Kitabı oku: «Души. Сказ 2», sayfa 2
– О чём речь, Луна? Это последнее из того, что может меня беспокоить… – проворчал Ян и отдался длительным размышлениям. – Ты делаешь всё это
назло, верно?
– Я делаю всё это для себя, – поправила я.
И далее выпросила, чтобы до торгов (вне зависимости от их результатов, ибо «товар» могли и не приобрести) приходящие божки не являлись ко мне; я разошлась на десяток просьб и вскоре размягчила скрюченное от досады лицо.
– Ты должна работать! – утверждал Ян. – Должна приносить пользу Монастырю и мне.
– Ты ведь не хочешь этого.
– Хочу, – врал мужчина.
– Тогда: не могу этого делать по одному из пунктов нашего договора. Работа – после процедуры, а я её упустила, потому что выказала желание иного.
…гласил один из пунктов, вычерченных на старом наречии, в проклятых бумагах, которые я наградила своим именем в день знакомства с Хозяином Монастыря.
Ян усмехнулся и зарылся в собственные мысли, пытаясь вспомнить, когда же обмолвился этим пунктом в такой трактовке.
– Что ещё знаешь на старом наречии?
– Достаточно.
– И откуда?
– У меня был хороший учитель.
Хозяин Монастыря посчитал безмерно хорошим учителем себя, однако же хорошим учителем выступила Ману, рассказывающая о тонкостях работы и хитростях нашего с ней Отца.
«Покажи ему, девочка» – подстрекала Ману.
«Желаешь проучить его?» – вопрошала я.
«Желаю обучить свою птичку высокому полёту! И ни один мужчина не посмеет обидеть, если ты будешь знать причину его слов или действий наперёд. В этом у них фантазии мало».
«Желаешь проучить их всех?»
«Надо – жги. Пылай. Взлетай. Так высоко, чтобы в случае падения разбиться насмерть, либо же не пытайся взлететь напрочь, чтобы в случае падения не остаться израненной и скорбящей от поражения. Проучи их всех».
– А что с твоим… – начал было Ян, подразумевая красный балдахин и первую ночь, презрительно фыркнул и отвёл взгляд, – …тот Бог. Что с ним? Ты бы согласилась на ещё одну встречу?
Проверял меня? Пытался подцепить? Уколоть? Зачем он спрашивал?! Уверенное и ощущаемое «нет» я заменила отвратительным, искушённым взглядом и выдала певчее:
– Разумеется, Ян. Он особенный. Он – совсем другое дело.
– Зря цепляешься, Луна! – неожиданно воскликнул мужчина и запричитал. – Зря-зря…Тебя (да и кого-либо ещё) он в жёны не возьмёт, не строй мечты. Не думай о Первом, соединяя и скрепляя вас в бесконечный союз: это право, эта возможность – исключительна и редка. А вы – из миллионов: порочные и разбитые.
И после мы молчали: я выкурила сигарету, а Ян перевернул кипу бумаг.
Не выдержал, обратился:
– Скажи, Луна, – вдруг загудел недовольный голос – сорвавшись, – он тебе так понравился? Его харизма, что? Или понравился сам процесс? Или он в процессе? Отчего ты отказываешься работать, но перед ним ноги твои сами размыкаются?
Всё внутри притупляется…
Не рычи, Луна. Не огрызайся. Поступай как он. Бей как он. Проучи.
– А, так тебе это покоя не даёт? – сглотнув обиду, протянула я. – Тебе по пунктам расписать, что мне понравилось, или в хронологическом порядке перечислить? Ночь была длинной.
Мужчину окатило злобой и ревностью: в секунду схватил – пальцы сомкнулись замком – за горло. Притянул и хотел выпалить что-то ещё, но я рассмеялась ему в лицо и тем самым заставила отпустить.
Хочешь выжить в мире сумасшедших – будь сумасшедшим или играй сумасшедшего. Велика вероятность обрасти этой ролью и породниться с нею, а потому велик шанс найти своё место в этом безумном мире.
Хозяин Монастыря не ожидал такой реакции. Как с моей, так и со своей стороны. Он посмотрел на покрасневшую ладонь, на едва прорисовавшуюся тень на моей шее и отступил.
– Говоришь, ночь была длинной? – попробовал слова на вкус и едва ими не подавился. – Что-то подсказывает, длинной она была от бездействия. Он не тронул тебя, верно? Пожалел, думаешь ты…Вымолила?
– Ты хочешь в это верить, Ян, но уже поздно.
– Я убеждён.
– Отчего же?
– Ты спокойна, – о, просто тебе неведом пожар в душе, – легка, – груз спрятан за плечами, а потому незрим, – в той же манере измываешься надо мной, подстрекая им, – что ещё мне остаётся? – признайся.
– Спроси у обслуживающих комнаты девочек, если до того опустился. Проверь простыни.
– Я верю в женскую солидарность.
– Тогда правды тебе не узнать. Можешь, конечно, позвать его…и спросить всё сам. Но не покажется ли это странным?
Тут я оступаюсь.
– О, радость, уж что-что, а это странным показаться не может. Тебе неизвестно былое: связывающее прошлое и степень откровенности.
– Ты всегда обсуждаешь своих женщин с клиентами?
– Предпочитаю слушать об их женщинах. Иногда делить.
Беседа вновь перетекает в его сторону, и я должна перевесить: ужалить, усмирить. Дотягиваюсь до остывшей руки и кладу её чуть ниже своей груди, чтобы мужские пальцы могли пересчитать прорисованные рёбра.
– Хочешь знать, делал ли он так?
Опускаю руку, вырисовывая дугу талии, и замираю на ней. Ян чертыхается, скалится и едва не воет, но совладать с самим собой не может.
Ты проиграл.
– Тебя волнует, как далеко он зашёл?
Прилипаю к краю стола и, закинув ногу на ногу, позволяю спуститься до бедра.
– Остался здесь или сделал вот так…?
Отодвигаю раскосую юбку и указываю на внутреннюю часть, где кожа особенно мягка и тепла.
– Ты знаешь этого человека. Как он поступил?
Хозяин Монастыря закрывает глаза. Однако не для того, чтобы представить, а чтобы не видеть. Не думать. Не ловить бархат кожи, не воображать, как ею обладал иной. Или же…?
– Когда он касался одних губ, – заключила я и показательно прикусила изнанку щеки, – пальцы у него были холодные. Когда касался других – горячие. Угадай, в какой момент какие?
Я соврала, но то подействовало.
Ян ругнулся на старом наречии. Рот его наполнился обилием шипящих, глаза – гневом. Отодрал руку от моего бедра и ею же схватился за челюсть.
– Я не верю тебе.
– И не должен, – пожала плечами. – Но в следующий раз, когда встретитесь с ним, присмотрись к его губам и предположи, где они были, – я засмеялась, а Хозяин Монастыря повторил ругательства. – Позволишь ему подписать хоть один документ, зная, что сжимающие перо пальцы, сжимали нечто ещё? Позволишь ему говорить, разрезая воздух языком, с осознанием, что ещё изучал этот язык?
– Закрой свой поганый рот, Луна, – обмяк мужчина. То было поражением с его стороны и первая одержанная мной победа. Вкус был сладок, хотя немного отдавал металлом.
– Чего ты завёлся, папочка? Хотел пригласить в спальню? Расслабься, Ян, обойдусь без твоего пыхтения.
– Что ты сказала?
– Сказала, мне необходимо новое платье. Хочу синее, в пол. Могу просить тебя о новой одежде?
– Послушницы не могут… – в попытке сделать хитрую улыбку, ответил Ян. – Ты можешь.
Так просто. Ману говорила: «Лови мужчину: провоцируй, подстрекай, ибо действия эти вызовут у него природный экстаз, естественную эйфорию. Пущай возгордится от осознания собственной значимости, если посмел добыть своими силами нечто тебе недоступное. Пользуйся, птичка». И в конце учения Мамочка добавила: «Думаешь, мужчины используют женщин? Поступай обратно. Позволяешь иметь себя – имей первостепенно».
Под окончание недели Хозяин Монастыря принёс желаемое.
Я скомандовала отвернуться и скинула с себя старые одежды: телесные чулки и чёрное, больше походившее на пеньюар, платье на тонких бретелях. Ян – так на него непохоже – послушался. И лишь мгновение спустя позволил глянуть на пущенную в пол юбку насыщенно-синего цвета.
– Достаточно синее?
– Можно утонуть.
– Согласен, – вполголоса обронил Ян и взглядом припаялся к – удивительно, но не свежему наряду – лицу. – Выглядишь…желанно.
– Считаешь…? – решила поиграться я. – Тогда…почему бы тебе… – Я посмотрела через плечо и притупила взор, а по переменившейся мимике поняла, что мужчина ещё до окончания фразы построил иную беседу и мысленно отвёл меня в спальню. – …почему бы тебе… – затаил дыхание, – действительно не разрешить посещение Гелиоса?
– О, и он тебе своё имя назвал, – отметил мужчина – недовольно, сухо и обиженно. А взгляд поник, и плечи опустились. – Неплохо, Луна, неплохо ты проникаешь в мужские головы и собираешь мужские сердца.
– Да, – согласилась я. – Ищу не перегнившее, одно уже попалось.
Ян подступил и, взяв за локоть, притащил к себе.
– Повтори?
Я смолчала.
– Повтори! – прошипел он на взгляд безучастный, непринуждённый и потому раздражающий, ничего не выказывающий и потому вызывающий самый разнообразный спектр чувств.
Я показательно сомкнула губы и повела бровью: то сводило с ума. И вой – изнутри, из глубины – распилил его грудную клетку.
– Ты будешь говорить?
Улыбнулась.
– Дрянь! – выпалил голос, а я кивнула очевидности замечания.
И – вдруг – мужчина подался на меня. С тем же распирающим его воем и мутным взглядом, с проклятиями на старом наречии и в старой попытке прицепиться губами. Я вырвалась. Вырвалась и, не позволив поцелую (то было похоже на него?) свершиться, ударила. Ладонь прижгла мужскую щёку. Ян опешил и замер. Секунды заскоблили полые стены и наши полые души. Ману говорила: «бей первой, если знаешь куда бить», Ману учила: «нападай на подставленное горло и вонзай клыки; не жди от хищника лукавого взгляда и медленной походки – то предвещает крах». Нападай, Луна.
– Что ты себе позволяешь? – вскрикнула я. – Как смеешь?
Хозяин Монастыря мог наказать. Он должен был наказать. Он был обязан! Но Ян лишь омрачился и, понурив голову, возжелал покинуть примерочную. Не позволила ему дойти до распахнутой двери, как выпалила:
– Я не отпускала тебя!
Хозяин Монастыря обезумевши рассмеялся и попрекнул в безумии.
– Считаешь, можешь так поступать? – продолжила я. – Уходить, когда вздумается? Целовать, когда захочется? Брать, когда пожелается? Нет, Ян. Ты будешь со мной считаться! Ты будешь меня слушать. Ты будешь меня уважать!
– А ты заслужила? – развёл плечами мужчина и прикусил губу. – Ты заслужила уважение?
– Я его и не теряла, пустая твоя голова. С первой нашей встречи.
– Если бы ты прирезала этого божка, пока он спал, я бы уважал тебя.
– Но… – голос предательски дрогнул, – мы заключили договор. С тобой.
– И?
– Ты велел слушаться. Просил слушаться. Не хотел, чтобы мы нарушали договорённость. Сказал, что мир такой и…
– Видишь? Система нерушима, и мы в ней – крошечные механизмы. Все мы послушно исполняем свои дела, зная, что по-иному быть не может, и мир не меняется…Но ты не лишена выбора, не лишена мнения, Луна. Этим отличительна от послушниц.
– Неужели? – скептически отозвалась я, складывая руки в начало молитвы, на что укоризненный взгляд пересёк расслабленное лицо.
– А беда в том, что отдалась ему ты сама, причём охотно. Не потому, что он пожелал или заплатил, теперь я вижу, – Ян нервно подбросил плечи и нахмурился. – Вижу в тебе: в походке, в манерах, в речах, в словах. Я вижу в тебе силу, которой награждены лишь пребывающие в пантеоне. А Гелиос…ничего у тебя не забирал – лишь приумножил имеющееся. Отдал часть себя. Насытилась, суккубка?
– Чего ты ожидал?
– Смирения.
Я улыбнулась.
– Именно. Но нет в тебе этой черты, как не воспитывай. Твоя же сила тебя погубит.
– Как погубит тебя твоё упрямство? Или это страх?
– Стыдить тебя, Луна, я не намерен. Не оправдывайся за то, что тебе хотелось или нравилось, – сказал Хозяин Монастыря, вопреки моему горделивому взгляду и – однако – проявившемуся румянцу. Кожа ощутимо пылала. – Ты разозлила меня однажды, но более дешёвых представлений не устраивай. Они не сойдут с твоих подлых ручонок.
– Не сопротивляйся, Отец. Позволь ягнёнку в чёрной шкуре указать тебе путь.
– Похоже, что у меня получается сопротивляться?
Ян умасливал и как-то легко – для такого человека как он – признавался в поражении. Я ощутила подвох.
– Хотел сломать тебя, – признался мужчина. – Это не единственная причина, по которой я не отменил торги, но она имеет место к числу прочих. Хотел подчинить твою волю. Хотел, чтобы ты встала наравне с Ману – выше послушниц, но ниже меня.
– Не получилось?
– Не получается.
Отметила очередную победу: мы стояли вровень.
– Следующая причина? – простодушно выпалила я, словно бы признания секундами ранее были мне безразличны.
– Ещё рано, не могу об этом говорить. Но дело в Боге, что опрометчиво назвал тебе имя и посвятил тебя в таинство монастырских дел. Просто знай, Луна, человеку этому я обязан до конца своих дней – и ты (даже ты!) малейший из даров, который я могу поднести.
– Не забывай этого, когда я стану его женой, и неси мир в наш дом.
Ян засмеялся, попрекая меня в наплывшей наивности и глупости, попросил не играться и не приплетать к нашим играм упомянутого. Он отрицает брак.
– Так хочешь стать женой?
– Так хочу не видеть тебя.
– Ну, будь по-твоему, – отрезал Хозяин Монастыря, а по лицу его расползлась хитрая улыбка; прищур взял глаза, лоб заблестел от пота. – Но знаешь ли ты, радость, что знающие себе цену обыкновенно не продаются?
– Как это понимать?
– Попроси прощения, и я оставлю тебя в Монастыре.
Ян к чему-то подводил. Подводил и готовился в любой момент ужалить. Нет, больше. Нажать на спусковой крючок. Курок был взведён.
– Ты услышала меня, Луна, не впирайся упрямым взглядом. Всего лишь признай вину и раскайся. Потребуй милости. Извинись за собственное поведение, иначе я продам тебя за мешок овса первому же божку.
В ответ я не без улыбки смолчала – то подожгло фитиль.
– Скажи хоть что-нибудь! – рявкнул Ян.
– Надеюсь, свежего урожая. Овёс, – протянула я и отвернулась. – Уходи, Отец. Нам не о чем больше разговаривать, а я должна переодеться. Прочь.
Мужской стан застыл подле. Неловкие бесшумные чертыханья гудели во всю мощь четырех стен, где мы были заключены.
– Убирайся…
– Из комнаты или из сердца? – опешил Хозяин Монастыря.
– Нет у нас с тобой сердец, иначе бы не издевались друг на другом. И душ у нас нет. Лишь полые тела.
– Уверена?
– Исчезни! Мне докучает твоя компания! Хуже запертого окна, хуже клетки.
Ян рассмеялся и по-юношески вдел руки в карманы. Запричитал о наглой послушнице, изгоняющей Отца из его кельи и отгоняющей от его паствы.
– Ты, радость, в моём Монастыре, а потому…
Не позволяю высказаться:
– Я в голове твоей, а это много хуже. Переживёшь, Ян, перетерпишь. Несчастную примерочную точно. Но пока я у тебя в голове, буду делать всё, что возжелаю.
– Суккубка, право.
Рука заботливо поправила смольные волосы: перенесла за ухо напавшую на щёку прядь. Тёплое дыхание мимолётно обожгло.
Останавливаться было нельзя, и потому в речах своих я не остановилась:
– Если возжелаю Бога Солнца – его свет окажется направлен на меня. Если возжелаю умертвить целый город – армия двинет туда. Если возжелаю испить с самой смертью – она подаст мне кубок.
– Продолжай, – лукаво пальнул мужчина.
– Если возжелаю к ногам Монастырь – ты распахнёшь кабинетную дверь и уточнишь, подавать сигары сейчас или к выпивке.
Последнее порезало мужское сердце (мысленно я не отрицала его наличие) напополам. Эгоистичная натура тряслась лишь над этим. Он безумствовал над пороком дышащим местом, раз за разом и при любом импульсе боялся потерять его. Уродливое место было дороже иных. Стены были превыше плоти.
– Проиграла ты, радость, – вдруг выплюнул мужчина. – Мешок овса, торги открыты. Оставь эту тряпку для первой встречи с новым хозяином. Большего за свою цену ты не получишь.
Нет.
Нет, не может быть.
Ян одарил презрительным взглядом и поспешно оставил комнату.
Не может быть.
Он знал…всё это время знал и издевался?!
Я поймала собственное отражение: испуг и отчаяние переливались друг с другом и по щекам; бледность растеклась до ключиц. Можно было не притворятся, а потому я схватилась за голову и одиночно всхлипнула. Разговоры с Хозяином Монастыря всегда оканчивались одинаково: чувством опустошённости и отрешённости. И вечной его победой, потому что без ощущения превосходства он не уходил. Даже ценой чужих слёз и выставлением чужой никчёмности.
Я утёрла взмокшие глаза и отправилась в сторону главного зала, где таинственно возвышалась монолитная дверь, скрывающая выход в мир свободы, и сопутствующая решётка, чтобы послушницы не забывали о своей животной натуре и – в частности – сучьей функции.
На выходе стояли двое. Я опередила их грязные речи, бросив колючий взгляд и приказ отворять. Мальчишки переглянулись: сначала улыбнулись, затем – насупились.
– Открывайте. Мне долго ждать?
– Ступай, монастырская кошка, – любезно сказал один.
– Твои дела этажом выше, а выходить на улицу нельзя, – плешиво молвил следующий.
И следующий схлопотал пощёчину. Хотел взорваться, ответить – друг его придержал (послушницы неприкосновенны со стороны служащих, но, кажется, обратного наказа не существует).
– Я велела открыть дверь. Мне звать Отца?
– Вы по его решению…?
– Я даже не с его разрешения! – отрезала следом. – Но я могу то сделать, и ни Отец, ни Вы не помешаете.
Один потянулся к нависающему замку (неужели выбраться отсюда было просто и всегда осуществимо?), однако второй воспрепятствовал.
– Вам ещё неведомо моё имя, – пренебрежительно кинула я, впитав в себя все услышанные некогда речи приходящих богов (а я знала, что все они лжецы и притворщики), тут же благодатно улыбнулась и подвела: – Но скоро Монастырь задышит под моим началом.
– Вы будущая Хозяйка Монастыря? – оживился мальчишка, а друг его – с ладонью на щеке – виновато потупил взор.
– Хуже, – улыбнулась я.
– Откройте ей, – отрезал выплывший за спиной голос.
Ян поддержал плечом колонну. Руки, в очередной раз, вдел в карманы, в зубах скрепил тонкую сигаретную спицу (не успел поджечь). Я видела, как всё в нём закипело и накалилось, как взгляд утаил меня в окрестностях Монастыря, под землёй.
Двери отворились, и решётка отъехала. Я перешагнула через порог. Неужели…неужели могла сделать это раньше? Неужели могла просто выйти?
…но то было бы безрассудством, глупостью, ошибкой. Через пустыню обыкновенным шагом не уйдёшь, а вот бредущих по воле (и без) лиц встретить можешь.
– Ступай, – подстрекнул Ян, окатив ледяным взглядом. – Ступай, Хозяйка Монастыря.
Меня сдавила его малодушная интонация.
– Оставляй своих послушниц и рабов, – продолжал голос.
Охраняющие дверь переглянулись.
– Пожелаю оставить главного из них, – уколола я и побрела в сторону сада.
Силуэт Хозяина Монастыря двинулся следом. Тень упала на осоку и пару подстриженных древ. Я тронула свисающую ветвь и едва не расплакалась. Для умиротворения и удовлетворения требовалось так мало.
– Это всё, чего ты хотела? – уловил мужчина.
– Достаточно было спросить.
– Желания послушниц беспокоят меня в последнюю очередь, позабыла? – упрекнул он, отдавая воспоминаниям разговор в день знакомства. – Превыше моих желаний на этой земле ничьих нет и не будет.
– А если они совпадут? – я улыбнулась – впервые за последние дни – искренне. То растопило мужское сердце: вынудило без ума нагнать и, взяв за руки, обернуть на себя. Моё же сердце растопили шелест крон и запах зелени. И всё-таки для спокойствия требуется немного.
Ветер подхватил мои волосы и приласкал ими мужские плечи, спровоцировал сплетни шуршащих трав и подглядывающих послушниц.
– Прекрати издеваться, ведь я не могу этого сделать, – спокойно отозвался Хозяин Монастыря, заглядываясь на губы.
– Я тоже, – ответила я, заглядываясь в потерянные глаза.
– Хоть и хочу, – уточнил более невластный голос. То значило: принципы нерушимы. Принципы Монастыря, личные, мирские. Порядок нерушим.
– Взаимно, – упрекнула я. То значило: после совершённого и свершённого прощение не придёт, после его решений (в моём понимании – ошибок) как раньше быть не может.
Пальцы прогулялись по плечам и взобрались к лицу. Ян поправил вырывающуюся прядь и спадающую бретель.
– Убери свои руки, – с трудом выпалила я.
Так резво, броско, вопреки распирающей груди.
Здание Монастыря обросло глазами и ушами. Все и всё смолкло: и дрожащие деревья, и воющие на горизонте пески, и ревущие над разбитой дорогой вороны, и плывущие по небу сухие облака.
– Предпочту остаться верной женой. Убери свои руки.
Хозяин Монастыря послушался. А затем склонился к лицу и лбом припал ко лбу. Зажмурился.
– Страдаешь, Ян? – нашептала я, ибо тайна имени ещё существовала, а тайна чувств была очевидно нелепа и потому недостойна громких речей.
Но разве не самые главные слова произносятся едва слышно?
– Я радуюсь, Луна, – солгал Хозяин Монастыря и измученно засмеялся.
– Очевидно.
– Ты заслуживаешь имени своего мужа и его самого, это верно. Вы одинаковы.
– О чём ты?
– Словно близнецы…Потому мы сошлись с тобой в речах, Луна. Вы схожи с ним.
– О ком ты? Разве был вечер торгов?
– Был.
– Но… – голос дрогнул, – ты не устраивал их, не представлял жён, не показывал послушниц, не обращался ни к кому с предложениями…
– Ты не собиралась уходить? – спросил Ян, словно бы из последних сил хватаясь за удирающий момент.
– Я провожу с тобой всё своё время и знаю о всех твоих планах – никаких торгов не было.
– Ты не собиралась уходить?! – настойчивей повторил мужчина.
– Я покину Монастырь, – ответила безынтересно. – Ты знаешь, Отец. Вслед за супругом, я уйду.
– Вот и всё, – челюсть его скрипнула. Ответа он ожидал иного. Мольбы? Расспросов? Просьбы? – Твоё решение, Луна. Вновь оно.
Грудь раскололась.
– Ты лжёшь, – улыбнулась я.
– Хотелось бы мне лгать.
– Поучаешь? Наказываешь?
– Хотелось бы.
Он не мог так поступить. Ян – эгоист, циник и собственник; а потому принадлежащее ему должно находиться в Монастыре. Никак иначе. Но лицо – поникшее, опечаленное – удручает и заставляет верить. Когда…?
– Можешь ударить, Луна, но позволь этому случиться, позволь это сделать.
И Хозяин Монастыря склонился, замерев перед губами. Я подалась навстречу, но в воздух взмыло животное ржание. Откуда…?
Хозяин Монастыря бегло обернулся на металлические жерди ворот, через которые – то видно – на горизонте вырисовывался диковинный силуэт.
– Не стоило упоминать его имя, – протянул Ян.
– О чём ты? – спросила я. – Кто и чьё имя упоминал?
– Прошу, иди.
– Просишь? – бровь нагловато дрогнула.
– Прошу.
– Этого недостаточно.
– Прошу, Луна, – выдавил Хозяин Монастыря и – неожиданно – рухнул на колени. – Вот. Я прошу тебя: ступай. Ты сломала что-то во мне. Иди. В комнату, в бани, на кухню – куда пожелаешь. Можешь избить охрану, можешь помолиться, можешь извести сестёр…что угодно – только пропади с улицы и не приближайся к кабинету.
– Не понимаю…
– И не должна. Иди. Я не хочу показывать тебя приближающемуся гостю. Прошу, ступай.
Я запомнила этот жест и, погладив мужчину по щеке, ускользнула в здание. Под очередной животный возглас. Кто это был? И стоило ли мне опасаться этого лица ныне?
Однако я послушалась. Вновь. Вновь позволила отцовским речам наставлять и указывать. И то было моим решением. Раз за разом.
Ману перехватила меня на спальном этаже и, витиевато болтая о нарядах послушниц, утащила в собственные покои.
– Кого боится Ян? – перебила я.
– Отец никого не боится, – сердито прыснула женщина: её раздосадовало и упоминание имени, и констатация человеческого чувства.
– Почему он боится за меня?
– Много берёшь на себя, птичка.
– Имею право, основания и возможности, – посмеялась я.
Женщина посмеялась в ответ. И согласилась.
– Дурной гость, – отметила Ману и пригласила сесть за крохотный столик подле окна, затянутого плотными гардинами.
В комнатке было темно; единственным источником света служила лампадка у кровати. Женщина кивнула на адаптацию кухонного гарнитура из нескольких шкафчиков и полок (эти предметы появились недавно) и велела угощаться, несмотря на моё вечное отсутствие аппетита и вицеподобные ключицы. Я обнаружила пастилу (кухарка недавно сушила) и сигареты. Прикусила первое и облаком от второго укутала смуглое лицо. Ману вдохнула во всю силу (грудная клетка едва не распорола корсет) и замурлыкала на старом наречии. Было похоже на похвалу.
– Чем занимаешься? – спросила я в момент, когда в женские руки запала пляшущая ткань, к которой налипли крохотные сверкающие камни.
– Костюмами, – ответила Ману; на пальце вырос напёрсток, в пальцах – игла, меж пальцев – прозрачные нити.
– Планируется Шоу?
Женщина ответила отказом; просто желала порадовать любимец.
– Мне думалось, я твоя любимица, – лукаво улыбнулась и в очередной раз затянулась.
– Была, пока не украла Папочку.
За действие в прошедшем времени мне захотелось уколоть…
– Какого это жить с осознанием, что пуста и никогда не сможешь выносить дитя?
То было больно.
– О, ты знакома с моей биографией. Очаровательно, – не поддалась Ману. – В Монастыре среди кошек завелось несколько крыс? Пора травить…
– Ты не ответила.
– Я не враг, Луна. Мы на одной стороне, – кивнула женщина. – Даже если ощущения обратные. Не кусай ласкающую тебя руку. А если хочешь честного ответа – держи: почти бессмысленно. Но лишь потому, что чувство материнства познать мне довелось. Послушницам же в тяготу не будет.
– Как он убедил тебя отдать ребёнка?
– Укоряешь?
Лёгкие напитались искусственно-сладким ароматом.
– Спрошу иначе: как ты не убедила его оставить?
– По той же причине, по которой вы не можете договориться с ним о дальнейшем сотрудничестве и работе в Монастыре, – поперёк кольнула Мамочка.
Я настояла, что всё предопределено, и отправлюсь вслед за мужем. Ману настояла, что впервой слышит об этом.
– Торгов не было?
– Я бы сказала, птичка. Ты учишься летать и иногда бьёшь меня своим неокрепшим оперением, но ты всё еще моя птичка.
Дверь – после короткого стука – отворилась и в спальню зашла послушница. Она хотела обратиться к Мамочке (покладисто опустила головку), как вдруг заметила меня и, не растерявшись, уважительно поприветствовала тем же жестом. Спинка выгнулась, ножки дрогнули; Ману поучала монастырских кошек здороваться с прибывающими гостями и хозяевами в том числе пресным – как называла сама – реверансом.
Послушница о чём-то заговорила, но ни я, ни Мамочка её не слышали и не слушали; жест – жест обыкновенной послушницы – в адрес такой же послушницы поразил. Ману – глаза её засверкали – возгордилась и напугалась. Как раньше быть уже не могло.
Спустя часы объявился Ян: он растряс своим появлением стены крохотной комнатёнки, окинул взглядом задымлённое пространство, поразил Мамочку замечанием на старом наречии, а затем велел мне следовать за ним.
– Ты просишь или…?
Рука сдавила руку; я нервно отдёрнулась – напрасно: цепкий хват приковал к мрачному силуэту.
– Оставь свои игры, Луна, и следуй за мной.
Ману простилась грустной улыбкой. Послушницы – пока мы рассекали коридор – услужливо склоняли головы и – опосля – прятались в спальнях. Ян захлопнул за нами кабинетную дверь, а ключ – в который раз во время бесед – скормил кубку на столе. Поставил меня по центру комнаты и оглядел. Обошёл, прищурился, вновь обошёл. Оглядел.
– В чём проблема, Отец? Ищите изъяны?
– Мне известен главный, – прошипел мужчина. – Теперь известен.
– Что напел наш таинственный гость?
Я шагнула к распахнутому окну и взглядом окинула тропу и ворота. Никого.
– Отойди, – рявкнул Хозяин Монастыря.
Ржание повторилось. Я посмотрела на покрытую зеленью часть сада, сквозь растительность которого выглядывала смольная голова лошади. Навострённые уши ловили посторонние звуки, ноздри раздувались; лошадь ударила ногой, и к ней подошёл неизвестный. Чёрную мантию разрезала белая рука – животному протянули угощение.
Ян велел скрыться и рывком задёрнул балдахин. Кабинет погрузился во тьму.
– И что же тебе напели таинственный гость и его лошадь? – улыбнулась я. – Отчего лицо твоё грустит, Отец?
Пальцы сжали челюсть: осмотрел. Заглянул в глаза и причмокнул.
– Думаешь, добротный ли товар? Не прикасайся, Ян. Мне неприятно.
– А так?
Он перехватился за горло и подтянул к себе.
– Так приятно?
– Тебе известно лучше, Отец, – ответила пренебрежительно, хотя секундой ощутила тревогу. Общаясь с лжецами, перенимаешь их повадки; скрывать и утаивать – основа общения и порядка. – Мы одинаковы, Ян, – говорю я. – Разница лишь в одном: под солнцем тобой отхожено больше лет. А так мы одинаковы.
– Ничего ты не знаешь, вот и молчи.
– И тебя это раздражает и привлекает одновременно. Мы с тобой, Хозяин Монастыря, одной породы.
Мужчина вдруг осёкся и поник, отпрянул и потопил взгляд в неровно-пляшущих половицах (не отмечала их раньше – видела всё затуманено-идеально).
– Покупатель прибудет через два дня, – выдавил просевший голос на онемевшем лице.
– Кто же он? – опасливо спросила я, а Хозяин Монастыря недобро глянул.
– Прекрати думать об этом. Прошу тебя, не рассуждай: для женщин то плохо кончается.
– Ты не смеешь давить моё мнение и мою честь…
– Честь! – воскликнул Ян. – Ты говоришь это всё, Луна, и даже не ощущаешь, что у слов есть вес и последствия. Ничего не происходит просто так. Ничего не говорится без причины.
– Назови мне имя, – потребовала я. – Кто он?
– Какая разница?
– Что значит какая разница? – вскрикнула будто бы не своим голосом. – Она есть и она велика!
– Ты, помнится, просила вручить тебя первому встречному, лишь бы быть подальше от стен Монастыря и Хозяина Монастыря в том числе. Своё ты получила, суккубка. Дом твоего господина в нескольких днях пути.
– …кто он?!
Я нагнала Яна и притянула за рукав задранной рубахи.
– Деревенская ты грубиянка! – Он отмахнулся. – Не слышу слов благодарности.
– Благодарности? За всё это?
– Я исполнил твоё желание, теперь исполни моё: пропади.
– Скажи мне имя!
– Мучайся, – выпалил мужчина и выпроводил за дверь. – Ныне ты собственность своего – как и хотела – мужа, и я не могу быть рядом. Встречай конвой.
Тогда за горло схватили дни ожидания. Мучительнейшие дни, потому что – в сравнении с ними – ожидание отъезда из родительского дома к монастырским землям не было преисполнено этим хаосом, ожидание первых торгов и прибытия Бога не были опоясаны этим волнением…Я боялась. Боялась, а Ян свирепо подначивал. Наказывал. Мера наказания сменилась (или такова настигла только меня, ибо воспитание физической силой направить он не мог, а на спокойные внушающие беседы я не поддавалась). Он победил. Я провела оставшиеся монастырские дни в одиночестве, изгнав сестёр из комнаты к иным послушницам, наплевав на скребущуюся Мамочку, потеряв из виду Хозяина Монастыря. Он победил.
Я поправила новое платье – последний подарок Отца. Заглянула в зеркало примерочной: мужской силуэт настиг меня в памяти, но не в отражении.
И вот мы в пути.
До последнего не внимаю происходящему: порог чьего дома я переступаю? чья служанка выступила сопровождающей? кто осмелился пойти поперёк сурового взгляда Яна?
Конвой останавливается: мы приехали. Я приехала. Домой.
Девочка распахивает дверь и предлагает покинуть душную кибитку. Солнце – продырявив небо прямо над нашими головами – режет глаза. Мы отвыкли от света за время пути. Я отвыкла от света за время нахождения в Монастыре. Перьевые облака – сеткой – ползут по голубой твердыни. Палящие лучи прижигают покрытые тканью плечи. Смотрю на вымощенную из камня дорожку лимонного цвета, что змеёй ползёт от забора к воротам резиденции. Окна – паучьи глаза – взирают на меня (приветственно или насмешливо?), двустворчатые двери отворяются (массивный дуб отходит со скрипом) и ноги вязнут в бордовом ворсе вычищенного ковра. Стены дышат пылью, от мебели отталкивается аромат летней духоты. И вот с широкой мощённой лестницы холла ступает силуэт.
