Kitabı oku: «Доминион», sayfa 3
Глава 3
В следующее воскресенье Сара поехала в город, чтобы встретиться с Айрин и сходить в кино. На неделе они поговорили по телефону и обсудили случившееся в Поминальное воскресенье. В новостях так ничего и не сообщили – создавалось впечатление, что нападения на Роммеля и арестов не было вовсе. Они пошли в кинотеатр «Гомон» на Лестер-сквер на новую американскую комедию с Мэрилин Монро. Перед основной картиной категории «В», как всегда, демонстрировали легкомысленную музыкальную ленту немецкого производства, а между фильмами зрителям пришлось просмотреть новостной выпуск от контролируемой государством студии «Пате». К его показу всегда зажигали свет, чтобы сторонники Сопротивления не шикали при появлении на экране нацистских лидеров. Первым шел репортаж о европейской евгенической конференции в Берлине: Мэри Стоупс беседовала с немецкими учеными в колонном зале. Следующий сюжет казался видением из ада: заснеженные просторы, старуха в отрепьях рыдает и кричит по-русски рядом с догорающей избой, немецкий солдат в каске и шинели утешает ее. Голос Боба Денверс-Уокера звучал сурово: «В России идет война против коммунизма. Советские террористы продолжают творить ужасные зверства в отношении не только немцев, но и своего собственного народа. Под Казанью трусливая шайка так называемых партизан, прячущихся в лесах, обстреляла ракетами из „катюши“ деревню, жители которой посмели продать германским солдатам немного еды». Камера отъехала от руин, показывая разоренную и сожженную деревню. «Иные русские предпочли забыть о том, от чего спасли их немцы – от тайной полиции и принудительного труда сталинского режима; миллионы согнаны в арктические концентрационные лагеря». На экране появились зернистые кадры лагеря, обнаруженного немцами в 1942 году: тощие как скелеты тела, лежащие в глубоком снегу, колючая проволока и наблюдательные вышки. Сара отводила глаза от жутких сцен. Голос диктора стал тверже: «Никогда не сомневайтесь в конечной победе Европы над злобным азиатским учением. Германия побила Сталина, побьет и его преемников». В качестве напоминания показали знаменитые снимки пленного Сталина, сделанные после захвата Москвы в октябре 1941 года: невысокий человечек с густыми усами, рябой, с растрепанной седой шевелюрой, хмуро потупил взгляд, хохочущие немецкие солдаты держат его за руки. Позже его публично повесили на Красной площади. На следующих кадрах новые гигантские танки «Тигр-4» с пушками в восемнадцать футов длиной прокладывали себе путь через березовую рощу, охотясь на партизан. Молодые деревья ломались, как спички, а в небе стрекотали геликоптеры. Затем показали запуск ракеты «Фау-3»: камера перемещалась вслед за огромным цилиндром, заостренным на одном конце и извергавшим из другого огненный хвост, что уходил в небо, устремляясь к цели на противоположной стороне Уральских гор. Играла бравурная музыка. Затем пустили сюжет, как Бивербрук открывает новую современную телевизионную фабрику в Мидленде. Наконец свет снова погас и началась собственно картина: грянула музыка и появился яркий лейбл студии «Техниколор».
Когда женщины вышли из кинотеатра, короткий зимний день уже приближался к концу: в магазинах и ресторанах зажигали свет, огни по краям размывались в тусклой желтоватой дымке.
– Туман опускается, – сказала Сара. – В прогнозе погоды говорили, что возможен смог.
– На метро доберемся без проблем, – ответила Айрин. – У нас есть время на кофе.
Она направилась через улицу, остановившись, чтобы пропустить трезвонящий трамвай. Навстречу им стремительным шагом прошли двое парней в длинных драповых пальто и узких брюках, с высоко зачесанными сальными челками. Полицейский в будке неподалеку проводил их неодобрительным взглядом.
– Ну разве не чудной у них вид? – сказала Айрин. – «Джазовые мальчики».
В ее тоне звучало пренебрежение.
– Просто юнцы, старающиеся отличаться от прочих.
– Эти пальто…
– Зут-костюм. – Сара рассмеялась. – Американская мода.
– А эта их драка с молодыми фашистами в Уондсворте в прошлом месяце? – воскликнула Айрин возмущенно. – Ножи и кастеты! Люди сильно пострадали. Я против того, чтобы детей секли розгами, но им это не повредило бы.
Сара улыбнулась про себя. Айрин вечно так сердилась, так негодовала. Но Сара знала, что это лишь слова, а на самом деле у нее доброе сердце. После сюжета про евгеническую конференцию Сара вспомнила, что пару месяцев тому назад они вот так же выходили из кино и увидели, как подростки мучают монгольского мальчика, внушая ему, что после принятия новых законов его стерилизуют. Заступилась за него не кто иная, как Айрин, сторонница евгеники, – обругала задир и прогнала их прочь.
– Даже не знаю, куда мы катимся со всем этим терроризмом, – сказала Айрин. – Ты слышала, что Сопротивление устроило взрыв в армейских казармах в Ливерпуле? Что погиб солдат?
– Я знаю. Вероятно, сторонники Сопротивления скажут, что они ведут войну.
– Война – это убийство, и ничего больше.
– Нельзя верить всему, что сообщают про Сопротивление. Посмотри, как скрывают то, что случилось в прошлое воскресенье.
Они направлялись к «Британскому уголку» – так стали называться «Уголки Лайонса» после их экспроприации у евреев. Чайный зал, весь в зеркалах и сверкающем хроме, был полон женщин, совершавших походы по магазинам, но сестры нашли свободный столик на двоих и уселись. Когда официантка в аккуратных передничке и чепчике приняла заказ, Айрин огляделась.
– Думаю, вскоре пора будет думать о покупках к Рождеству. Никак не решу, что подарить мальчикам. Стив предлагает купить им большой железнодорожный набор Хорнби, но, по-моему, он сам хочет в него поиграть. Няня говорит, что они предпочли бы армию игрушечных солдатиков.
– Как там няня?
– Кашель никак не проходит. Не думаю, что от доктора по страховке будет прок, ты ведь знаешь, какие они. Я договорилась насчет приема у нашего специалиста. Мне страшно, что дети заразятся, и потом, представь, как чувствует себя бедная девушка.
– Боюсь я Рождества, – сказала Сара, вдруг сникнув. – С тех самых пор, как умер Чарли.
Айрин взяла сестру за руку, ее милое личико исказилось.
– Мне жаль, дорогая. Я тут разглагольствую о…
– Я не вправе ожидать, что люди никогда не станут упоминать о детях в моем присутствии.
Голубые глаза Айрин светились заботой.
– Я понимаю как это тяжело. Для вас с Дэвидом…
Сара достала из сумочки сигареты и предложила сестре. Затем, вдруг рассердившись, сказала:
– Вообще-то, после двух с лишним лет должно было полегчать.
– И никаких намеков на перемены? – спросила Айрин.
Сара покачала головой:
– Нет. – Она смахнула слезу. – Мне жаль, что в воскресенье Дэвид поругался со Стивом. Временами он бывает… не в духе.
– Пустяки. Мы все были на взводе.
– Потом он извинился. Но не то чтобы от чистого сердца, – со вздохом добавила Сара.
– Вы с Дэвидом… – проговорила Айрин, колеблясь. – Вам трудно оказалось переживать горе вместе, да?
– Мы были очень близки. Но Дэвид, он стал каким-то… непроницаемым. Стоит мне подумать… стоит вспомнить, как у нас все было, когда Чарли был жив. – Она посмотрела сестре в глаза. – Я подозреваю, что у него интрижка.
– О господи, – выдохнула Айрин. – Ты уверена?
– Нет. – Сара покачала головой. – Но мне так кажется.
Официантка принесла серебристый поднос с чаем и печеньем. Айрин налила чай и подала чашку Саре.
– С чего ты решила? – тихо спросила она.
– С ним работает женщина, с которой он дружит. Кэрол. Служит в канцелярии Министерства доминионов. Я встречалась с ней пару раз на корпоративах, внешне – ничего особенного, но очень умная, в университете училась. Яркая личность. – Сара язвительно хохотнула. – Боже мой, то же самое говорили про меня. – Она помедлила. – Дэвид работает иногда по выходным, вот уже год с лишним. Сегодня тоже. Говорит, что у них дел невпроворот, и я охотно верю, при всех этих сложностях в отношениях с доминионами. А еще, бывает, уходит по вечерам – якобы в теннисный клуб, поиграть со своим приятелем Джеффом. У них там есть теперь крытый корт. Утверждает, что это помогает ему отвлечься.
– Вполне вероятно, так и есть.
– Лучше, чем побыть дома со мной, надо полагать. Ну его к черту! – воскликнула Сара, снова разозлившись, потом тряхнула головой. – Нет, я не это имела в виду.
Айрин замялась:
– С чего ты решила, что он интересуется этой женщиной?
– Это она интересуется им. Я поняла, когда мы встречались.
Айрин улыбнулась:
– Дэвид – очень привлекательный мужчина. Но ведь прежде он никогда… не сбивался с пути истинного? В отличие от Стива.
Сара выдохнула облачко дыма:
– В прошлый раз ты сказала, что пригрозила уйти от него и забрать мальчиков.
– Да. Думала, что это его остановит, – ты ведь знаешь, как он любит сыновей. Меня тоже, на свой лад. Сара, ты ведь не думаешь уйти от Дэвида?
– Нет. – Сара покачала головой. – Я люблю его сильнее, чем когда-либо. Я жалкая, правда?
– Нет, конечно! Но, дорогая, судя по всему, у тебя нет веских поводов подозревать что-либо. – Айрин пристально посмотрела на сестру. – Или есть? В прошлый раз Стива выдал запах чужих духов на воротнике.
– Пару недель назад, когда начало холодать, Дэвид попросил меня отдать в чистку его зимнее пальто. Я проверила карманы, как обычно, – он частенько забывает в них платки. И нашла использованный билет на один из обеденных концертов, что устраивают в церквях возле Уайтхолла. На оборотной стороне было имя – ее имя, Кэрол Беннет. Должно быть, она заказывала места.
– Может, они ходили целой группой? Ты у него не спрашивала?
– Нет. – Сара покачала головой и негромко добавила: – Я трусиха.
– Никакая ты не трусиха, – решительно возразила Айрин. – Концерт был в субботу?
– Нет, посреди недели. – Сара тяжело вздохнула. – А в прошлый четверг, вечером, когда Дэвид якобы отправился играть в теннис, я позвонила в клуб, чтобы проверить, там ли он. Шпионила за мужем, надо понимать. Так вот, его там не было.
– О милая, – промолвила Айрин. – Что ты намерена предпринять? Обвинить его?
– Мне иногда кажется, что так и надо поступить, но знаешь… – Сара взяла с тарелки недоеденное печенье. – Я боюсь, что, если опасение подтвердится, это будет означать конец для нас. А если я ошибаюсь, ссора еще сильнее отдалит нас друг от друга. Как видишь, я действительно трусиха. – Она нахмурилась. – Но я уже на пределе. Я думаю и думаю об этом, пока торчу одна весь день в своем проклятом доме.
– Не подумывала вернуться к преподаванию?
– Замужних не берут. – Сара вздохнула. – Ну, у меня хотя бы есть благотворительная работа. Комитет по игрушкам для детей безработных начинает заседать со следующей недели. Можно будет выходить из дому. Но переживать мне это не помешает.
– Дорогая, ты не должна позволять подозрениям разъедать тебя. Поверь, это самое худшее.
– Я продолжу следить за ним. И обязательно скажу что-нибудь, но только тогда, когда буду уверена. – Сара с мольбой посмотрела на сестру. – Я готова рискнуть чем угодно.
Когда они вышли из «Уголка», уже стемнело, в воздухе висел легкий туман. Покрытые влагой трамвайные рельсы поблескивали в свете уличных фонарей. Сестры обнялись и расстались. Сара пошла к станции метро – если поезда не подведут, она успеет приготовить ужин к половине восьмого, когда должен вернуться Дэвид. На улицах было еще людно, прохожие кутались в пальто; мужчины носили на голове котелки, шапки и хомбурги, женщины – шарфы или шляпы в виде блюдца с перьями, модные в этом году. Рядом со входом на станцию метро «Лестер-сквер» рабочие соскребали нарисованную известкой букву «V», одну из эмблем Сопротивления. «V» – значит победа. Кто-то нарисовал ее тайком в течение ночи.
Когда Сара приехала, в доме было холодно. В маленькой прихожей были стойка-вешалка и массивный стол, где стояли телефонный аппарат и большая цветная ваза эпохи Регентства, некогда принадлежавшая матери Дэвида. Чтобы с вазой ничего не случилось, им пришлось убрать ее, когда Чарли начал ходить.
Сара, ставшая взрослой между двумя войнами, думала о себе как о независимой женщине, учительнице. Перед встречей с Дэвидом, в свои двадцать три, она начала переживать, что останется старой девой – не потому, что мужчины находили ее непривлекательной, а потому, что ей они казались тупыми. Во время войны 1939–1940 годов ей казалось, что из-за ухода мужчин на фронт женщины станут еще более независимыми, но потом все вернулось на круги своя. Теперь власти поощряли жен сидеть дома – пусть работают мужья.
Айрин считалась в семье красавицей, но и Сару с ее голубыми глазами, аккуратным прямым носиком и квадратным подбородком, придававшим лицу волевое выражение, никто не назвал бы дурнушкой. Она ни разу не влюблялась, пока в 1942 году не встретилась с Дэвидом на танцах в теннисном клубе. Он вскружил ей голову, как выражаются в любовных романах. Год спустя она была уже замужем, а позже уехала с ним в двухлетнюю командировку в Новую Зеландию. А по возвращении обнаружила, что беременна Чарли. Иногда Сара скучала по работе, но любила своего малыша и уже планировала появление следующих.
Чарли рос сообразительным, живым мальчуганом, быстро научился ходить и все схватывал на лету. От Сары он унаследовал светлые волосы и черты лица, но по временам делался серьезным и торжественным – такое она подмечала иногда у мужа. Впрочем, с сыном Дэвид вел себя игриво, как-то по-детски, отчего у Сары сжималось сердце. Он старался приходить с работы пораньше; Сара с Дэвидом, держась за руки, сидели и смотрели, как Чарли играет перед ними на полу.
Лестница в доме была крутой, и они установили на верхней площадке детские ворота, хотя непоседливый малыш, чувствуя ограничение свободы, возмущенно ревел. Как-то раз, когда ему почти исполнилось три, Сара пошла наверх, в спальню, – накраситься перед походом за покупками. Она взяла с собой Чарли и закрыла воротца на щеколду. На улице шел снег – деревья в маленьком садике и кустарник на аллейке были все в белом, – и Чарли страсть как хотелось выбраться наружу. Он вышел из спальни в холл и крикнул:
– Мамочка, я хочу увидеть снег!
– Минутку. Потерпи, золотце!
Послышались несколько негромких ударов, тоненький вопль и звук падения; затем наступила тишина, такая внезапная и абсолютная, что Сара услышала, как кровь шумит у нее в ушах. Секунду она сидела, окаменев, потом заорала: «Чарли!» – и выскочила в холл. Воротца на площадке были заперты, но когда она посмотрела вниз, то увидела, как Чарли лежит у подножия лестницы, разбросав руки и ноги. Буквально пару дней назад они с Дэвидом говорили о том, что сынишка подрос и нужно следить, чтобы он не перелез через преграду.
Сара ринулась вниз, все еще храня надежду, вопреки рассудку, но, еще не добежав до конца лестницы, по неподвижности глаз и неестественному наклону головы поняла, что сын мертв, у него сломана шея. Подхватив маленькое тельце, она прижала его к себе. Оно было еще теплым, и Сара обнимала его в безумной убежденности, что, если ей удастся согревать малыша своим теплом, не дать ему остыть, мальчик может вернуться к жизни. Позднее – она все-таки позвонила по телефону экстренной помощи, а Дэвида отпустили с работы домой – она объяснила, почему держала сына так долго, и Дэвид все понял.
Сара встряхнулась, сняла пальто и включила центральное отопление. Потом разожгла камин, пошла в кухню, щелкнула выключателем радио, и тишину нарушила веселая танцевальная музыка «Легкой программы». Она принялась готовить ужин. Несмотря на сказанное в беседе с Айрин, Сара понимала, что не способна справиться с этим, пока не в состоянии пойти на ссору с Дэвидом.
Глава 4
В то воскресенье Дэвид тоже ездил в Лондон – во второй половине дня. Он взял из запертого ящика ключ и камеру и положил их в карман пиджака рядом с удостоверением личности. Двухлетняя шпионская работа закалила и укрепила его, хотя, запутавшись в паутине лжи, он чувствовал, что какая-то часть его пребывает в полном смятении.
Других пассажиров было мало: рабочие вечерней смены и те, кто отправился навестить знакомых. Под пальто Дэвид надел спортивную куртку и фланелевые брюки – по выходным на работу разрешалось приходить в неформальном виде.
Напротив него женщина читала «Таймс». Бивербрук дополнил этой газетой свою медиаимперию накануне того, как стал премьером, – теперь он владел почти половиной газет страны, а лорд Ротермир, которому принадлежала «Дейли мейл», поглотил большую часть второй половины. «Что теперь ждет Америку?» – спрашивал заголовок, под которым помещалась фотография только что избранного Эдлая Стивенсона, с серьезным и умным лицом. «Двенадцать лет, при президентах-республиканцах, Америка занималась только собой. Поддастся ли Стивенсон, подобно Рузвельту, соблазну неумелого вмешательства в дела Европы?» Нервничают, с удовлетворением подумал Дэвид. Все у них пошло наперекосяк. В следующей статье муссировался вопрос о том, что назначенная на следующий год коронация Елизаветы может быть совмещена с празднованием двадцатилетия прихода герра Гитлера к власти в Германии: там замышлялись грандиозные торжества, превосходившие по размаху даже итальянские празднества в честь тридцати лет правления Муссолини.
Дэвид вышел в Вестминстере и свернул на Уайтхолл. День выдался студеный, неприятный. Редкие прохожие кутались в свои драповые пальто. По наблюдению Дэвида, люди за минувшие десять лет стали одеваться хуже и выглядели более одинокими. На доске объявлений висела сохранившаяся с прошлогоднего Имперского фестиваля в Гринвиче афиша, грязная от сажи: молодая пара на фоне гор помогает малышу кормить теленка. «Новая, обеспеченная жизнь в Африке».
Здание Министерства доминионов располагалось на углу Даунинг-стрит. У дома номер десять стоял на посту полицейский. Куча венков у расположенного поблизости Кенотафа приобрела унылый и неряшливый вид. Он поднялся на крыльцо. Фриз над дверью изображал империю во всем ее разнообразии: африканцы с копьями, индийцы в тюрбанах, полный комплект викторианских государственных мужей – все черные от лондонской копоти. Обширный вестибюль был пуст. Сайкс, вахтер, кивнул Дэвиду. Несмотря на возраст, он обладал острым глазом.
– День добрый, мистер Фицджеральд. Снова рабочее воскресенье, сэр?
– Да. Увы, долг зовет. Кто-нибудь еще есть?
– Постоянный секретарь, на верхнем этаже. Больше никого. Люди выходят иногда поработать в субботу, но в воскресенье – очень редко. – Он улыбнулся Дэвиду. – Я помню то время, сэр, когда начинал здесь. Помощники министра зачастую не появлялись раньше одиннадцати. В выходные тут вообще не было никого, кроме дежурных.
Вахтер покачал головой.
– Имперские заботы, – сказал Дэвид, улыбнувшись в ответ, и расписался в журнале.
Сайкс повернулся к доске с пронумерованными ключами и отдал Дэвиду ключ от его кабинета, с металлической биркой. Дэвид направился к лифту – древнему, иногда застревавшему с людьми между этажами. Порой Дэвид думал, что когда-нибудь столетний трос лопнет и отправит в небытие всех, кто окажется в кабине. Поскрипывая, лифт медленно доставил его на третий этаж. Открыв массивную дверцу, Дэвид вышел. Перед ним располагалась канцелярия, где в рабочие дни служащие безостановочно сновали за длинной стойкой, доставая или убирая папки; из-за двери машинописного бюро доносился стук клавиш. У дальнего конца стойки, напротив двери с матовым стеклом и табличкой «Только для имеющих допуск», стоял пустой стол Кэрол. Дэвид с секунду смотрел на него, потом повернулся и двинулся по длинному коридору. Как странно отдаются шаги, когда ты один в помещении.
Его кабинет занимал половину большой викторианской комнаты, элегантный карниз которой перерезался перегородкой. Посреди стола он увидел пухлую папку с материалами к совещаниям верховных комиссаров. Сверху, на скрепке, был проект повестки, приготовленный для Хабболда. Начертанная угловатым почерком начальника записка гласила: «Переговорили. Обсудим в понедельник».
Дэвид снял пальто, потом извлек из кармана крошечную серебристую камеру. По иронии судьбы, она была немецкой, фирмы «Лейка», – чуть крупнее коробка спичек «Суон Вестас»: с ее помощью можно было снять десятки документов при свете обычной лампы. Получив фотоаппарат, Дэвид отнесся к нему как к чему-то необычайному, штуковине из научно-фантастического романа, но со временем обвыкся. Чтобы справиться с нервами, он закурил.
Когда они в первый раз увиделись в теннисном клубе после той встречи в Хэмпстед-Хит, Дэвид спросил у Джеффа:
– Этот человек, Джексон, – он ведь государственный служащий, да?
На лице Джеффа появилась гримаса раздражения и одновременно – вины.
– Я не могу ответить на этот вопрос, старина. Ты же понимаешь, не могу.
– Джексону многое известно обо мне. Он интересуется мной с какой-то определенной целью?
– Не могу сказать. Сначала ты должен решить, хочешь ли поддерживать нас.
– Я вас поддерживаю. Ты имеешь в виду, хочу ли я делать что-либо для вас?
– Не для нас, а вместе с нами. Ситуация накаляется, теперь мы вне закона. – Джефф улыбнулся своей быстрой, язвительной улыбкой. – Если ты заметил.
Дэвид слышал репортажи по радио, где Британское Сопротивление объявляли изменнической организацией, гражданам полагалось сообщать о ее деятельности. Видел новые плакаты, на которых был изображен Черчилль в свою бытность министром во время войны 1939–1940 годов, в черном костюме и шляпе, с автоматом в руках. Подпись гласила: «Разыскивается живым или мертвым».
– В новостях сообщают о вооруженных забастовщиках, о взорванном в Глазго полицейском броневике. Это правда? – тихо спросил Дэвид, придвинувшись к другу.
– Эти люди сфабриковали выборы, – со значением проговорил Джефф. – И объявили нам войну. Ты прекрасно знаешь, что такое война.
– Я никогда не был пацифистом вроде Сары. – Дэвид покачал головой. – Но если я стану работать с вами, то поставлю под удар все. Свою собственную жизнь. Жизнь жены.
– Нет, если она не узнает. – На некоторое время повисла тишина, потом Джефф продолжил: – Дэвид, все в порядке. Ты справишься, я знаю.
– Ненавижу это все, – сказал Дэвид негромко.
Джефф посмотрел на него:
– Хочешь снова встретиться с Джексоном?
Дэвид сделал долгий, глубокий вдох.
– Да, – проговорил он наконец.
После нескольких встреч, в конце 1950 года, Джексон сообщил Дэвиду, что хочет сделать его агентом Сопротивления в Министерстве доминионов. Они вдвоем сидели в отдельной комнате в Вестминстерском клубе.
– Нам нужна информация, нужны сведения о том, что делает и затевает правительство. Это касается не только внутренних дел, но также международных отношений и имперской политики. В конечном счете ключевым пунктом мирного договора сорокового года было то, что Гитлер получает Европу, а мы сохраняем империю. И расширяем ее до немыслимых прежде пределов, чтобы компенсировать утрату европейского рынка. – Джексон грустно улыбнулся. – Отступление в империю. Давняя мечта правых. Мечта Бивербрука.
– Но мы добились того, что империя нас возненавидела.
– Да, с этим не поспоришь. – Снова печальная улыбка. Потом Джексон вперил в Дэвида пристальный, долгий взгляд. – У Сопротивления есть свои люди в Министерстве по делам Индии и в Министерстве колоний. В Бенгалии, к примеру, с сорок второго года трижды разражался голод, о чем нам не сообщали. Нам нужен тот, кто сможет рассказать, что творится в доминионах. В Белой империи. Нам известно, что Канада, Австралия и Новая Зеландия не слишком довольны здешней политикой, а вот Южная Африка ее поддерживает. Мы хотим знать, как реализуются масштабные программы создания африканских поселений, каковы планы относительно образования новых доминионов – Восточной Африки и Родезии. Вы можете передавать нам сведения и документы. Будете время от времени встречаться со мной, а также с нашими товарищами из Министерства по делам Индии и Министерства по делам колоний.
– Джефф – это ваш человек в Министерстве колоний? – спросил Дэвид. И добавил мысленно: «А ты сам служишь в Министерстве иностранных дел». Джексон не ответил. – Я занимаю слишком низкую должность, чтобы иметь доступ к документам министерства.
Джексон кивнул большой седой головой и улыбнулся в свойственной ему манере: наполовину доверительно, наполовину снисходительно:
– Есть способы.
– Какие? – осведомился Дэвид.
Позже, оглядываясь назад, он сознавал, что именно в тот миг принял окончательное, бесповоротное решение.
– Так вы с нами? – спросил Джексон.
Дэвид помедлил, потом кивнул:
– Да.
Джексон улыбнулся, и эта улыбка была по-настоящему теплой.
– Спасибо, – сказал он и крепко пожал руку Дэвида.
Понемногу Дэвид узнавал, что у Сопротивления есть свои люди повсюду: на заводах, в конторах, на селе. Они организуют протесты, расклеивают листовки, устраивают забастовки и демонстрации. Существуют даже небольшие районы, шахтерские поселки и отдаленные сельские округа, где власть принадлежит им, и полиция не отваживается туда соваться, разве что большими силами. Фаза пассивного сопротивления закончилась – полиция, армия и их здания стали законными целями. У оппозиции налажены связи с движениями Сопротивления на континенте. И у нее везде есть шпионы, «кроты», работающие в государственных учреждениях по всей стране и ждущие команды.
Вскоре после этого, когда они снова встретились в клубе, Джексон сказал:
– Настало время представить вас на квартире в Сохо.
– Почему в Сохо?
– Сохо – хорошее место для встреч, на все случаи жизни. – Джексон улыбнулся. – Если на улице мы столкнемся с кем-нибудь из коллег по работе, он решит, что мы явились туда с той же целью, что и он, и едва ли полезет с расспросами. Ведь так?
Дэвид в первый раз посетил конспиративную квартиру на следующей неделе, вечером после работы. Он испытывал странные ощущения, спускаясь в метро на «Пикадилли-серкус» и поднимаясь в Сохо. Дом располагался в узком переулке, в нужный Дэвиду подъезд вела дверь с облупившейся краской. Рядом был вход в итальянскую кофейню, где двое «джазовых мальчиков» стояли рядом с музыкальным автоматом, изрыгавшим модную жуть – американский рок-н-ролл. Газеты писали, что музыкальные автоматы убьют живую музыку, что их следует запретить. Дэвид постучал. Послышались шаги человека, спускавшегося по лестнице, дверь открылась. На пороге стояла темноволосая женщина; несмотря на полумрак, Дэвид увидел, что она хороша собой. На ней была бесформенная блуза в пятнах краски. Женщина вперила в него зеленые, слегка раскосые глаза и сказала: «Входите». Говорила она резко, с легким акцентом, который ему не удалось определить.
Он последовал за ней по узкой лестнице, где пахло сыростью и затхлыми овощами, в квартиру-студию – большую комнату с расставленными вдоль стен картинами на мольбертах, узкой кроватью и кухонькой в одном из концов. Картины, написанные маслом, были хороши. Одни изображали сцены городской жизни – узкие улочки, церкви в стиле барокко, – на других представали укутанные снегом просторы с горами на дальнем фоне. Было полотно с людьми, лежавшими в снегу с красными пятнами, – это кровь, понял Дэвид. Сразу вспомнилась Норвегия: немецкие самолеты расстреливают колонну английских солдат, испуганно бредущих в снегу.
Джефф и Джексон сидели по обе стороны от электрического камина. Джефф неловко улыбался. Первой заговорила женщина.
– Добро пожаловать, мистер Фицджеральд. Меня зовут Наталия.
Улыбка у нее была приятная, но какая-то сдержанная. При свете она выглядела старше, чем ему показалось сначала, лет на тридцать пять. Под слегка суженными и приподнятыми по краям глазами виднелась сетка тонких морщин. Длинные и прямые каштановые волосы, широкий рот над острым подбородком.
– Вот здесь собирается наша маленькая имперская группа. – Джексон посмотрел на женщину с уважением, изумившим Дэвида. – Наталии можно полностью доверять. Когда меня здесь нет, она за старшего. На сходки являемся мы и больше никто, не считая нашего человека из Министерства по делам Индии.
– Понял.
– Ну что… – Джексон положил руки на колени. – Всем чаю? Наталия, не окажете нам честь?
Первое, что они обсуждали тем вечером, в конце 1950 года, было получение Дэвидом доступа в кабинет, где хранились секретные папки Министерства доминионов. Дэвид не видел никакой возможности пробраться туда: ключи имелись только у начальника канцелярии Дебба, а также у мисс Беннет, работницы, отвечавшей за хранилище секретных документов, и оба, выходя из здания, сдавали их вахтеру.
– Нам ключ не нужен, – сказал Джексон резко. – Только номер бирки. Как вам известно, на каждой отчеканен номер, четыре цифры, чтобы в случае утери ключа его могли сверить с записями в Министерстве труда.
– Во всех правительственных учреждениях шкафы для документов и ключи изготавливаются слесарями Министерства труда, – пояснил Джефф. – Когда вступили в силу правила сорок восьмого года, запрещающие евреям состоять на государственной службе, их всех уволили. По соображениям безопасности.
– Да.
Дэвид помнил ту ночь, когда парламент принял очередной антисемитский акт: он лежал рядом со спящей женой, сжав кулаки и широко открыв глаза.
– Был один старый еврей, слесарь, которого тогда выперли, – сказал Джексон. – Он пришел к нам и принес с собой спецификации на все ключи. Нам требуется только знать номер ключа секретного хранилища, а копию он сделает. – Он улыбнулся. – Эти дурацкие еврейские законы иногда играют нам на руку.
– Но как мне узнать номер? – спросил Дэвид.
Джексон переглянулся с Джеффом.
– Расскажите о мисс Беннет.
– Она из набора тридцать девятого – сорокового годов, когда женщин принимали на административные должности по причине войны.
Джексон кивнул:
– Мне часто кажется, что женщины, оставшиеся на работе после мирного договора, должны чувствовать себя не в своей тарелке. Не замужем, естественно, иначе ей пришлось бы уволиться. Какая она, эта мисс Беннет?
Дэвид замялся:
– Славная женщина. Как я понимаю, ей очень скучно на этой рутинной работе.
Он подумал о Кэрол, о ее столе за стойкой, заваленном папками с красным крестом и надписью «Совершенно секретно», о сигарете, вечно дымящейся на пепельнице.
– Привлекательная? – осведомился Джексон.
Дэвид вдруг понял, куда они клонят, и что-то екнуло у него в груди.
– Не особенно.
Кэрол была высокой и худой, с большими карими глазами, темными волосами, вытянутым носом и таким же подбородком. Одевалась она хорошо, всегда добавляя цвета в виде броши или яркого шарфа, тихо бросая вызов правилам, которые предписывали служащим-женщинам придерживаться консервативного стиля в одежде. Но Дэвида она нисколько не интересовала.
– Увлечения, хобби, мужчина? Какую жизнь она ведет вне работы?
