Kitabı oku: «Фатум», sayfa 4

– Не меня ищешь? – чья-то тяжёлая ладонь самоуверенно опустилась на плечо девушки.

Она подняла глаза, хотя уже знала, что увидит директора, и закусила губу, пытаясь сдержать рыдания:

– Искала, но так и не нашла, – тоном обиженного ребёнка сказала Алиса.

Рудольф улыбнулся и потрепал девушку по голове.

– Нашла. Я же здесь.

Он повернулся к ней спиной и наклонился:

– Забирайся. Я помогу тебе.

Алиса улыбнулась сквозь слёзы и с усилием поднялась.

– Спасибо. Обойдусь.

Безуглов беспомощно развёл руками.

– Как пожелаешь. Просто знай: я люблю помогать людям.

В ту минуту Алиса могла поклясться, что увидела светящийся нимб над головой директора и решила уточнить:

– Вы что, Бог?

Перед глазами закружились горделивые мотыльки, бездумно рвущиеся к ускользающему свету. Девушка хотела сказать что-то ещё, но не успела: она потеряла сознание.

***

– Простите, – Лаврентий достаёт из карманов джинсов дребезжащий телефон, – моя девушка в больнице, поэтому я не выключил звук.

Внезапный порыв ветра опрокидывает стоявшую на окне пустую вазу, и грязная жёлтая занавеска шуршит в ворчливом недоумении. Я разглядываю неуклюжие кофейные пятна на ткани, как будто неаккуратный зритель однажды вытер ей липкие руки. Лавр роняет телефон, так и не ответив на звонок. Едва ли это звонила Тина. Говорят, после оглашения результатов одной международной премии они с Лавром жутко поссорились. Тину пригласили в Италию, заплатили огромную сумму и предложили сотрудничество с известным издательством. Ходят слухи, что сейчас девушка пишет роман в стихах а-ля «Евгений Онегин». Но каково же было Лавру, когда он узнал, что все лавры (позволю себе эту игру слов), вопреки всеобщим ожиданиям, достались его возлюбленной? Он начал разговор о расставании, потому что рядом с Тиной чувствовал себя жалким и совершенно несостоятельным как поэт, а так хотелось стать самой яркой звездой на высоком и бесконечном небе. Тогда Тина поклялась, что покончит с собой, потому что не вынесет одиночества, ведь жизнь без Лавра – это пустыня с бесплодной, выжженной солнцем землёй. И она сдержала обещание, но всё равно осталась в живых, потому что ещё не пробил её час, а впереди, быть может, ждала новая счастливая жизнь.

Лавр переминается с ноги на ногу и неотрывно следит за безумными танцами давно не стиранной занавески. Я поднимаю вазу, которая, по-видимому, даже не собиралась разбиваться, и ставлю её рядом с собой. Стеклянный взгляд поэта скользит по моей руке и тотчас же разлетается на мириады осколков. Лавр наконец-то наклоняется, чтобы забрать телефон, и удаляется из зала. Никто больше не собирается осыпать юношу вопросами, как убийцу-рецидивиста – проклятиями.

Адвокат благодарит свидетеля за подробный рассказ и берёт в руки пульт – на экране появляются угловатые серые буквы.

– Диссоциативное расстройство идентичности, – отчеканивает Юрий Михайлович, – это серьёзное психическое заболевание. Знаете, что чувствует человек, в теле которого существует несколько личностей? – он чешет гладко выбритый подбородок. – Надеюсь, что нет. И я тоже. Это довольно редкое расстройство. Обычно развивается под влиянием тяжёлых психических травм. Думаю, не стоит повторяться и напоминать слушателям историю детства несчастной Алисы, – безымянный палец с сияющим обручальным кольцом застывает на щеке. Не думаю, что прокурор Лобанова продолжает обращать на это внимание. Она щурится, точно ей мешает яркий солнечный свет, и намеренно громко вздыхает, выказывая пренебрежение каждой реплике незадачливого адвоката. – Временами Алиса менялась до неузнаваемости. И не только внешне, – он бросает красноречивый взгляд на бледного Вьюшина, который то и дело вытирает носовым платком выступающий на лбу пот. – Менялось и её поведение, и даже умственные способности, и, как вы могли заметить, имя. На мой взгляд, именно этим и объясняются такие разные и, прямо скажем, противоречащие друг другу записи в школьных дневниках.

– Ваша честь! – прокурор Елена тоже выступает вперёд и протягивает адвокату руку. Разумеется, не для рукопожатия: ей нужен пульт. – При всём моём уважении к Юрию Михайловичу… – Лобанова на пару мгновений умолкает. Окно с шумом захлопывается, и часть жёлтой занавески оказывается на улице. Развевается на ветру, как флаг. А может быть, бьётся в эпилептическом припадке и кричит о помощи. Я встаю и снова открываю окно.

Елена Дмитриевна кивает в знак благодарности и продолжает:

– Я считаю, что адвокат не может ставить такие диагнозы. Это не в его компетенциях, – одну руку она ставит на пояс, а другой – переключает слайд. – Алиса Лужицкая вела блог. Прочитаю вам запись о той самой Марго, с которой имел удовольствие познакомиться наш свидетель.

На экране я вижу фотографию жизнерадостной девушки со светлыми, каштановыми, почти рыжими волосами. Глаза сияют, как снег в лучах ослепительного солнца. Сложно поверить, что эта задумчивая, но всё-таки счастливая фея однажды возьмёт в руки пузырёк с ядом.

– Марго, двадцать три года. Ценительница прекрасного. Очень чуткая, тонко чувствует эмоции других людей. Всё ещё верит в добро и возможность чуда. Экстраверт. Доброжелательная, к ней всегда можно обратиться за помощью. Искренняя. Лицемерие и зависть – это не про неё. Обожает талантливых писателей и поэтов. Борец за справедливость. Любит зелёный цвет. Предпочитает платья свободного кроя. Эстет с лучистыми глазами. Вечно влюблённая в жизнь… – Елена откашливается; в зал залетает шмель и кружит над головой одного из зрителей. Он снимает шляпу и размахивает ей то в одну, то в другую сторону. Рудольф Безуглов откидывает волосы и всё с тем же невозмутимым видом выслушивает встревоженный шёпот адвоката.

– Марго – это всего лишь персонаж, – замечает прокурор Лобанова. – Многие писатели составляют портреты своих героев и даже проигрывают определённые эпизоды в реальности, – она пожимает плечами. – И это не диагноз. Творческому человеку такое простительно.

Судья поправляет очки, съехавшие на самый кончик носа, и сжимает молоточек, который кажется миниатюрным в сравнении с его гигантскими пальцами. Ожидаемого столкновения со столом не происходит, и в качестве главного оружия страж правосудия использует заметно охрипший голос. Если в ближайшем будущем возьмутся за публикацию книги «Цитаты великих», в неё совершенно точно войдёт любимая фраза судьи Гладких И.В.: «Не спешите с выводами!»

Пора приглашать следующего свидетеля. Мне хочется громко чихнуть, чтобы заглушить монотонную речь секретаря. Просто я знаю, что произнесённое вслух имя вызовет у его носителя жуткую неприязнь. Но я всего лишь писатель, не имеющий права изменять ход истории. Меня не должны заметить: я сторонний наблюдатель, который прячет уставшее лицо под капюшоном. Что ж, придётся бедняге Элису выдержать эту пытку:

– В зал судебного заседания приглашается Дубров Леонид Леонидович, студент факультета прозы.

Раздаётся страшный грохот, и все оборачиваются. Солнечный луч скрывается за густой тучей, опьяневшей от небесных коктейлей. Кто-то встаёт с места, чтобы закрыть окно. По жёлтой занавеске скользит, как стартующий конькобежец, бурая капля. Внутри прозрачной вазы затихает шмель…

II
Она всегда была чокнутой

Саманта не любит плакать. Она знает, что уныние – грех. Но в то же время без него невозможно существование вечности. Жизнь вырванного из контекста человека-строки – это не более чем застывшие слёзы мима. Каждый из нас ждёт новой истории, частью которой может стать, если найдётся лишнее пустое место. Не понравился сюжет? Всё ещё есть шанс выкарабкаться и перескочить в другой текст.

За окном разлетается на куски смиренное небо, а ветер приносит из древних пещер отчаяние и мрак. Может быть, у него биполярное расстройство? Вчера – мирно плывущие полусонные облака, сегодня – вспышки разъярённых молний и громовые раскаты. После пламенного заката – обжигающий рассвет, а самые чёрные, непроглядные ночи случаются перед светлыми, ангельски чистыми днями. И если сама природа настолько непостоянна, как можно обвинять человека – создание настолько несовершенное и к тому же восторженно глупое? Миром правит стихия, а больше ничего не важно. Всё остальное – пыль под копытом дьявола.

– Алисочка, вы хорошо себя чувствуете?

Прежде всего остального она увидела густые бакенбарды и услышала слабый запах горького мужского одеколона. Затем появились глаза неопределённого цвета; они внимательно разглядывали побледневшее лицо студентки сквозь толстые стёкла очков, перемотанных изолентой. Всегда немного смущённый, с краснеющими щеками, Алексей Михайлович Вьюшин не привык оставаться в стороне и спешил с протянутой рукой помощи даже к тем, кто этого не просил. Алиса не любила неутомимых спасателей с их слащавым тоном и вечно встревоженным взглядом, но куратор стал для неё забавным исключением. Чрезмерная любовь к ближним нисколько его не испортила; он заслужил славное прозвище Душечка и студенческую любовь, которая, однако, не имела ничего общего с уважением.

– Всё хорошо, Алексей Михайлович, – заверила Алиса Лужицкая и закрыла рукой только что написанный этюд. Правда, таким неразборчивым почерком, что куратор всё равно ничего бы не понял. Девушка хотела поправить причёску, но, едва коснувшись головы, вздрогнула. Всё ещё не могла привыкнуть к новому имиджу. Подушечки пальцев нащупали заколку в виде спящего дракона: она едва удерживала полухвост из толстых ярко-синих дред.

– Смотрю, сегодня не все присутствуют на занятии, – куратор подошёл к столу, взял длинный классный журнал и встал за кафедру. – Куда подевалась Саша Ветрова?

Послышался слабый хлопок: упала Алисина брошь, которую девушка приколола утром к воротнику чёрного пиджака. Это была бабочка с голубыми крыльями. Алиса наклонилась, чтобы её поднять, и вскрикнула, случайно уколов палец. Она разглядывала капельку на коже так, точно никогда раньше не видела кровь и ничего не знала о её существовании.

– Наверное, заперлась в комнате и плачет, – сострил курносый мальчуган с копной белокурых кудрей. Миша Андреев – самый юный ученик «Фатума». Говорят, первая его книга появилась на прилавках магазинов, когда ему исполнилось пятнадцать. Юношу называли гением, и он с гордостью нёс это звание, позволяя себе временные капризы и истерики. Куратор Вьюшин снисходительно покачал головой, но Алиса сжала кулаки и оглянулась на самодовольного студента. Когда Миша Андреев принялся изображать одногруппницу – тереть глаза и делать вид, что вздрагивает от рыданий, Лужицкая не выдержала. Она сняла тяжёлую заколку с драконом и, целясь в затылок, запустила в шутника. Мальчишка взвизгнул, повернув к обидчице багровое лицо:

– Сумасшедшая?

– Когда речь идёт о моих друзьях – да, – отрезала девушка, бросила на Андреева такой презрительный взгляд, как будто он был не человеком, а гадким насекомым, и отвернулась к окну. На улице шелестел дождь, и маленькие люди суетились, как муравьи, толкая друг друга локтями. Ни один из них не взял с собой зонт, слепо доверившись лживому прогнозу погоды.

– У Ветровой есть друзья? – послышалась чья-то удивлённая реплика. Но Алису не слишком волновало, кем была хозяйка этих насмешливых слов. Она никогда не стремилась найти общий язык с теми – другими – потому что весь мир делился для неё на две неравные части. С одной стороны, Алиса и её демоны, созданные силой воображения, а с другой – безликая толпа. Люди никогда не любили девушку, где бы она ни появлялась и какую бы роль на себя ни брала; Алиса отвечала взаимностью и чувствовала себя вполне удовлетворённой. Но Саша напоминала ей мотылька, случайно залетевшего в чужую квартиру. Привлечённая слабым источником света, она не находила в себе сил вернуться, потому что в глубине души боялась навсегда остаться во тьме. Алиса подхватила с тетради серебряный стразик и попыталась водворить его на чёрный ноготь безымянного пальца.

– Это что за чудище? – спросил Андреев у единомышленницы, которая наматывала на палец густую рыжую прядь и, не стесняясь, во все глаза рассматривала худенькую фигурку в длинном пиджаке с огромными бордовыми пуговицами.

– Лужицкая. Та самая, которая спорила с Безугловым.

– Да ладно? Вчера она выглядела лучше.

– Угу. А сейчас просто девочка из 2007-го.

Густой румянец залил полные щёки куратора, даже бакенбарды как будто сделались красными от возмущения. Небрежным взмахом руки он опрокинул кружку с письменного стола, и она разлетелась вдребезги, обрадовавшись долгожданному освобождению. Вьюшин молча взял щётку и совок. Душечка считался прекрасным преподавателем и приятным человеком, правда, ему никогда не давались воспитательные беседы. Алексей Михайлович знал за собой эту слабость и мечтал измениться: стать строгим и, возможно, немного бессердечным. Но всё заканчивалось виноватой улыбкой и беспомощной просьбой: «На этот раз я вас прощаю. Вот только больше так не делайте, хорошо?»

Девушка с густо подведёнными глазами и проколотой бровью кивнула – синие дреды на затылке подпрыгнули, точно и они принимали просьбу куратора. Алиса подняла с пола сломанную заколку. Дракону не суждено проснуться: его лишили права дышать огнём.

Алексей Михайлович выбросил осколки в урну и попросил Алису закрыть окно, чтобы никто не простудился. Затем он откашлялся, взял в руки старую тетрадь с пожелтевшими страницами и заговорил слегка охрипшим голосом – подрагивающим, как пальцы парализованного пианиста.

– Пришло время для разминки, мои друзья, – он всегда так обращался к студентам, и они ценили это: куратор не имел привычки ставить себя выше воспитанников. Поговаривали, что Душечка родился с плюшевым сердцем. – Вам нужно написать сцену для рассказа. Или романа, как пожелаете. Тема – расставание в саду, – он выставил вперёд обе руки. – У вас ровно десять минут.

– Да я десять минут только думать буду! – послышался раздосадованный вопль с последней парты. Алексей Михайлович снял очки, подышал на стёкла и протёр рукавом чёрной водолазки. На полных губах застыла беспечная улыбка – выражение ребёнка, рассказывающего об игрушке, которую он любит больше всего на свете.

– Не тратьте время на жалобы, дорогой друг. Дерзайте…

***

Мэри сжимала распечатанное письмо. Она выучила каждую букву и запятую наизусть. Сегодня решится её судьба: Джон наконец-то сделает ей предложение. Она станет счастливой, она станет женой! Мэри смотрела на свой безымянный палец и видела обручальное кольцо. Прекраснее Венеры и ярче Сириуса. На щеках застыли слёзы, и она обняла плечи, хотя и не чувствовала холода. Ветер ломал кривую ветвь старой ивы.

Это место принадлежало только им двоим: заброшенный сад, обнесённый давно покосившимся забором. Голые деревья и дикие лиловые цветы пытались изгнать заблудшего человека из своего рая, но Мэри и Джон не поддавались на эти уловки. Они приходили сюда каждую субботу на закате и сидели под ивой, держась за руки. По небу каталось румяное солнце. Мэри склоняла голову и засыпала на плече возлюбленного, а Джон гладил её по волосам и пел колыбельную. Но сегодня он выглядел подавленным, прятал глаза, избегал смотреть на Мэри и не ответил на её объятие. Девушка отстранилась, не почувствовав привычного прикосновения тёплых ладоней.

– Что такое? – чужим голосом спросила она.

– Я уезжаю, – Джон прислонился к стволу старого дерева.

– Я поеду с тобой, – Мэри не хотела слышать продолжение.

Джон покачал головой и провёл холодными пальцами по щеке девушки.

– Нет. Мы больше никогда не увидимся, Мэри, – он отвернулся, собираясь уйти, но Мэри обняла его сзади, крепко сцепив пальцы на животе.

– Ни за что. Не смей так говорить!

– Я женат, Мэри. Женат, и ничего не могу с этим поделать.

Руки девушки безвольно повисли в воздухе.

– Почему ты… – она недоговорила, почувствовав, что задыхается.

– Моя жена – сумасшедшая. Но я должен быть с ней. Я пообещал.

И не говоря больше ни слова, Джон пошёл прочь.

***

Татьяна умолкла, ожидая аплодисментов. Эта девушка выглядела как типичная отличница. Туго заплетённые длинные косы, минимум косметики, робкие веснушки на щеках и скромная улыбка. Специалист по романтической прозе.

Алиса фыркнула: что за банальщина! Всё заимствовано у других – никакой новизны. Вьюшин задумался и с минуту безмолвно смотрел в пол, то и дело потирая шею.

– Так, – наконец заговорил он, – тебе стоит поработать над эмоциями. Она не просто почувствовала, что задыхается, а одежда сковывала её, и девушка расстегнула верхнюю пуговицу на платье… Голова закружилась, и она схватилась за ствол дерева, чтобы не упасть… – Алексей Михайлович поправил съехавшие на нос очки. – А ещё мне очень не нравятся все эти американские имена. Если действие вашего произведения происходит в России, то пусть героев будут звать не Мэри и Джон, а Мария и Иван.

– Спасибо, учту, – Татьяна села, оправив клетчатый сарафан.

– Кстати, эта сумасшедшая жена напомнила мне о книге «Джен Эйр», – куратор обвёл взглядом настороженных студентов. – Помните мистера Рочестера?

– Я вас поняла, – девушка склонила голову, избегая смотреть в глаза преподавателю.

– В целом очень даже неплохо, – он зааплодировал и кивнул зрителям, чтобы те последовали его примеру. – Может быть, есть ещё желающие высказаться?

Длинная рука с массивными перстнями затанцевала в воздухе. На ногтях облупился синий лак, а указательный палец украшал металлический коготь. Властелин колец потянулся, как проснувшийся кот, и, нарочито громко зевнув, сказал:

– Я хочу прочитать.

Алиса медленно опустила руку. Она никогда раньше не обращала внимания на этого долговязого панка с фиолетовым ирокезом. Впрочем, юноша предпочитал использовать парту как подушку и лишь изредка поднимал голову, чтобы почесать затылок и размять затёкшую шею. Но сейчас он выглядел решительным и даже несколько самоуверенным, правда, глаза испуганно бегали в стороны, точно не могли привыкнуть к дневному свету. Незнакомец прикрыл их ладонями и замер на пару секунд.

– Вы с Алисой подняли руки одновременно, – заметил куратор. Он сел, тесно придвинувшись к пыльному, заваленному бумагами столу, заметно сгорбился, сделавшись похожим на гнома, и опёрся подбородком на ладонь. – Но для начала мне бы хотелось послушать вас, господин Дубров, – на губах застыла снисходительная улыбка, которая всегда появляется у преподавателя, когда его хулиган-воспитанник внезапно изъявляет желание выступить. «Посмотрим, на что ты способен, дорогой болван», – будто бы говорит этот недоверчивый взгляд. Лицо господина Дуброва оставалось равнодушным и застывшим, как у экспоната музея восковых фигур. Сложно смутить человека с татуировками-рукавами: Алиса успела разглядеть маски комика и трагика, а вокруг них – угрожающую надпись на латыни.

– Vita brevis, ars longa, – одногруппник неожиданно повернулся. Лужицкая покраснела, возненавидев свою слишком бледную кожу и неисправимую привычку смущаться в любой неудобной ситуации. Она сделала вид, что ей душно, и пододвинулась к окну. Дождь закончился; на стёклах остались капли, как шрамы под кожей неправдоподобно жизнерадостного человека. Никто не знает и не видит, а он живёт таким – изуродованным и измученным, но всегда смеётся громче других.

– У меня ещё много татуировок, – эпатажный писатель надул из жевательной резинки огромный синий пузырь. – Остальные ты увидишь, если познакомишься со мной поближе, – он отвернулся с видом беспечного ребёнка, который привык говорить всё, что вздумается, и Алиса снова увидела выбритые виски и зачёсанные вверх яркие пряди. Ветер вырвался из засады, как индеец, сжимающий томагавк, подхватил со стола Дуброва несколько исписанных листов, но не тронул его причёску.

– Леонид, прошу приступить к чтению, – Вьюшин бросил красноречивый взгляд на часы.

Дубров фыркнул и ударил по столу – звук вышел оглушительным, как выстрел. Отличница Татьяна поёжилась и отодвинулась ближе к двери – на всякий случай, чтобы сбежать, если правила и устои «Фатума» не выдержат натиска студента-бунтаря.

– Не называйте меня так, – отчеканил господин Дубров – его и без того загорелое лицо теперь совсем почернело. Между густыми бровями пролегла тяжёлая складка, и в эту минуту юноша напоминал старика, утомлённого слишком длинной дорогой. – У меня есть псевдоним. Меня зовут Элис.

«Почти тёзки», – подумала Алиса и, облокотившись на стол, принялась слушать этюд писателя. Он начал читать: его голос изменился, стал тихим и монотонным, но даже несмотря на это, автора выслушали. Пауза напряжённой тишины длилась до самой последней строчки.

***

Садовник рыдает, сидя на земле, обожжённой ледяным дыханием голодной ночи. Луна устало катится по небу, придерживая круглый живот, и закатывает глаза, как эпилептик во время последнего припадка. Но вопреки ожиданиям завистливых звёзд, не умирает, останавливается на середине пути и наблюдает за вздрагивающими плечами крошечного человека.

– Я люблю тебя, – продолжают повторять губы – потрескавшиеся, как лак на ногтях покойницы.

Маничев потерял невесту, не успевшую стать его женой. Он купил свадебное платье и туфельки с серебряными пряжками, правда, они не подошли ей по размеру. Маничев хотел, чтобы у Таи были маленькие ножки, и он сорвался, накричал на любимую, дал ей пощёчину. Она плакала, обнимая худые плечи, и размазывала по лицу синюю тушь. Садовник наклоняется, чтобы поцеловать мёртвую невесту в губы. Пора подняться с колен, захлопнуть крышку гроба и засыпать его землёй. Он посадит здесь цветы – её любимые – белые тюльпаны, и будет приходить сюда каждый день, ухаживать, поливать, вдыхать аромат… Теперь Тая наконец-то будет принадлежать только ему, потому что никто никогда не узнает о её смерти.

– Иногда нужно расстаться, чтобы стать единым целым, – говорит вслух. Садовник в последний раз проводит по белым, как подвенечное платье, волосам, склоняется к самому уху возлюбленной и шепчет, точно она всё ещё может услышать:

– Я бы позволил тебе жить, если бы ты полюбила меня.

Садовник оглядывается и вскрикивает: бутоны алых роз засохли, так и не распустившись, в том самом месте, где он похоронил свою Маргариту.

***

– Да уж… Вот тебе и расставание в саду. – Вьюшин покачнулся на стуле, снял очки, посмотрел сквозь стёкла и отложил в сторону. Пару секунд куратор вытирал платком вспотевший лоб – с ним это всегда случалось, когда он волновался. – Вот уж не думал, что кто-то напишет о маньяке-насильнике. Сначала Тая, потом Маргарита… Или наоборот… Вы пишете хоррор?

Элис насмешливо взглянул на Алексея Михайловича: молодой писатель ненавидел банальные вопросы, но всё-таки посчитал нужным уточнить:

– Я пишу литературные сериалы. И да, это, разумеется, хоррор, – раскатистый звук заставил преподавателя вздрогнуть; он испуганно надел очки и встал со стула.

– Конечно, есть языковые недочёты. Но в целом… – куратор подошёл к окну и облокотился на подоконник. Ветви тополей медленно покачивались в такт мыслям наблюдателя. Алиса скомкала вырванный блокнотный лист и швырнула в урну. Неожиданное прямое попадание, на что она совершенно не надеялась.

– Ты чего? – шепнул Элис.

Алиса откинула мешающие дреды и остановила взгляд на растянутой мочке уха коллеги по перу. «Вот это тоннели», – чуть скривившись, подумала девушка. Она боялась физической боли и никогда бы не решилась на такие эксперименты. Когда пару дней назад девушка делала пирсинг, то не могла сдержать рыдания и уже в глубине души ненавидела новый, совершенно чужой для неё образ. Вслух Алиса сказала:

– Идея была такая же.

– Да ладно? – Элис в очередной раз ударил по столу, но уже ненамеренно. Его заглушил звонок с пары, и все начали расходиться. Неуравновешенный панк преградил единомышленнице дорогу.

– Ну чего тебе? – Алиса цокнула языком и резким движением отодвинула татуированную руку. – Думаешь, один такой гений?

Элис многозначительно покачал головой, ткнул пальцем в значок на рюкзаке собеседницы и выставил вперёд левую ногу. Девушка увидела застиранные джинсы, разорванные на коленях, и вопросительно подняла проколотую бровь.

– Куда ты смотришь? Вон сюда смотри, – он показал на широкий карман с логотипом группы «Nirvana».

Алиса снова взглянула на свой значок и хлопнула себя по лбу:

– Значит, соулмейты?

– Угу. Сначала я тебя вообще не замечал. А сегодня почти влюбился, – он договорил последнюю фразу с такой иронической интонацией, что Алиса решила пропустить её мимо ушей.

– А почему у тебя женский псевдоним?

– Это долгая история. Если хочешь, можем встретиться вечером. Тогда я тебе расскажу. – Элис подмигнул девушке и надел на её руку силиконовый браслет с тремя значками – анархия, любовь и мир. Последний из них, пацифик, немного стёрся, но панк сказал, что в этом нет ничего страшного.

– А ты просто Алиса?

Девушка пожала плечами.

– Когда мне скучно, я меняю псевдонимы. Сейчас я Саманта.

– Не слишком благозвучное имя.

– Это ненадолго.

Элис попрощался с новой знакомой у дверей переполненной столовой, а сам ускользнул в раздевалку за ветровкой.

Как только Алиса осталась в одиночестве, к ней вернулись тревожные, мучительные мысли, и захотелось надеть гигантские наушники, чтобы отключить настойчивый зловещий шёпот у себя в голове. Она остановилась на пороге, не решаясь зайти в столовую, и в то же время не могла развернуться и сбежать. Рудольф заметил её, чуть склонил голову и сделал приглашающий жест. Он высоко поднимал стакан с чаем, как будто держал в руках бокал, и о чём-то увлечённо рассказывал безмолвным и слегка утомлённым слушателям. Марья Семёновна, вахтёрша и по совместительству уборщица «Фатума», вежливо улыбалась, но постоянно оглядывалась по сторонам. Она тщетно искала причину, которая позволила бы ей уйти, и не решалась встать из-за стола первой. Приходилось смиренно ждать окончания затянувшегося монолога, в котором женщина не понимала ни слова. Она никогда не тратила время на бесплодные думы о высоких материях, а просто выполняла то, что от неё требовали. Если кто-нибудь разобьёт стакан – Марья Семёновна встанет, возьмёт веник и соберёт осколки. Но от философских диспутов о контекстах, подтекстах и метатекстах у неё начинала болеть голова. Вторая не менее рассеянная слушательница директора медленно водила вилкой по трещине на тарелке и уклончиво качала головой, когда слышала своё имя. Алиса узнала в этой печальной девушке Тину и невольно перевела взгляд на её руки. Всё те же массивные неудобные браслеты надёжно прятали изуродованные запястья. Тёмные, не поддающиеся маскировке круги под глазами придавали Алевтине ещё более измученный вид. Сколько бессонных ночей она провела в поисках подходящей рифмы?

Алиса подошла ближе и встала в очередь, но аппетит безнадёжно исчез и на еду не хотелось даже смотреть; девушка решила взять кофе и спрятаться в уголке. Рудольф продолжал наблюдать за ней, и от этих коротких косых взглядов колотилось сердце, точно оно было барабаном, а директор – музыкантом. Он держал в руках не только барабанные палочки, но и ключи от лабиринтов и порталов бесчисленного множества художественных миров. Тина отодвинула стул, когда Безуглов коснулся её щеки.

– Ты умница. Горжусь, что у меня есть такие талантливые студентки.

Девушка улыбнулась одними уголками губ и решительно встала.

– Извините, я кое-куда опаздываю. – Тина подхватила поднос и попрощалась с Марьей Семёновной, которая тотчас же последовала её примеру. Женщина напоминала птичку, по случайности угодившую в ловушку, и вот наконец настала торжественная минута, когда клетка распахнулась. Потрясённая и счастливая, она всё-таки вырвалась на волю, но ещё не решалась подниматься слишком высоко к уже чужим и опасным облакам.

– До свидания, – выдавила из себя Марья Семёновна и на пару секунд застыла с грязной тарелкой в руках.

Рудольф тоже поднялся, подхватив стакан с недопитым чаем, и ненадолго задержался у меню, где стояла прижавшаяся к стене Алиса.

– Нельзя заставлять директора здороваться с тобой первым.

– Здрав… вству… те, – Алиса запуталась в буквах испуганного слова, которое неожиданно оказалось слишком сложным.

Безуглов ничего не сказал, ещё раз взглянул на синие дреды студентки, будто бы нечаянно вздохнул и ушёл, намеренно задев Алисино плечо. Она до сих пор не могла забыть ту ночь…

Голова кружилась с такой чудовищной скоростью, точно превратилась в карусель; девушка не понимала, где находится, она видела только фиолетовые пятна и очертания невесомых вещей. Чья-то рука, показавшаяся ей гигантской, размешивала сахар в чашке. Алиса ненавидела сладкий чай, но хитрый демон заставил её сделать глоток. Девушка поморщилась и хотела выплюнуть, но вместо этого испуганно проглотила, узнав в большеруком демоне директора «Фатума». Морщинки в уголках его глаз продолжали упрямый танец, и от этой улыбки слегка умилённое и одновременно насмешливое лицо делалось по-настоящему страшным. Алиса дёрнулась с места, намереваясь уйти, но голова снова закружилась, резкая боль ударила по затылку невидимым кирпичом. Она прислонилась щекой к углу стола и еле слышно застонала. Если бы девушка превратилась в волка, то завыла бы на придуманную луну, чтобы выпотрошить уставшую душу. Кстати, чай оказался зелёным: Алиса терпеть его не могла.

– Не хочешь – не пей. Я не для этого тебя позвал. – Рудольф выпрямился, сцепил руки за спиной и запрокинул голову. Он так увлечённо разглядывал трещины на потолке, что Алиса невольно подняла глаза. Над головой качалась хрустальная люстра, и последняя оставшаяся в живых лампочка устало освещала маленький кабинет, похожий на кладовую.

– Это сон, – она указала пальцем на люстру.

– Это голова твоя бедовая, – Рудольф снова пододвинул к ней чашку с безобразно зелёным и непростительно сладким чаем. – Только в обморок больше не грохайся.

Алиса опустила голову, которая казалась ей слишком тяжёлым грузом, и сделала отчаянную попытку выпить остывший чай. Она поперхнулась и забрызгала тетрадь Безуглова, на обложке которой небрежным почерком было выведено слово «роман».

– О чём пишете? – Алиса густо покраснела, но попыталась скрыть смущение за беспечным тоном.

Рудольф взял в руки тетрадь, провёл ладонью по однотонной серой обложке и положил на подоконник.

– Это тебя не касается.

Директору надоело играть роль любезного наставника, поперечная морщина на переносице превратилась в толстую линию, глаза ещё сильнее сузились, а на скулах, как одинокие стражники, заходили желваки. Наверное, они оберегали его тщательно скрываемые чувства. Впрочем, Алиса не могла понять, кем был этот суровый, властный человек – отрицательным или положительным персонажем. Но точно главным: второстепенные роли, разумеется, не для него.