Kitabı oku: «Фарфоровый птицелов», sayfa 3

Болеро

Жил-был человек, сама ординарность, нечто среднестатистическое, уныло подчиняющееся обстоятельствам, и вдруг в один прекрасный день серость его и заурядность открываются ему во всей своей космической неприглядности. Боже ты мой! Какая тоска! «Что сделал я с высокою Судьбою?» Хватит! Хватит! Хватит! Нет больше сил глотать прокисшее пойло будней, хватит знать свой шесток, хватит по одёжке протягивать ножки, хватит пить из своего маленького стакана! Другого хочется! Абсолютно другого! Зверски хочется. До смерти! Чёрт побери, понурый серый ишак, ну, давай, взбрыкни однажды и сотвори нечто из ряда вон выдающееся. Просияй и умри! Человек яростно меряет шагами свою комнатёнку, бормочет что-то, берёт в руки то одну вещицу, то другую, отшвыривает их, подходит к компьютеру, неожиданно для себя напяливает наушники, ищет что-то мышкой, находит, садится в своё вертящееся кресло и закрывает глаза.

Это Равель, «Болеро». Великолепная, мгновенно завладевающая всем существом мелодия: Там-тата-там, та-та-тири-та-та-там, тата-там, тата-там, тата-таааа! Та-тири-тата-там, та-тири-тата-та-тата-тата-там! Та-та-тим-там-а. Тааам! Та тири…

Нет уже никакого понурого ишака. Диковинные картины встают перед глазами сидящего в кресле, видится ему…

…Дорога. Иду я, безвестный путешественник, из Басры в… в… ну, в Хафр-эль-Батин, например. Да всё равно куда! В рваной одежонке, с посохом и сумой. Давно иду.

Бесконечные пески. Зной. Иду, с огромным усилием переставляя ноги. На зубах песок, в башмаках песок. Песок даже, кажется, и в извилинах мозга. К счастью, впереди вырисовывается прохладный оазис. Это прибавляет сил. Немного потерпим и погрузимся в сладостную лень. Вон уже видны хижины, утопающие в цветах, пальмы и апельсинные деревья. Там – вода! Не бывает оазисов без воды. Вот уж напьёмся, так напьёмся! Достигаю той самой дюны, за которой вырисовывался оазис, и что же – раскалённая желтизна раскинулась до изломанного песчаными волнами горизонта. Обманулся. Обманулся наивно и простодушно. Бедный старый осёл! Опять приходится медленно и трудно переставлять ноги. Пот заливает глаза. Ничего. Ничего. Спасение в упорной однообразной, но почему-то придающей сил мелодии, которой как будто живёт и дышит всё вокруг: Там-та-та-та, та-та тири-та-та-там-та-та-та! Соблазнительное видение не было издевательством, оно было милосердием – давало силы. Без миражей пустыня была бы унылой и бездарной выходкой природы. Скорей бы образовалось из горячего воздуха впереди что-нибудь новое, ещё лучше прежнего. Скорей бы!

Боже мой! Не успел подумать, и пожалуйста – голубая гладь воды, крылатые яхты, по берегам разбросан целый город, с башнями, дворцами и храмами, весь в зелени рощ и в пёстром кипеньи цветников. Дамы с собачками томно вышагивают в уютных улочках, прячась от солнца под разноцветными шёлковыми зонтиками. Фонтаны! И до всего до этого – рукой подать! Мощной ликующей волной вливаются в меня новые силы. Вперёд, вперёд, рано сдаваться! Шаг, ещё шаг, ну… ещё… и… дюны, дюны и дюны, докуда видит глаз. Марево. Силы на исходе.

K счастью, солнце склоняется к западу. Ещё немного – и песок начнёт остывать. Вот уже можно на него лечь. Лежу с закрытыми глазами. Неизвестно, сколько пролежал, но вдруг показалось, будто кто-то меня позвал. Послышалось моё собственное имя – будто далёкая-далёкая женщина его произнесла. Никого. Но надо вставать. Ночью в пустыне можно замёрзнуть. Иду и иду, превозмогая лютую усталость. Перевалил за высокий бархан – и удивительно: пески закончились, впереди – равнина, поросшая невысокими деревьями. Пологий спуск привёл к небольшому прозрачному ручью. Ослепительная луна беззвучно льёт своё сияние. За ручьём, метрах в двухстах, видно какое-то селение. Внезапно тяжелая рука ложится сзади на моё плечо: «Кто такой?»

Два воина ведут меня к главному человеку в селении. Это согбенный старик с жидкой белой бородёнкой, потухшими скучными глазами и салатного цвета румянцем на щеках. Он видит моё плачевное состояние, жалкую одежду и велит накормить и напоить меня, а затем устроить на ночлег. Каша из бататов, апельсины, гранаты, финики, щербет – всё это возникло как будто из воздуха. Затем согрели воду, и я преотлично вымылся в огромном тазу. Мою одежду унесли, взамен дали всё чистое. Почему мне был оказан такой приём, я не понимаю, но ни о чём не спрашиваю, просто предаюсь блаженству с совершенно пустой и безмятежной головой.

Меня поселяют в маленькой глинобитной хижине. Выходить запрещено, живу под стражей. Глава селения обо мне, похоже, забыл. Текут однообразные дни. Пищу и воду приносит мне худой и смуглый юнец лет четырнадцати. Он же делает уборку. Мало-помалу мне удаётся расположить его к себе. Он объяснил мне тайну моего заточения в деревне. Оказывается, здешний маг и звездочёт когда-то предсказал вождю, что в такой-то день такого-то месяца появится на окраине измождённый нищий бродяга, его пребывание в деревне спасёт всех и от болезней, и от врагов. Надо только любыми способами удерживать его при себе. «Ты появился точно в предсказанное время и теперь до конца дней будешь всех нас спасать от бед. Наш властелин, ему уже сто семь лет, выше всех земных благ ставит здоровье и здоровый образ жизни. Горе тому, кто его ослушается, – простится с головой».

Мне стало плохо. Влип! Пожизненное сытое и благополучное заключение! Хуже смерти! Намного хуже! Ловушка! Я впадаю в отчаянье. Четыре стены навечно! Меня трясёт. Бросает то в жар, то в холод. Чувствую – заболеваю. Сквозь жар и лихорадку слышу далёкий-далёкий женский голос, произносящий моё имя. Что за дьявольщина? Кто? Кто может здесь знать моё имя? Бежать. Бежать любой ценой. Насилу дождался ночи. Кровь колотится в висках. Голова охвачена пламенем. Ба! Труба нехитрого очага пронзает крышу. Выламываю ко всем чертям трубу. Расширяю дыру в крыше. Подставляю низенький круглый столик, на него скамеечку. Голова моя уже на воле. Рывок – и я на крыше. Свобода! Любуюсь грандиозным синим куполом с мириадами звёзд. Деревня спит. Отвязываю верблюда, взбираюсь на него. Это настоящий полёт над пустыней. Всё вокруг полно властной и могучей музыки. И в моей груди гремят, затапливают меня всепожирающей радостью барабаны, валторны и тромбоны. Увы, обернувшись, я вижу – погоня! Раздаются какие-то зловещие вопли, вой и заклинания: Нитраты! Бензоаты! Глюконаты! Канцерогены! Гээээ! Мэээээ! Ооооооо! Мясо – я-ааад! Молоко – смее-еерть! Белки – гибель! Овсянку ему! Овсянку мерзавцу! А-ааа! О-оооо! У-уууу! – воют на все лады злые голоса.

Впереди – обрыв, и под ним – река! Верблюд мой делает отчаянный прыжок. Плывём. Погоня осталась с носом. Восторг из восторгов! Радостный смех мой переходит в громовой хохот: Что, съели, ироды!?

Вдруг с моей головы чья-то безжалостная рука срывает гутру.

Где я?! Что со мной? Комнатёнка… кресло… монитор… мышка…

Ставший внезапно совсем близким «далёкий-далёкий женский голос» раздражённо говорит:

– В этих твоих наушниках до тебя не докричишься! Ты забыл, сегодня у нас день большой чистки. Я приготовила касторку и отвар из семнадцати трав. Быстро на кухню!

– Сию минуту, мэм-сахиб, сию минуту.

Горе-путешественник тащится на кухню.

– Ладно, ничего, ничего, пёс с ним! Касторка – ещё крупное везенье, всё-таки не клизма. Не клизма, чёрт возьми! Радоваться надо! Надо радоваться, слышишь, осёл! Там-та-та-там! Та-та-тири-та-та-там-та-та-там-та-та-та, та-та-там!..

Самая красивая женщина в мире

Ничто так не придаёт уюта жизни, как традиции, – может быть, в этом и есть их главное предназначение. У нас, небольшой группы инженеров-проектировщиков, сложилось обыкновение по субботам подниматься в горы, ночевать там в нашем институтском вагончике, а утром подниматься на какую-нибудь не слишком сложную вершину. Было в вагончике тесновато, иногда дымно из-за капризной печки-буржуйки, еда была простая, но тянуло туда неудержимо. Стихийно образовалась хорошая компания. Вот как-то у нас там, после ужина, возник разговор о кино, об актёрах, режиссёрах, ну и все дружно посетовали на снижение художественного уровня нынешних фильмов, ругнули голливудовское влияние, обнажёнку эту обязательную, откровения в области эротики – в общем, в пропасть катится кино, что там говорить! Похоже, все эти маститые кинодеятели поголовно страдают вуайеризмом. Это словечко произнёс Малик, он у нас, несмотря на молодость, самый начитанный. Тут неожиданно откликнулся из своего угла седой и бородатый наш патриарх Никита Арсеньевич:

– Малик, сегодня суббота, людям надо отдохнуть, а ты тут со своей эрудицией, скажи попроще!

– Ну ладно, попроще: вуайеризмом французы называют страсть к подглядыванию. Понятно теперь?

Все мы с Маликом согласились: да, презренная страсть к подглядыванию движет многими нынешними режиссёрами. Седой же наш патриарх вдруг сказал:

– А вот у меня был случай нечаянного этого самого вуайеризма, в пионерском возрасте. Если потерпите минут пятнадцать, я расскажу.

Мы решили потерпеть.

– Мне в детстве повезло, я побывал в пионерском лагере на Чёрном море. Нелёгкое занятие описывать неописуемое, а там именно таким всё и было: неописуемые, гениально вылепленные неведомым скульптором гранитные массивы, неописуемой синевы море с дельфинами и беленькими корабликами, неописуемые кедры и кипарисы! А воздух-то! А цветы! Ну хоть бы что-нибудь там было описуемое, ей-богу! Шёл апрель, а тепло было, как летом. Подружился я там с Володькой из Ужгорода. Отличный товарищ, толковый, рассудительный, он как бы опекал меня, я-то этими качествами не особенно блистал. У Володьки был только один изъян – волнуясь или нервничая, он начинал заикаться. Жизнь наша была интересной, насыщенной, всё было расписано по часам. Утром – зарядка на площадке, расположенной высоко над морем на обрывистом берегу. Зарядку проводила у нас Валерия Аркадьевна – молодая, загорелая и стройная женщина. Красоты неправдоподобной! Мы ею все до одного любовались, и даже девочки нашего отряда не могли ни к чему в ней придраться. После зарядки через 15 минут после всяких там умываний и т. п. мы строем и с песней шагали в столовую.

Где-то уже ближе к середине нашего пребывания в лагере Володька мне и говорит:

– А ты обратил внимание, что Валерия после зарядки всё время куда-то исчезает? В столовую она приходит, когда мы уже заканчиваем завтрак. Я заметил, что она уходит со спортплощадки куда-то по тропинке вдоль забора. Давай задержимся после зарядки, посмотрим?

– Давай. Только ненадолго, чтобы не опоздать в столовую.

Как решили, так и поступили.

Мы увидели, что Валерия прошла по тропинке вдоль забора метров 30, раздвинула две незакреплённые железные пики, прошла сквозь забор и снова сдвинула пики за собой. Выждав минуты 3–4, мы проделали то же самое. За забором тропинка побежала круто вниз, а затем стала извиваться среди скалистых выступов и впадин, в нескольких местах пришлось, прижавшись к скале, двигаться по узким карнизам, кое-где приходилось пробираться чуть ли не ползком. Володька сказал: «Может, вернёмся?» Но я упёрся: женщина прошла, а мы струсим? Натерпевшись страхов, мы, в конце концов, спустились к морю, там тропинка огибала огромный каменный выступ и за ним… за ним под большой нависающей скалой было некое подобие каменной ванны, связанной с морем узкой щелью. И в этой ванне, в изумрудной воде, плавала русалка. Так нам сначала показалось, оба мы так и застыли. Это наша физкультурница купалась, и притом без всего. Русалка сразу же увидела нас и крикнула:

– Быстро отвернитесь и не двигайтесь! Стойте там!

Мы налились кумачом и отвернулись. Через несколько минут Валерия подошла к нам уже в своём спортивном трико. Она обратилась ко мне и сказала: «Ты пока стой здесь и не двигайся с места, я проведу твоего друга и вернусь». Так она в два приёма провела нас обоих по тропе и велела идти в столовую. Оба мы были подавлены произошедшим. Что-то теперь с нами будет! Отправят домой раньше срока? Напишут в школу? Опозорят на весь лагерь? Угораздило же! А всё этот чересчур умный Володька! Да и я тоже хорош, могли бы вернуться, если бы не моё упрямство.

День, однако, прошёл без каких-либо последствий. И следующий день тоже. И на третий день никакие кары на нас не обрушились. На четвёртый день мы успокоились, но тут чересчур умный Володька говорит мне:

– А ты знаешь, Валерия теперь после зарядки сразу идёт в столовую, отравили мы ей её маленькое удовольствие, два любопытных остолопа!

Я вынужден был с ним согласиться: «Да, отравили. Да, два остолопа. Но что теперь делать?»

Володька вдруг вскипел:

– Как что! Н-надо подойти к ней, из-звиниться и по-по-просить её опять ходить к-купаться. Д-давай завтра п-подойдём, и ты всё это с-скажешь?

Не знаю почему, но страшно было идти извиняться. Страшней, чем по скалам карабкаться. Но мы пошли. Говорить пришлось мне, Володьку спасло заиканье. Я, страшно волнуясь, всё сказал, как Володька придумал, и ещё добавил, что пусть плавает без всякого страха, мы проследим, чтобы ни одна душа не проникла в эту тайную купальню. Валерия простила нас: «Ладно, хорошо, спасибо, я на вас рассчитываю!»

Она и правда стала после зарядки исчезать, как раньше.

Как-то мы с Володькой говорили между собой о Валерии, и он сказал, что она, наверное, самая красивая женщина в нашей стране, а я поправил: «…во всём мире!» Мы оба в неё влюбились. То есть не влюбились, а заболели обожанием. Много позже, читая «Ромео и Джульетту», я наткнулся на слова: «О, быть бы на её руке перчаткой! Перчаткой на руке!» Поразился, до чего точно передано наше с Володькой тогдашнее состояние. «Перчаткой на руке!» И это за четыре века до нас! Большая умница этот Шекспир, ей-богу!

В день отъезда мы пошли в кабинетик Валерии попрощаться. Володька неожиданно поборол своё заиканье и выпалил:

– Валерия Аркадьевна, мы оба вас очень любим! Вы самая красивая женщина в мире! Прощайте!

Валерия рассмеялась, поцеловала его в левую щёку, а меня в правую и сказала:

– И я вас тоже люблю. Вы очень хорошие! Оставайтесь хорошими всю вашу жизнь. Счастливо вам обоим добраться домой!

Так мы уехали, увозя на щеках два поцелуя. И эти её слова – «оставайтесь хорошими всю вашу жизнь» – тоже ехали с нами. Вот, собственно и вся история. Я уже седой, у Володьки куча внуков, но мы оба переписываемся до сих пор, а напутственные слова Валерии послужили нам в жизни неплохим компасом. Вспомнишь эти слова – и как-то боишься плохо поступить. Многим представляется, что совесть – это такая скрипучая вредная тётка со злыми глазами – ничего подобного! Совесть – самая красивая женщина в мире. Ну мне, по крайней мере, так кажется.

На этом седовласый Арсеньич завершил рассказ про свой нечаянный вуайеризм и, правду сказать, большую часть слушателей усыпил, что, впрочем, было не так уж плохо: завтра рано вставать – ждёт очередная «горка».

Один маленький эпизод

Дело было в Индии. Я ехал на поезде из Дели в Мумбаи. На одном участке пути, ближе к Мумбаи, автомобильное шоссе и железная дорога на протяжении многих километров бежали по соседству. Я стоял в тамбуре у открытой двери, глотал горячий ветер и смотрел, смотрел на проносящиеся ландшафты. Люблю лицо Земли. Не налюбуюсь.

Маленький зелёный автобусик вздумал состязаться с нами. Поезд делал примерно 80 км в час. Микроавтобус развивал больше, но ему приходилось преодолевать спуски, подъёмы, повороты. Он лез из кожи вон. Состязание длилось долго. Я даже в какой-то момент разглядел водителя и пассажирку – усатого красивого мужчину и его молодую спутницу. Конечно, дама здесь играла огромную роль. Я всем сердцем болел за этот автобусик. Ему очень нужна была победа, тогда как поезд мог бы без неё и обойтись. Всё-таки в конце концов автобусик начал сдавать. Я напрягся и всей силой мысли взялся замедлять ход поезда. Не сразу, но это вдруг стало у меня получаться – поезд слегка притормаживал. Он явно шёл всё медленнее. Зелёный наш микроавтобус прибавил ходу и вскоре оставил нас позади. Через несколько минут он совсем скрылся из виду. На душе стало хорошо. Я уверовал в свои необычайные способности и даже почувствовал, что здорово обессилел, замедляя ход огромного состава. Мне понадобилось срочно восстановить силы. Я купил у одного из разносчиков что-то большое, рыхлое и переперчёное, а также чай, чтобы погасить пожар во рту. Еда подкрепила меня, настроение стало благодушным, и тут уму моему открылась простая и ясная истина: «Э-э, да ведь машинист, конечно же, тоже увидел микроавтобус и парочку в нём. И он поступил по-джентльменски, как и подобает хорошему человеку. Вот она в чём причина моего удивительного могущества! Жаль, жаль, ничего сверхъестественного не произошло и никакими мистическими талантами я не обладаю. Не чудотворец. Но, с другой стороны, мне очень повезло, и я стал свидетелем красивого поступка». Такие случаи делают жизнь милее и приятнее.

Незначительный вроде бы эпизод, но я часто его вспоминаю. Помню, какими волнами радости меня окатило. Сначала за эту парочку. Потом за машиниста.

Вероника

Причудливо изваянный ветрами и океаном каменный берег на юге Индии. Карабкаюсь, пробираюсь к отдалённой бухточке с пляжем – уединённому местечку, не обсиженному туристами. На этот раз, увы, кто-то добрался раньше меня – лежит на махровом полотенце седой солидный тип лет семидесяти. Обмениваемся приветствиями:

– Монинг.

– Монинг. (Ни дать, ни взять – рыбки Монти Пайтона!)

По глазам вижу: русский. Перешёл на родной язык и не ошибся. Знакомимся:

– Николай.

– Коля.

Невероятно! В глубине Индии волей случая на крохотном пляжике встретились два седобородых «русака», да ещё и тёзки! После всяких неизбежных возгласов перебрались в нехитрый шалаш. Там у Коли вода, миниатюрная газовая плитка, кофе и фрукты. Что ещё для счастья нужно? Беседуем в своё удовольствие. Утро. Океан. Пальмы. Как-то просто и естественно переходим на «ты». Повествуем: я ему о себе, он мне о себе.

Крупный в кости, крепкий и основательный, Коля по первому, чисто внешнему впечатлению показался мне обычным таким, прочно стоящим на ногах «хозяином жизни», далёким от тонких материй и сантиментов. Но постепенно впечатление стало другим, стала в нём проступать иная, неожиданная и привлекательная природа. Рассказывал он, не торопясь, с паузами, как бы задумываясь и с заметным удовольствием переносясь в туманные далёкие времена и далёкие туманные пространства.

– Я тут с сыном отдыхаю, Индия – его затея. Он сейчас пошёл в деревушку кое-чего купить. Честно говоря, мы всего десятый день тут, а уже домой хочется. Нет, сыну я этого не говорю, это так, по секрету. Мы с женой редко надолго разлучались, поэтому мне как-то неуютно здесь – лучше, когда она рядом. Она, знаешь, мне в молодости не так-то просто досталась. Если никуда не торопишься, я расскажу.

Я служил на Дальнем Востоке лейтенантом-строителем в глубинке. Меня после института на два года призвали. Во второй год зима выдалась зверская, всё время то уши, то нос обмораживаешь. Работа большей частью на воздухе и работа нервная. Как-то заболел у меня коренной зуб, хоть на стенку лезь. В обед побежал в больничку местную, лечить не стал – выдирайте поскорее! Стоматологиня, уже в почтенном возрасте, сухонькая, помучила меня, еле-еле вырвала, силёнок оказалось маловато. Вышел совершенно бестелесный, иду как по воздуху. Вспомнил про анальгин, зашёл в аптеку, впервые за полтора года, ничего у меня раньше не болело. Аптека – избушка на курьих ножках, но внутри чистенько, и запах типично аптечный. Смотрю, лекарства отпускает ну просто богиня, в жизни такой красоты не встречал. Нет, не броская, не эффектная, но во всём облике, в глазах что-то непередаваемо пленительное. Взглянула. Поверишь, взгляд этот я ощутил, – с чем бы сравнить? – ну, вот, примерно, как если бы на самолёте вдруг попал в воздушную яму. Да. У меня даже язык отнялся, забыл, зачем пришёл. Переминаюсь. Тут какие-то две девочки за гематогеном пришли, а потом старушка чего-то тоже протолкнулась к окошечку. Купил в конце концов анальгин и кое-как день доработал. Потом у меня пошла напряжёнка: конец года, сдача объектов, отчёты, акты – и эпизод с аптекаршей отошёл куда-то на окраину сознания.

Примерно через десяток дней заскочил я пообедать в столовую при железнодорожной станции – большая бревенчатая изба: пар, валенки, ушанки, полушубки, борщи, котлеты, гремучие подносы. Усаживаюсь со своей едой к окну, смотрю – сидит напротив наш «шериф» – участковый Миша Михеев. Ну, поздоровались, едим, говорим про мороз, про то, про сё, и тут я как-то неожиданно для самого себя спросил:

– Слушай, Миша, а что это за особа у нас лекарствами в аптеке заправляет?

Миша прямо остолбенел:

– Ну, Коля, даёшь, ты к нам с какой планеты? Ты действительно её не знаешь?

Я говорю:

– Ну да, а почему я должен её знать?

– Эх, Коля, Коля, эта аптекарша – может быть, главная достопримечательность нашей деревни. Ладно, мне хоть и некогда, но я тебе в двух словах расскажу. Зовут её Вероника. Ей 22, и она не замужем, а всё знаешь почему? Потому что заколдованная. Не смейся. У неё был парень ещё в школе, красивый, умный, такая они были пара – хоть на обложку «Огонька»! После выпускного вечера он купался около железнодорожного моста и поранил ногу. Одним словом, умер от заражения крови. Это был первый удар, который она очень мучительно перенесла. Через год примерно знакомится с ней наш новый инженер-механик с элеватора – видный хороший парень, и мы все радуемся, хоть бы у них всё сладилось. Нет! Проходит месяц – и его убивает током. У неё нервный срыв, даже пришлось лечиться. После этого она уехала в Б-нск, окончила там что-то и вот вернулась сюда. Народ у нас суеверный, языки длинные, и к ней ни деревенские, ни лейтенантики из гарнизона подступиться не решаются. Внешность, ты же видел, неотразимая, но после этих двух потрясений она в себе замкнулась и не разговаривает ни с кем, только: «Нет», «Да», «Спасибо», «Пожалуйста», «Здрасте», «До свидания». Внушила себе, что приносит несчастья. Вот и пойми, чего на свете делается! Ладно, побежал я. Смотри, я тебе рассказал, а ты уж себе зарубку где-нибудь сделай. Ну, бывай!

Просветил меня Миша Михеев, спасибо ему, но только именно после этого и стал я по вечерам покупать у заколдованной Вероники то градусник, то цитрамон, то какие-нибудь горчичники. А поговорить с ней не получается, окатывает холодным безразличием, и всё тут. Несу очередное лекарство в кармане и пилю себя за тупость.

Как-то спросил:

– Темно уже, вы не боитесь одна идти домой, давайте я вас провожу?

– Спасибо, за мной приходит отец.

И больше ни слова.

– До свиданья.

– До свиданья.

Постоял в переулочке – действительно, пришёл за ней отец. Мучение. Лекарства копятся, хоть свою аптеку открывай. В общем, в какой-то вечер пришла за ней мать. Тут я им обеим и предложил услуги провожатого. Отнекивались, но у меня хватило настойчивости – проводил. Идти оказалось далеко, километра два, всё по тропинке вдоль железной дороги. Про себя немного рассказал, не слишком серьёзно, полушутя, вижу, матери, кажется, понравился. Говорю на прощанье:

– Давайте я вас и в следующий раз провожу?

– Нет-нет, что вы, к нам так далеко, вам это будет хлопотно.

Да, я не сказал: Вероника в аптеке не одна работала, вдвоём они работали с другой довольно пожилой женщиной, через день по очереди выходили. Так что я тоже через день лекарства приобретал. Ну вот, в конце концов, я стал её всё-таки провожать домой, ни мать, ни отец уже не приходили. Она оставалась молчаливой, я мучился, не мог её разговорить, а потом придумал просто пересказывать то, что я читал дома по вечерам. А у меня были только разрозненные тома Грина и Уэллса. Вот они меня и выручали. Мороз, звёзды, тропинка, пар изо рта, снег хрустит под ногами, а я излагаю «Фанданго» там или «Каникулы мистера Ледбеттера». Когда мы доходили до её дома, у нас от дыхания кружева белые образовывались вокруг лиц. Так ей это шло! Она мне дотронуться до себя не позволяла, только, прощаясь, посмотрит в глаза:

– Спасибо, до свидания!

Этот взгляд я уносил как великую драгоценность. Ни мороза не чувствовал, ни расстояния. Думаю, пусть будет один взгляд раз в два дня. Это очень немало. Очень немало.

Деревня наша всё примечает. То один доброжелатель меня предостережёт, то другой: по опасной реке плывёшь, смотри, ну и т. д. Отмахиваюсь, ничего, я и сам тоже заколдованный. Идут дни. Пересказываю двух прекрасных писателей и только одного боюсь, как бы не прекратились эти удивительные прогулки. Между тем у меня на работе полоса неприятностей пошла: теплотрассу прорвало, водопровод перемёрз, несколько машин цемента солдатики налево пустили. Выговор заработал от начальства. Предательские мыслишки стали закрадываться: а вдруг действительно от аптекарши моей что-то исходит, мистика какая-то? Но я, разумеется, эти идиотские подозрения отгонял от себя – стыдно! Уже мне больше, чем воздух, необходимы были эти два километра рядом с ней. Обаяние Вероники как-то постепенно распространилось сначала на её шубку, на шаль, на варежки, затем на тропинку и на домишки в стороне от тропинки, и на красную водонапорную башню, и на небольшой овраг, который мы переходили по скользкому кривому мостику. Я и его полюбил, мостик этот, – на нём у меня появлялось право поддерживать её за локоть. Можешь смеяться, но даже луна и звёзды приобрели для меня какую-то новую ценность – теперь это были те самые луна и звёзды, которыми любовалась сама Вероника! Некуда уже мне было отступать. Я просто пропал. Пропал добровольно, с тихой и тайной радостью. Так продолжалось недели две. Ледяная стена между нами, кажется, начала таять. Но тут, как на грех, я заболеваю. Безобидная, как казалось поначалу, ангина оказалась через несколько дней небезобидной и не ангиной, в горле образовался нарыв, так что я не мог ни говорить, ни есть, ничего не помогало: ни припарки, ни полоскания, ни таблетки. Поднялась температура под сорок. Пришла Вероника, разыскала меня, помню, глазам не поверил, предстала мне в оранжевом тумане, как неправдоподобное какое-то видение. Ну, в общем, отправили меня в госпиталь, там экстренно сделали операцию, хирург крепко обругал:

– Ещё денёк – и никакой операции уже бы не понадобилось!

Всё, к счастью, обошлось, вскоре я был опять здоров и вернулся ко всем своим делам. Но ничего на свете не проходит просто так. Подействовал, видно, на Веронику случай с моей болезнью. Вдруг прихожу, как обычно, в аптеку – её нет.

– Где?

– Уволилась.

Иду к ней домой. Уехала. Не велела говорить куда. Оставила записку. В записке всего несколько сухих слов: «Не ищите меня – я боюсь, что могу навлечь на вас беду. Берегите себя. Прощайте».

Одному Богу известно, сколько раз я эту записку перечитал. Помню, пришёл домой: в приёмничке «Песняры» выводят «Александрину», а в комнате – такая нежить, на глазах всё обесцветилось и обессмыслилось. Дальше – тоска. Галеры. Но, что поделаешь, пришлось всё это выдержать. Время, разумеется, не упустило случая и поползло издевательски медленно. Всё же наступил, наконец, июль, я распростился с армейской формой и мог возвращаться домой. Но поехал я не домой, а в Б-нск. Почему-то я был уверен, что Вероника живёт там. В Горсправке, однако, сведений о ней не оказалось – это был неожиданный и болезненный удар. Потом пришло в голову: ведь она наверняка в какой-нибудь аптеке работает. Принялся за аптеки. Множество обошёл, со счёта сбился – нет, нет и нет. Надежду потерял. Приуныл. Кончились аптеки. Просто хожу по городу, как собака, потерявшая хозяина. Можно было, наверное, поехать, броситься в ноги к её родителям, выпросить адрес, но что-то во мне этому сильно противилось. Наконец совсем отчаялся, решил – не судьба, возвращаюсь домой. Ну вот, сжёг корабли, еду уже в автобусе на вокзал и вдруг смотрю в окно – не поверишь! – идёт она. Ей-богу, она!

– Стой! – водителю кричу, – остановись, друг, прошу! Все на меня таращатся, как на сумасшедшего. Выскочил со своим огромным чемоданом, побежал, догнал её. Обернулась. Не буду ничего больше говорить. Всё было как во сне, как в бреду. Она даже заплакала:

– Это ты?! Ты, Коля?

У меня от её слёз, от этого «ты», от внезапно обрушившегося на меня непереносимого счастья тоже в глазах защипало, говорю:

– Никогда больше ни на секунду тебя никуда не отпущу. Никогда и никуда, слышишь!

Вот так мне досталась моя Вероника. Закрою глаза и думаю, в эту самую минуту зябнет, небось, там, в наших холодных краях, с правнуком возится, а я тут поджариваюсь, ананасы ем, кофеёк попиваю, морские купанья у меня три раза в день, живу как какой-нибудь саудовский шейх. В общем, наслаждаюсь жизнью с утра до вечера. Такие дела. Ладно, пошли плавать – ну и солнце же у них тут!

Пока мы плавали в роскошных бирюзовых волнах, пришёл его сын Юрий, здоровенный медведь, коричневая борода с проседью, глаза синие, добрейшая физиономия. Нажарили картошки, посидели, поговорили. Ближе к вечеру я засобирался к себе, в свою маленькую дешёвую гостиницу, мне настоятельно велели приходить ещё.

– Ладно, на днях непременно.

С тем и расстались. Через два дня притащился я в эту утопическую бухточку – нет никого, стеклянная банка в шалаше, а в ней записка: «Прости, Николай, мы махнули домой – оказывается, оба мы с Юркой одинаково скучали по своим, только водили друг друга за нос. Отдыхай, радуйся жизни, не поминай нас лихом. Напиши как-нибудь или приезжай». (В конце записки был адрес.) Я сначала огорчился – поскучнело без них в этом райском уголке, – но потом порадовался за милейших соотечественников – скоро будут дома. Хорошие люди, дай им, Бог, счастья.