли я

тебя. Вроде бы на душе спокойно. Значит, простила? Но при

этом будь ты живой, я бы никогда вот так откровенно не по-говорила бы с тобой. Получается, не простила? Я ломала голову, пыталась разобраться в своих чувствах. А теперь, увидев семью, увидев маму, я все поняла. Они все испытывают

те же самые чувства. На самом деле тебя просто нет. Нет, и

нет. А как можно простить или обижаться на выдуманного

персонажа?

– Катя? Катя, это ты?

Девушка вздрогнула и обернулась. За ее спиной стояла

старенькая женщина, в черном платке, лица почти не видно, тело согнутое, руки перебирают четки. Но голос знакомый.

И лицо. Кто-то из прихожан? Скорее всего.

– Да. Добрый день, – Катя поднялась со стула, пред-лагая бабушке сесть, но та осталась стоять.

– Ты… Точно, это же ты. Вот это да… Вот это ты выросла. Стала такой… Взрослой. А ты меня, наверное, не

помнишь, – бабушка хитро улыбнулась.

– Нет… Не помню, простите.

– Еще бы… У тебя жизнь там. В городе. А мы тут до-гниваем… Я Екатерина Валерьевна. Мама Вити. Витю-то

помнишь?

Глаза Кати расширились. Она кивнула. Только сейчас

она поняла, что перед ней вовсе и не бабушка, а достаточно

молодая, лет пятидесяти, женщина. Ощущение, что перед

ней старуха, создавал платок и неряшливая одежда.

– Конечно… Екатерина Валерьевна, простите. Что не

узнала. Конечно же!

Мама Витька. Вот кто был перед ней. Очень неожиданно было увидеть ее в храме. Тогда, десять лет назад, это

была красивая, молодая женщина. Катя не часто бывала у

Витьки дома, но каждый раз у Екатерины Валерьевны был

новый мужчина. Молодая, симпатичная, она все пыталась

построить свое счастье. Но чтобы в Церковь… Даже Витек несколько раз приходил в храм, один раз исповедовал-ся. Мама его только иронично подшучивала над Катей и ее

семьей. Скорее всего, Витек набрался своих шуточек именно от нее.

– Ничего… Мы с тобой не так уж хорошо были знакомы. А я тебя узнала, потому что думала о тебе. Ты не приехала на похороны. И вот я все думала: как так… Неужели

даже не простится. А вот ты тут. Приехала.

Катя не знала, что ответить. Поэтому решила сменить

тему.

– А как Витька?

Екатерина Валерьевна вздрогнула. Глаза сверкнули.

– А ты не знаешь? Он умер. Давно уже. Пьяный на

мотоцикле разбился. Неужели ты даже не пыталась найти его? В тех же соцсетях? Неужели ты вот такая вот… Он

любил тебя. Да-да, ты хорошо знала об этом. Он спас тебя

тогда, на озере. Он помог тебе сбежать. Он как собачка за

тобой бегал. А ты просто забыла. О, я понимаю, искушения

все эти. Город, новая жизнь. Зачем тебе мы? Зачем тебе эта

гнилая жизнь?

– Екатерина Валерьевна… Мне очень жаль. Я правда

не знала…

– Сука ты, – женщина повысила голос, – обычная

с-с-сучка. Жаль ей. Уехала на свои бл..ки. Хотя бы не ври

мне. Отца приехала проводить? Отца, значит, провожаешь?

А ты думала, что если бы ты не сбежала тогда, не сбежала, как маленькая избалованная тварь, он бы еще был жив? Ты

не думала, что могла бы вытащить его? Ты знаешь, какой он

был человек? Отец твой? Сколько души в нем? Только он,

только его исповеди меня спасли тогда. А ты небось сидишь

и ненавидишь его, думаешь, что он тебе жизнь испортил, да? Потому что ты сука. Убила отца. Бросила, предала. И

Витю…

Голос Екатерины Валерьевны дернулся.

– И Витю бросила. И Витю убила. Мразь. Трусливая

мразь. Если бы ты была тогда рядом, если бы у вас сложилась семья. Он был бы еще живой. Он пил, потому что ты, мразь, его бросила.

Катя оттолкнула женщину и выбежала за ограду храма.

Ее тело сотрясалось от рыданий. Она добежала до дома, наспех утерла слезы, поправила волосы и зашла в дом. То, что

она плакала после прощания с отцом, никого не удивило.

– Мам, прости меня, мне позвонили. Срочно на работу надо. Прости.

– Ну что ты! Надо так надо. Теперь-то мы точно будем вместе.

– Конечно, я обязательно приеду к тебе, люблю

тебя, – девушка обняла маму и снова расплакалась. Та

плакала в ответ.

Спустя сорок минут Катя уже стояла в тамбуре отхо-дящей электрички и смотрела на убегающую деревню. Как

десять лет назад. Но на этот раз она не плакала.